В иные дни я успевала поверить в десяток невозможностей до завтрака!
Решила донести сюда довольно давно написанный текст. Писала для команды Советской фантастики на одну из Зимних ФБ.
Название: Последняя ампула
Автор: Cornelia
Бета: ratacate
Размер: миди, 9 112 слов
Канон: "Мор (Утопия)", кроссовер с "Собачье сердце" М Булгаков;
Персонажи: доктор Борменталь, профессор Преображенский; Даниил Данковский, Ева Ян
Категория: джен, немножко гет
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: Не подробное описание хирургической операции. Все медицинские реалии достаточно условны и фантастичны.
Краткое содержание: В Петрограде 1918 года доктор Иван Борменталь встречает своего коллегу и бывшего соученика Даниила Данковского. Тот по-прежнему одержим идеей создать лекарство от смерти.
Примечание: финал Термитцев, АU в нашем мире. Работа была написана для команды WTF Soviet Science Fiction 2014
читать дальшеПетроград, май 1918 года
Катились по стране могучие волны Гражданской войны. Сметали на своем пути города и селения, перехлестывались через Уральские горы, разливались по широким степям. Человеческие судьбы бурой пеной сбивались на гребнях, и пена эта вздымалась вверх и обрушивалась вниз, кружась в жестоких водоворотах жизни и смерти.
Но тот майский вечер в Петрограде был удивительно тих. Весна вздыхала первым теплом. Воздух пах не по-московски: морской солью и тиной. На вечернем влажном небе разгорались крупные, желтые, как масло, звезды.
Доктор Борменталь шел по Университетской набережной вдоль редких фонарей. Несмотря на не такой уж поздний час, прохожих было мало. Проехал мимо конный, копыта звучно процокали по булыжнику. Доктор ускорил шаг. Уличные ограбления были часты, а лишиться скромного имущества совсем не хотелось. Едва миновав поворот на Первую линию, он услышал позади голоса.
— Ну, что ж ты, Толя, такой дотошный! — Южный говорок катился, мягко перебирая слова. — Сказал же тебе товарищ ученый: из бычьей крови лекарство, выпьешь — и будешь, значит, здоров, как бык.
— Эт ясно, — ответили ему сипло. — Вот только как оно так получается?
— Как я пытался объяснить вам, — присоединился к разговору третий голос с правильным «столичным» выговором, — называть данный препарат лекарством не совсем правильно. Это, вероятно, несколько сложно для вашего понимания, ведь вы, простите, совершенно не имеете специальной подготовки. Но с помощью этого препарата мы сможем принципиально изменить структуру иммунного ответа. Это будет своего рода вакцина, но не от конкретной болезни. Как я уже говорил на лекции, если очень упростить, то ее можно назвать вакциной от смерти.
— Так что ж, помирать, значит, больше не будут? Ни старый, ни молодой? А как же ж тогда все жить-то будем?
— Я не социолог и не экономист. Уверен только, что это будет совершенно новый мир, который нам с вами сейчас сложно представить. — Хорошо поставленный голос на мгновение зазвучал, зазвенел даже восторженным энтузиазмом. Потом говорящий мягко добавил: — Впрочем, для этого предстоит проделать много работы.
Борменталь все-таки не выдержал и обернулся.
Двое — один в кепке и потрепанном пиджаке с заплатами на локтях, второй в матросской бескозырке и застегнутом на все пуговицы бушлате — широко шагали, склоняясь с двух сторон над своим щуплым спутником, который был ниже обоих по меньшей мере на полголовы. В руках он сжимал портфель, почти точно такой, как был у самого Борменталя.
Тут потрепанный пиджак подергал матроса за рукав:
— Ты, Толя, ученого не задерживай. Его, может, дома жена ждет. Спасибо вам, товарищ доктор, за науку.
— И вам спасибо, товарищи, что пришли.
Матрос и потрепанный пиджак развернулись и пошли по набережной обратно, к Дворцовому мосту.
— Данковский! — воскликнул Борменталь.
Человек с портфелем удивленно вскинул брови, а потом заулыбался, узнавая:
— Борменталь? Иван Борменталь!
Они зашагали друг к другу, встретились, пожали руки, даже обнялись. Не были они прежде близкими друзьями, скорее, приятельствовали еще в Университете, до того как Борменталь перевелся в Москву. Но нынешние времена перемалывали и перекручивали людей как огромная мясорубка, и обнаружить вдруг, что давний знакомец, который сидел когда-то рядом с тобою на студенческой скамье, жив, здравствует и, кажется, даже вполне благополучен, доставляло искреннюю радость.
Данковский, так же как и сам Борменталь, был не просто медиком, но ученым. Только ученым совсем иного склада. Почтительный к авторитетам, продвигающийся медленно и неуверенно, Борменталь спокойно признавал, что приблизиться к высотам ему доведется разве что после долгой и самоотверженной работы. Собственно, это спокойное, планомерное движение, осторожные шаги вперед с учетом побед и ошибок предшественников и составляло для него науку.
Данковский же был дерзок, нетерпелив. Порой неаккуратен и в исследованиях, и в толковании результатов. Но его напор и харизма приносили плоды: через семь лет после окончания университета он уже был руководителем некой научной группы, названной им «Танатикой» и занимающейся ни много ни мало — поиском бессмертия. Деятельность Данковского и его соратников вызывала шум, насмешки и раздражение научной общественности и ажиотаж у обывателей.
Борменталь побывал на одной из первых лекций «Танатики», тезисы показались ему слишком смелыми, предоставленные доказательства спорными или же вовсе никуда не годными. Либо Данковский позволял дурить себя шарлатанам, либо сам был уже не ученым, а фокусником. Борменталь тогда не высказал своего мнения вслух, ему не хотелось обвинять бывшего однокашника в обмане или мистификации.
Потом началась война, и Борменталь на несколько лет потерял Данковского из вида. И уже перед самой революцией докатились до Москвы из Столицы отзвуки скандала, связанного с закрытием «Танатики». Финал показался Борменталю закономерным.
И вот теперь Данковский, живой и невредимый и, кажется, даже вполне преуспевающий, стоял перед ним. Борменталь замялся, не зная, что сказать, Данковский тоже улыбнулся неловко:
— Вы нынче в Петрограде?
— Нет, в Москве по-прежнему. Приехал на день и собираюсь назад завтра рано утром. А вы? Читаете лекции?
— Да. Видите, университетские курсы возобновились в таком весьма своеобразном виде. Но я слишком многим обязан нынешним властям, чтобы отказать.
— Обязаны?
— Да, они вернули мне мою лабораторию. Конечно, не совсем в том виде, в каком она существовала до закрытия, но зато у меня полная свобода действий.
— Ах да, ваша... «Танатика»?
— Она теперь называется «Лаборатория иммунологии и танатологии при Первом народном университете». Но это неважно, тем более что исследования наши существенно продвинулись вперед.
— Да, я услышал краем уха, разговор ваших.. хм... студентов. Очень любопытно.
Тут Данковский оживился, ухватил Борменталя за рукав и заговорил горячо:
— Вы ведь уезжаете только завтра? Пойдемте ко мне, я вам все расскажу. Это совсем рядом, и до вокзала вам будет не так далеко.
Борменталю вдруг пришло в голову, что, должно быть, сам Данковский — это и есть вся лаборатория иммунологии и так далее, и что в истерзанном Петрограде не так уж много возможностей для общения с коллегами. Как бы ни приняли идеи Данковского новые власти, потрепанное научное сообщество Петрограда наверняка не забыло создателю «Танатики» прошлых прегрешений.
В гостинице Борменталя ждала пыльная комната с треснувшим вдоль оконным стеклом и кишащая клопами постель. Каменный сфинкс смотрел поверх голов сквозь густеющие сумерки на темную арку нового моста. «Если кто-то и знает правду о бессмертии, то это древнее чудовище, — подумал Борменталь, — но разговор обещает быть забавным».
Данковский жил на 11-й линии в одном из бывших доходных домов. Парадное накрыло их непроглядной тьмой и сыростью. Они поднялись по лестнице на третий этаж. Дверь открыла молодая женщина, держащая в руке маленькую масляную лампу. В мягком теплом свете, трепетавшем на ее обрамленном золотыми кудрями лице, она показалась Борменталю красивой, как ангел. Он все еще пребывал под впечатлением, когда Данковский представлял их друг другу:
— Это Ева, мой самый преданный друг и ангел-хранитель. Когда мы вернулись в Петроград полгода назад, я подхватил в поезде тиф и, верно, не пережил бы эту зиму, если бы не она. Да и прежде...
Ева, улыбаясь, протянула к нему руки, и он, замолчав на полуслове, привлек ее к себе и поцеловал в лоб. Борменталь невольно задумался о коннотациях слова «друг».
***
В окне кухни не хватало одного стекла, замененного теперь фанерой. Огонек масляной лампы все так же трепетал, отражаясь в целых стеклах сквозь тонкий тюль. Черно было за окном.
Ева поставила на стол тарелку с поджаренным хлебом.
— У нас ведь было что-то выпить? — спросил ее Данковский.
Все сейчас пили гораздо больше, чем прежде, и, голодные и измученные, пьянели легче. Водка спасала от голода, холода, неустроенности, страха. Так что они пили, и вести об общих знакомых, сейчас больше похожие на сводку с фронтов или бесконечный некролог, слетали с губ и слушались чуть отстраненно, сквозь мягкий хмельной шум, как будто морской залив подобрался к самым стенам дома.
Лицо Евы зарозовело. Она почти не участвовала в разговоре, сидела, чуть улыбаясь, подперев подбородок кулачком, и не сводила с Данковского глаз, лишь изредка взглядывая на гостя. Шелковая шаль соскальзывала с круглого плеча, и оно светилось белым, как мраморное.
— Чем же вы занимаетесь сейчас? — спросил Борменталь. — Что за вакцина от смерти? Выразительная метафора для ваших невежественных студентов?
— Нет-нет, совсем не так, — торопливо возразил Данковский. — Это в самом деле возможно. Впереди много работы, да. Но перспективы поразительные.
— Вот как?
— Вы мне не верите, конечно. Однако представьте: мне в руки попали образцы некоего вещества удивительных свойств. И на основе этого вещества, содержащего совершенно новые виды антител, я и разрабатываю свою вакцину.
Данковский, сверкая глазами, подался вперед, и Борменталь живо вспомнил, как еще в студенческие годы его упрямство и горячность в той же мере вызывали раздражение у одних, в какой привлекали других. Сам Борменталь чаще оказывался среди первых и сейчас готов был возмущенно фыркнуть.
— Образцы... — протянул он с тщательно отмеренной долей сарказма.
— Кровь животного. Быка, если быть точным.
Тут Борменталь не выдержал и издал выразительное «Кхм...». Данковский снова сел, обиженно уставился, и, верно, будь у него иные собеседники, кроме Евы и полуграмотных слушателей нового университета, Борменталь ничего бы не услышал. Но теперь Данковский только покачал головой:
— Если не знать всю историю целиком, то поверить и вправду трудно. Я ведь никому не рассказывал, что там произошло. Ни единой душе, ни слова, с тех пор как вернулся в Петроград прошлой осенью. Выслушайте меня, Иван Арнольдович.
И рассказ неожиданно увлек Борменталя, затянул в водоворот невозможного, немыслимого. Он увидел городок, пожираемый эпидемией на краю умирающей Империи. Древность затапливала его, накатываясь из великой Степи, а сияющая Башня грядущего грозила обрушиться на него с небес.
И были страх и предательство. Была ложь. Была болезнь. И было милосердие. Были мучительный поиск истины и бремя тяжкого выбора. Были вера и чудо — волшебная кровь из недр земли.
Данковский говорил долго, сбивчиво, порой замолкал, мучительно подбирая верные слова, и воспоминания тенями метались по стенам. Борменталь думал, что, верно, никому из слушателей его лекций не доводилось слышать у него такого голоса — то торопливого, горячечного, то тяжелого, полного боли и страха. И мерцали в свете лампы золотые омуты — глаза Евы.
— Генерал готов был все предать огню. Спалить вместе с болезнью все живое. Или оставить только Башню? Это остановило бы болезнь, надежно и верно, но не дало бы ни малейшей надежды тем, кого болезнь лишь едва коснулась. Те, кто избежал бы артиллеристского огня, обречены были сгореть в огне лихорадки.
— Значит, когда Башня рухнула, вы получили доступ к источнику некоего полезного ископаемого, из которого изготовили лекарство от этой... Песчаной чумы. Что же это было? Нечто вроде нефти?
— Это кровь, как я уже сказал. Кровь с особыми свойствами.
Раздражение Борменталя сменилось сочувствием и сожалением. Слишком это похоже на парафренический бред. Конечно, эпидемия была: тиф, испанка, холера бродили по терзаемой войной стране. Но Хрустальная Башня, и степные духи, и волшебная кровь — все это порождения горячки, плод воспаленного ума, не выдержавшего физического и нервного напряжения. Не было никакого чудесного спасения — некоторые эпидемии гаснут сами с наступлением холодов. И артиллерию туда, конечно, никто не направлял; должно быть, это были дезертиры с восточного фронта. Генерал Пепел? Кто это? Какой-нибудь бандит вроде Петлюры?
— Вы мне все же не верите. — Данковский улыбнулся, и улыбка его была больная, как будто все то страшное, трудное, о чем он рассказывал, снова терзало его. — Спросите у Евы. Она была там все время эпидемии. И почти все из того, о чем я говорил, видела собственными глазами.
Золотая голова Евы тут же склонилась в согласном кивке.
— Так все и было, Иван Арнольдович, — негромко сказала она, крепко сжимая руку Данковского. Ее лицо было опалено любовью, так же как его — безумием. Какой бы ни была правда, Ева не стала бы возражать ему.
— Жаль, Иван Арнольдович, что вы уезжаете так рано, — произнес Данковский. — Я показал бы вам лабораторию. Мне не хватает общения с коллегами. Отсутствие научных журналов совершенно угнетающе! А почта работает так отвратительно, что и от зарубежных, считай, никакого толку. Настоящая катастрофа.
Борменталь неопределенно покачал головой. Недостаток научной печати определенно не был самой страшной катастрофой последних лет.
— Вы, наверное, устали, Иван Арнольдович, — Ева поднялась. Возможно, она чутко уловила едва лишь зародившееся напряжение. А может быть, просто сама устала. Стянула узлом шаль на груди, чтобы не соскальзывала с плеч, принялась убирать со стола. — Я постелю вам в той комнате.
Несмотря на легкий хмель, навалившийся теплым, мягким одеялом, Борменталь долго не мог заснуть. Выкатилась щербатая луна и уставилась в окно сквозь тонкие занавески. Борменталь лежал и спрашивал сам себя, почему такие чудесные, прекрасные женщины, как Ева, часто выбирают сумасбродов, опасных и, казалось бы, малопривлекательных.
На волне революции поднялось столько безумцев — инженеров, политиков, ученых. Утопические прожекты росли, как грибы после дождя, несмотря на царящую в стране нищету и разруху. Новое правительство было, в сущности, вопиюще невежественным и велось на горящие глаза и вдохновенные речи гораздо чаще, чем на серьезные научные доводы.
Он предвкушал, как расскажет профессору Преображенскому о сумасшедшей идее Данковского. Священный бык, волшебная кровь. Что там у него на самом деле в пробирках? Смешно. Наконец как сладким липким молоком склеило ему ресницы, и воображаемый разговор превратился в сон, в котором его патрон и учитель профессор Преображенский сидел с бычьей головой, но в пенсне.
Москва, август 1918 года
Душный август долго держал над новой Столицей пыльное покрывало городской жары. Только к самому концу месяца стало прохладнее. Ветер, пахнущий осенью, промчался над Москвой, расшевелил пожухлую листву бульваров, пролетел вниз по Пречистенке, ударился в окна калабуховского дома и хлопнул приоткрытой форточкой в кабинете Филиппа Филипповича Преображенского.
К величайшему гневу Филиппа Филипповича, квартиру его все-таки «уплотнили». В комнаты, служившие ему прежде библиотекой и второй смотровой, въехала семья революционного солдата Пронина: тощая, похожая на изнуренную лошадь баба и пятеро, мал мала меньше, таких же тощих и тихих ребятишек. К счастью, выход им соорудили отдельный.
Все книги из библиотеки были спасены и размещены в кабинете и спальне, и, несмотря на все перипетии, квартира на Пречистенке сохранила покойную атмосферу устроенности и уюта. Пациентов у Филиппа Филипповича было по-прежнему много, он работал, работал вместе с ним верный Борменталь, с благоговением впитывая слова профессора, старательно перенимая манеру работы и способ мысли.
И теперь они коротали вечер в кабинете в полном согласии: доктор Борменталь делал записи о последних пациентах, а Филипп Филиппович, расположившись в любимом своем кресле, листал номер нового «Русского физиологического журнала».
— Интересно. Доктор Данковский, — вдруг произнес он. — Вы, кажется, упоминали его недавно?
— Да, случайно столкнулся с ним в Петрограде.
— Любопытная статья.
Борменталь оторвался от тетради, взглянул на профессора.
— Я читал, — осторожно произнес он.
— И что думаете, Иван Арнольдович?
— Отдельные положения впечатляют, конечно. Особенно если это действительно достоверные результаты аккуратно проведенных экспериментов, а не преждевременные выводы.
— Они весьма неплохи, даже если бы были всего лишь недоказанными гипотезами. Однако в вашем тоне слышится явное «но», коллега. Договорите же.
— Главное «но» — это центральная идея. Поиск бессмертия! Что за седая древность? Медицинская наука давно это переросла.
— Ну, мой дорогой, я бы не стал так говорить — отозвался Филипп Филиппович, — все мы, в сущности, пытаемся подойти к тому же. Просто более скромными шагами.
— Что и делает нас учеными, а не сумасшедшими или шарлатанами. Что за пропагандистские обещания? Как там написано? «Способность к регенерации и устойчивость к вредным воздействиям возрастут многократно. Иммунитет ко всем возбудителям болезней. Прекращение процесса клеточного старения. Экспериментальный образец вакцины уже создан и испытан на животных», — лицо Борменталя скривилось в брезгливой гримасе. — Рекламный плакат.
Филипп Филиппович поправил на носу пенсне и вернулся к журналу.
— Однако результаты, как вы верно заметили, коллега, по меньшей мере любопытные. Вот это, например, очень интересно, послушайте...
Борменталь послушал. В груди расползалась неприятная, саднящая, как залезшая под кожу заноза, досада. Но все же он сказал:
— Кстати, Данковский сейчас в Москве. Будет читать лекцию в Университете.
***
Вечером следующего дня упомянутый в разговоре Филиппом Филипповичем и Борменталем Данковский сидел в маленькой съемной комнате на Пречистенском бульваре и листал тот же самый номер «Русского физиологического журнала». Окно было приоткрыто, Ева стояла, опершись руками о подоконник, и смотрела вниз на улицу.
Прошлой зимой часть деревьев на бульваре вырубили на дрова, и теперь тут и там торчали пни. Скамейки тоже пожгли, и поломаны были кованые решетки ограждений. И все же бульвар был красив. В пыльной зелени уже мелькали желтые листья, вспыхивавшие золотом под закатным солнцем. Вдоль бульвара ковыляла старуха, не по погоде тепло укутанная в шерстяной платок, рядом с ней, так же неловко переваливаясь с ноги на ногу, шла совсем маленькая девочка.
Мысли Евы скользили легко. Москва сразу понравилась ей больше Петрограда, и с продуктами здесь было немного лучше. Хорошо бы Даниил остался работать в новой столице. Он говорил, может быть... Осень совсем скоро. Зеленую юбку надо ушить. И, наверное, в Москве можно достать новые чулки. Девочка на бульваре оступилась, упала. Старуха нагнулась и стала отряхивать пыль с нечистого серого платьишка. «Как страшно теперь заводить детей», — подумала Ева.
С лестницы раздались громкие шаги, стук в дверь. Ева обернулась:
— Кто это?
Даниил заложил журнал карандашом.
— Не знаю. Я никого не жду.
Они вошли, и в длинном сером коридоре сразу стало тесно. Один был поджарый, хищный, с волчьим взглядом. А второй — рыхлый, белесый лицом, как будто непропеченный. Оба в черных кожаных куртках. Ева очень захотела, чтобы Даниил прогнал их скорее. Но тот только нахмурился:
— Вы по какому делу, товарищи?
— Доктор Данковский? — хищный говорил резко, по-военному чеканил слоги.
— Да, это я.
— Собирайте вещи. Все, что вам надо для лечения. Поедете с нами.
— Я не веду здесь приема, — спокойно возразил Даниил. — Я приехал в Москву прочесть лекцию и...
— Поторопились бы вы, доктор, — перебил «непропеченный». Голос у него оказался под стать лицу — рыхлый и влажный.
— Вы мне приказываете?
— Дело очень важное, — хлюпнул рыхлый. — Не терпящее отлагательств.
Человек с волчьим взглядом положил руку на пояс. Жест был на первый взгляд безобидный, но рядом с его темной, обвитой жилами кистью чернела кобура пистолета. Ева испуганно прижала ладонь к груди. Даниил вернулся в комнату и начал собирать саквояж.
— Все берите, доктор. Ясно?
— Я вас понял, товарищи.
Он повернул ключ в ящике и достал серый замшевый несессер. Ева знала, что в нем хранилось: две ампулы тонкого стекла. Последние две из пяти, привезенных из ее родного города. В них тускло переливалась густая темная жидкость. Высшая кровь. Живое, осязаемое чудо, загадка, которую уже несколько месяцев пытался разгадать Даниил, на которую возлагал все надежды и чаяния.
Аккуратно уложив несессер, Даниил взял с вешалки плащ и обернулся к визитерам, которые заслоняли дверь:
— Мы можем ехать.
Рядом с ними, широкими, обтянутыми грубой черной кожей, он казался тонким и хрупким. Ева шагнула к нему и крепко обняла.
— Все будет хорошо, — тихо проговорил он.
Она почти готова была умолять, чтобы он взял ее с собой, чтобы эти страшные люди позволили ей поехать. Но не решилась, только проводила в прихожую. Уже на пороге «непропеченный» неожиданно обернулся:
— Прощения просим, дамочка, ежели напугали.
Ева вгляделась в его припухшее лицо, обведенные красным глаза, и ей показалось, что он недавно плакал. Дверь захлопнулась.
В окно Ева увидела черный автомобиль с закрытым кожаным верхом. Взревел мотор, взметнулась из-под колес серая пыль, автомобиль рванул, помчался вперед, свернул за угол и скрылся с глаз. Пыль долго оседала, клубилась в синих сумерках. Над Москвой медленно сгущалась ночь, притянувшая с собой густые, тяжелые облака. Лишь когда совсем стемнело, Ева, не раздеваясь, легла на кровать.
Пролежала всю ночь, прислушиваясь к шуму дождя. Сон так и не пришел, и на рассвете она умылась, расчесала волосы и переоделась. Надела другое платье — зеленое с белым воротником. Снова подошла к окну. В щелку приоткрытой форточки сладко и тревожно пахло свежевымытой листвой. Над бульваром в первых лучах солнца тянулся прозрачными лентами и таял туман.
Заскрипела дверь. Ева бросилась в прихожую, уже зная по тяжелым шагам и тихому оханью, что это вернулась с работы хозяйка комнаты. Замерла в дверях. Грузная, с темным лицом старуха стояла в прихожей, разматывая платок.
— Ты что так рано поднялась, дочка? А где твой-то? Неужто, загулял? Ишь ты, а с виду-то тихий вроде. Профессор. Ну, не переживай, придет.
Евина тревога и усталость после бессонной ночи сделали ее уязвимой и беззащитной для вопросов и задушевных разговоров. Старуха почуяла это безошибочно.
— А вы с ним венчанные или так? — пропыхтела она, переобувая разношенные туфли.
— Нет, — покачала головой Ева. — Мы так.
— А вы обвенчайтесь, доченька. Сходите тихонько, никто и не узнает, а все спокойнее будет. Вот так. А ты слыхала ль, что делается? По всему городу уж кричат. Газета вот.
Она вытянула из пальто свернутую серенькую «Правду».
— А что случилось? — встрепенулась Ева.
— Как же, доченька, стреляли ведь во Владимира Ильича-то. Вот смотри...
Ева вцепилась в газету.
— Можно? Можно я это возьму?
В комнате она бросилась к столу, зажгла лампу и принялась читать, разглаживая серые газетные листы. Строчки метались перед глазами. «Огонь очищает, но кровь очищает еще больше — кровь лучших товарищей, пролитая на алтарь рабочей победы». Все не то... Вот... «Температура 36,3. Дыхание 26. Пульс 110-120. Самочувствие лучше. Кровоизлияние в плевру не нарастает. Общее состояние серьезное...» Газета остро пахла типографской краской, пачкала пальцы. Ева прочитала передовицу еще раз, теперь внимательно, от начала и до конца. Ей так ясно представилось: тот человек, заставивший поверить в невозможное целую страну, раненый, умирающий. И Даниил. Она так верила в него! Конечно, у него все получится, скоро его отпустят, и он вернется.
Ева почти успокоилась. Прибралась в комнате, сварила остатки картошки, а в полдень спустилась на улицу и купила у мальчишки на углу свежую газету.
«...Пульс — 112. Температура 37,2. Больной чувствует себя бодрее... Вся рабочая масса, весь пролетариат должен восстать. Пролитая кровь вопиет о мщении и сливает нас всех в гранитную глыбу, делает нас братьями по крови. За эту драгоценную горячую кровь мы должны заплатить всей нашей кровью, всеми нашими силами».
Тянулся день, бульвар под окном суетился. Торопились по делам прохожие. Проехал однажды конный отряд, вытянувшись узкой цепочкой.
Даниил появился лишь вечером, когда небо за окном засинело, будто кто-то медленно подливал чернил в воду. Едва Ева увидела его в окно, как ожгло предчувствием непоправимой беды. Каждое его движение было полно лихорадочной, тревожной торопливостью преследуемого охотниками зверя. Она бросилась к двери, прислушиваясь к частым шагам. Кинулась на шею. Усталость и страх тенями легли на его лицо.
— Мне надо уехать, — быстро заговорил Даниил. — Уехать немедленно. Но я прошу, сделай для меня одну вещь.
— Все что угодно.
Даниил отстранил ее от себя, метнулся к столу и, достав бумагу и карандаш, стал быстро писать. То он останавливался, прикусив губу, то снова с шорохом мчался карандаш по бумаге. Ева замерла посреди комнаты, смотрела, чувствовала, как кровь отливает от щек и губ, колени подгибаются. Газета, сдвинутая на край, медленно сползала вниз и наконец упала, взмахнув бумажными крыльями.
Закончив, Даниил вытащил из саквояжа пакет из плотной оберточной бумаги. В нем уже было что-то. Книга? Документы? Даниил вложил внутрь еще и письмо и протянул пакет Еве:
— На Пречистенке... Это рядом, знаешь, где?
Она кивнула.
— Там на углу Обухова переулка приемная профессора Преображенского. Найдешь его ассистента Ивана Борменталя. Помнишь, он был у нас весной?
— Да.
— Отдай ему этот пакет. Иди прямо сейчас, хорошо? Времени совсем мало.
— Я все сделаю. А потом? Мы уезжаем? Вместе?
Даниил поднялся и погладил ее по щеке:
— Милая моя, добрая Ева, прости меня. Кажется, я не принес тебе ничего, кроме тревог и страданий.
Ева всхлипнула, прижимаясь мокрым лицом к его ладони:
— Ведь ты же все сделал. Ведь он жив. Это пишут во всех газетах. Почему же они преследуют тебя, вместо того чтобы наградить?
— Осталась всего одна ампула. Убедившись в ее действенности, они не хотят рисковать, и решили забрать ее себе. Я был так ужасно глуп и наивен! Им не нужно бессмертие, Ева. Тем более не нужно бессмертие для всех. Но я так легко не сдамся, я закончу исследования. Только надо спасти оставшуюся ампулу. Поэтому не медли. Пожалуйста. Это очень важно.
Ева забрала пакет и прижала к груди, стискивая так сильно, что жесткие края впились в ладони.
— Не прогоняй меня, — отчаянно шепнула она.
Даниил покачал головой.
— Теперь слишком опасно быть рядом со мной. У тебя здесь есть друзья, они тебя защитят. Иди же, Ева.
Она крепко обняла его одной рукой, другой прижимая к себе пакет. Сквозь плотную бумагу ее пальцы нащупали мягкую замшевую крышку несессера.
— Прощай.
Поцеловала в губы. Выбежала на лестницу. Вечер на бульваре обнял ее сырой прохладой. Застучала под каблучками пыльная мостовая.
Москва. Декабрь 1918 года
Страшным ледяным декабрем 1918 года странная и раздражающая фигура Данковского снова возникла в жизни доктора Борменталя. Но прежде чем это случилось, Борменталю довелось еще раз встретить Еву.
Он возвращался с дежурства, предвкушая тепло кухни на Пречистенке. Печь уже наверняка растопили, и Дарья Петровна готовила завтрак.
Город был проморожен до синевы, голубел в блеклом свете раннего утра снегом, исполосованным коричневыми потеками нечистот. Большая Полянка, с недавних пор — улица Советская, пустовала, только тащилось впереди Борменталя приземистое существо, укутанное до такой степени, что невозможно было понять, мужчина это или женщина. Существо везло санки и привязанные к ним поломанные стулья светились яркой желтой обивкой. Дойдя до реки, бесполое существо свернуло на набережную, а Борменталь вздернул плечи под тяжелым пальто и зашагал по мосту. Воображение его так было захвачено образом тарелки с горячей рассыпчатой кашей — мягкие, желтые крупинки пшена и, может быть даже, крошечное золотое озерцо масла, — что он заметил женщину, только сравнявшись с нею над срединной аркой моста. Она стояла у ограды и, вцепившись белыми пальцами в чугунные перила, смотрела на обреченный собор.
Именно из-за этих белых пальцев он и остановился. Ее открытые руки, показалось Борменталю, выдавали громадную тоску и отчаяние.
— Я могу вам помочь? — окликнул Борменталь.
— Доктор Борменталь!
Ева обернулась, и только тогда он узнал ее: и нежную линию подбородка, и золотые пряди, выбившиеся из-под шапочки. «Удивительная все-таки красавица», — подумал Борменталь. Ева протянула ему руку с какой-то странной радостью:
— Иван Арнольдович, какая же удивительная встреча!
— Действительно. Что вы делаете тут в такой час? У вас все... благополучно?
Благополучно. Она была хорошо одета, тень голода, столь частая сейчас, не лежала на ее лице.
— Да, да, — пробормотала она, пряча сразу и руки — в висящую на груди муфту, — и глаза — снова отворачиваясь к собору. — У меня все хорошо. Просто вышла пройтись.
— Очень неосмотрительно, в городе бог знает что творится, — покачал головой Борменталь. — Я вас провожу.
Ева безразлично повела плечами:
— Хорошо. Здесь недалеко.
Утро занималось ярче. Было тихо, безветренно, и разметанные ветром обрывки старых газет лежали на набережной и на склоне высокого холма. А на холме дом с высокими колоннами парил над набережной и над поднимавшимися по улице людьми. Ева вдруг встрепенулась, вся засияла, выбившиеся из-под шапки волосы в изморози белели, как седые.
— Скажите, Иван Арнольдович, у вас нет вестей о Данииле?
Вот и причина, по которой она с самого начала так обрадовалась встрече, подумал Борменталь. А ведь эта драма сделала ее даже красивее, интереснее, чем тогда в Петрограде.
— Нет, ничего, — он покачал головой. — Все это, знаете ли, очень странно. Его письмо и...
Она остановилась и повернулась к нему. На лбу собрались, удивленные поперечные морщинки.
— Вы думаете, Даниил бросил меня?
Смотреть в ее глубокие золотые глаза стало тяжело.
— Я думаю, он не в себе. Мне очень жаль.
— Но ведь тот человек... он теперь здоров. И эти кожаные, страшные — ведь я их видела, они приехали тридцатого августа и заставили Даниила уехать с ними. А потом, когда я отнесла вам пакет, я вернулась домой и увидела, как они выходят из дверей подъезда. Одни. Значит, Даниил успел уйти.
— Мы с вами не знаем, что на самом деле произошло тридцатого августа.
Ева ничего не ответила, снова взяла его под руку, и они пошли дальше. Вдруг она тихо, невесело засмеялась:
— Как это должно быть тяжело: жить и не верить, что возможно совершить или хотя бы просто встретить что-то действительно необыкновенное, невообразимое.
Голод вдруг накинулся на Борменталя с новой силой, озлил.
— Встретить невообразимое!? Мы все теперь ежедневно встречаем страдания, лишения и ужасы, которые прежде и вообразить не могли. И знаете, я с удовольствием обошелся бы без этого. Что же до свершений, то я верю в науку. В добросовестный, кропотливый труд, который...
— И все равно не верите, что с ее помощью можете творить чудеса. Бедный, бедный Иван Арнольдович.
Ева остановилась и коротко сжала его руку, все так же невесело улыбаясь.
— Мне уже совсем близко. Тот дом, видите? Не провожайте дальше. Не нужно.
— Ева, если вам что-то понадобится...
— Понадобится. Пожалуйста, обещайте: если вы узнаете хоть что-нибудь, дайте знать.
— Обязательно.
Подавшись вперед, она прижалась теплыми губами к щеке Борменталя. Он постоял немного, глядя ей вслед, потом опустил глаза. Усталость бессонной ночи давила на затылок. Прямо под ногами на заледенелом обрывке плаката зиял чей-то отверзшийся в яростном крике рот.
***
Профессор Преображенский читал лекции по физиологии в выстуженных полупустых аудиториях университета. Хлеба на человека в день выдавали 156 грамм. Дарья Петровна снесла на рынок осеннее с бархатным воротником пальто Филиппа Филипповича и обменяла на мешок подмерзшей картошки и четыре кочана капусты.
Письмо лежало на Пречистенке в ящике стола. Строчки сползали вниз по желтоватой бумаге, а острые буквы, наоборот, рвались вверх. Оно было лихорадочным, написанным явно в спешке и все же слишком многословным, и не внушало Борменталю доверия.
«Дорогой коллега!
Все вернулось на круги своя: мои исследования оказались так же неугодны новым властям, как были старым. Только потери теперь грозят стать куда более значительными, чем прежде, не только для меня лично — для всего рода человеческого. Потому что сегодня я получил окончательное подтверждение своим гипотезам. По недолгому, но мучительному размышлению, я пришел к выводу, что надежнее Ваших рук мне не найти. У меня остался единственный экспериментальный образец, прообраз моей вакцины против смерти. Сберегите его, не показывайте никому, скройте от всех, что им владеете. Как только смогу, я приду за ним. Если же спустя год от меня не будет вестей, считайте меня погибшим и, прошу Вас, умоляю, передайте мои записи и эту ампулу профессору Преображенскому. Он сможет довести разработку вакцины до конца. Захочет ли? Насколько я представляю его, да.
На подробности нет сейчас времени, вы можете найти их в моем журнале.
Д.Д.»
Вместе с письмом в ящике лежали тетрадь в черном переплете — лабораторный журнал Данковского — и серый замшевый несессер. В нем хранилась одна-единственная ампула из тонкого темного стекла. Если верить журналу, осенью 1917 года Данковский привез в Петроград пять таких ампул с необыкновенным препаратом — экспериментальной вакциной, выделенной им из вещества, которое в записях называлось «высшая кровь». Содержимое первых трех ампул он использовал, пытаясь создать такую же вакцину на основе обычной крови животных и человека. Это была серия неудачных экспериментов, однако каждая неудача приближала его к цели. Так, по крайней мере, считал сам Данковский. Записи заканчивались несколькими вырванными страницами, которые, очевидно, скрывали тайну четвертой ампулы.
В тот вечер Борменталь пролистал журнал еще раз. Да, что-что, а верить в невообразимое Данковский умел.
***
Спустя неделю после встречи с Евой стукнули в дверь квартиры. Мальчишка, обвязанный, как куль, грязным платком, с покрасневшим от мороза кончиком носа сунул Борменталю в руку сложенный пополам клочок бумаги.
«Буду ждать вас сегодня и завтра в саду Эрмитаж в шесть пополудни. Благодарю и обещаю больше не побеспокоить. Д.Д.»
Перо, которым писалось письмо, было никуда не годным, брызги чернил разлетались по бумаге, но почерк Борменталь узнал сразу.
— Постой тут. Я напишу ответ. Дарья Петровна! — крикнул он.
Оставлять мальчишку в прихожей без присмотра не хотелось. Тот переступил обледенелыми валенками, шмыгнул носом:
— Да я не знаю, куды ответ нести. Мне б, дядя, папироску.
Дарья Петровна высунула голову из кухни.
— Ах ты ж господи!
Голова исчезла, и мгновение спустя Дарья Петровна, вздыхая, как солидный морской пароход, выплыла в коридор. В руке она несла большую вареную картофелину.
— Держи. Больше ничего не дам. И не приходи больше. Иван Арнольдович, голубчик, не приваживайте вы их.
Мальчишка исчез, Борменталь сунул записку в карман и взглянул на часы.
— Дарья Петровна, передайте Филиппу Филипповичу, что я отлучусь. Буду к началу седьмого.
***
Замерзший и недовольный кружил Иван Арнольдович по занесенному снегом саду. Минутная стрелка переползла уже за единицу и близилась к двойке. На Москву опустилась ледяная мгла. Сутулились потухшие фонари на Большом Каретном, и слабо светился во мраке белый фасад театра с чудом уцелевшей «ер» в конце слова «Эрмитажъ».
— Доктор Борменталь?
Данковский прятал подбородок в намотанном вокруг шеи шарфе. Его усталая фигура сливалась с темными деревьями сада.
— Черт возьми, что же вы так долго? Я замерз, как собака, — оскальзываясь на заледенелом насте, Борменталь подошел к нему.
— Должен был увериться, что за мной не следят, — хрипло проговорил Данковский. — Ампула! Она цела? Она у вас?
Прежде ему свойственна была мягкость черт и манер, так что он казался человеком безобидным, даже слабым. Но теперь вся эта мягкость выгорела. Острые скулы остались, лихорадочные темные глаза, резкий голос. Как удалось ему скрываться несколько месяцев в новой Столице, где нелегальное положение означало отсутствие пайка и почти неизбежную голодную смерть?
— Да. И ваши записи, все в сохранности. Возьмите.
Пакет исчез за пазухой черного пальто. Данковский начал было говорить, но хрипло закашлялся. Борменталь поморщился: такая недолеченная простуда нынче слишком легко превращалась во что-нибудь более скверное. Хотелось уйти. Он мог бы теперь побывать в том доме на Никитской. Но стоило ли, даже несмотря на данное Еве слово?
Данковского, наконец отпустил кашель, и он заговорил:
— Я знаю, что обещал больше не беспокоить, но вновь прошу о помощи.
— Хорошо, — с охотой отозвался Борменталь. — Что ей сказать?
— Кому? — искреннее недоумение в голосе.
— Я думал, вы хотите передать весточку Еве.
— Нет, — Данковский мотнул головой. — Это совсем ни к чему. Понимаете, то, что содержит эта ампула — еще не готовая вакцина, всего лишь прообраз. Но, поверьте, даже она творит чудеса. Вся проблема в исходном материале. Как только я смогу получать вакцину из обычной крови, — а я уже достиг бы этого, если бы мою работу не прервали таким нелепым образом, — я пойду дальше и...
— И что же вам нужно от меня? — раздраженно перебил его Борменталь.
— Мне нужна лаборатория, сутки работы. Этого будет достаточно.
— Вы хотите, чтобы я провел вас в дом профессора Преображенского?
— Да, пожалуйста. В государственные лаборатории проникнуть нет никакой возможности, меня неминуемо заметят. Так что мне нужна ваша помощь.
Борменталь, глубоко вдохнув, возвел глаза к небу. Небо было усыпано колючими звездами.
— Вам нужны еда и сон, возможно, помощь врача, — сказал он, не глядя на Данковского.
— Хотя бы несколько часов, если вы потом сообщите мне результаты, — голос зазвенел от напряжения. — Неужели вы до сих пор считаете меня сумасшедшим?
Борменталь посмотрел на него:
— Кем бы я вас ни считал, вашу просьбу я выполнить не могу.
Данковский яростно взглянул на него, собираясь спорить. Борменталь решил, что сейчас же, немедленно, попрощается и уйдет. И тут раздался резкий окрик. Данковский вскинулся, озираясь:
— Проклятие! Я был уверен, что за мной никого нет.
В темноте, сколько ни щурься, толком ничего было не разглядеть. Да вот они! Две темные фигуры вынырнули из-за полуразрушенного крыла театра и надвигались на них.
— Кто там?...
— Да не стойте вы! Скорее уходим, — Данковский схватил Борменталя за рукав и потянул за собой.
Борменталь подумал, что куда разумнее было бы им сейчас разойтись, но последовал за ним, отметив только в каком-то рассеянном удивлении, что те двое побежали и, кажется, тяжелые черные револьверы у них в руках.
— Стоять, — гавкнули сзади.
Данковский шепотом выругался и побежал, Борменталь побежал рядом с ним. Запела, зазвенела под каблуками вымерзшая мостовая. Сердце заполошно забилось. Борменталь бежал, как стащивший на рынке пирожок мальчишка. Да разве ж он что украл? А теперь куда? Только бежать, чтоб лица не разглядели. Они выскочили на Каретный, свернули направо, помчались вверх, миновав линялую во всю стену вывеску «Семеновъ. Экипажи», и тут случилось невероятное: из переулка вдруг выкатился извозчик. Их этой зимой в Москве почти не осталось. И все же коротконогая косматая лошаденка, запряженная в сани, затрусила рядом с ними.
Данковский махнул рукой, закричал:
— Стой!
И сам Борменталь, разгоряченный бегом, тоже замахал рукой и закричал. Извозчик натянул вожжи. Они запрыгнули в приостановившиеся сани.
— Гони к бульварам!
Данковский, задыхаясь, упал на сиденье. На худом лице горели темные пятна румянца, а глаза сверкали торжествующе.
— Ну что? По-прежнему думаете, что у меня мания преследования, коллега?
— Во что вы меня втянули? — Борменталь обернулся и посмотрел назад. Преследователи были гораздо ближе, чем он предполагал. Бежали тоже по бульварам, миновав уже длинное здание Екатерининской больницы. Борменталь смог различить, как тот, что бежал впереди, вскинул руку вверх, и к бодрой мелодии звонких копыт и шелеста снега под полозьями саней добавились сухие резкие хлопки выстрелов.
Борменталь вжался в сидение, пригнулся. Хлопок. Извозчик приподнялся на козлах, вожжи свистнули и шлепнули влажно по лошадиной спине, быстрее помчались сани. Извозчик вдруг обернулся, повел головой как-то по-звериному, приглядевшись из-под низко надвинутой шапки:
— Ишь, япона мать, привязались легавые, — просипел он и, перехватив вожжи одной рукой, другой вытянул из-под полы пистолет, целясь через плечо. — Пригнись-ка!
В лицо изумленному Борменталю пахнуло порохом.
— От дьяволы! — извозчик перехватил пистолет, явно собираясь стрелять снова. — А вы кто ж такие будете? Неужь гастролеры заезжие? Вам бы к батьке Сабану на поклон сперва.
— Нет, мы просто... — заговорил Данковский. По-прежнему стучали копыта, и снег шелестел под полозьями, и тут снова хлопнуло. Данковский замолчал, коротко вздохнул и начал крениться вбок, неловко прижимая к животу руку в черной перчатке.
— По бульварам! На Пречистенку гони, — рявкнул Борменталь извозчику и склонился над Данковским, расстегивая его пальто и рубашку. Черная струйка крови ползла из аккуратного отверстия. Слева. Между одиннадцатым и двенадцатым ребром. Скверно. За год на фронте сотни-сотни-сотни огнестрельных ран прошли перед глазами, и он мог, не задумываясь, предсказать, что это может значить вместе со скудным питанием, холодом и отсутствием медикаментов.
Действовал механически: быстро стащив с себя шарф, смотал и, плотно обернув носовым платком, прижал к ране. Все отодвинулось куда-то. Остались позади преследователи. Хлопнуло последний раз, громко выругался извозчик.
Данковский смотрел на свой голый живот, боль еще не пришла к нему, и он хмурился растерянно и обиженно:
— Кажется, — тихо заговорил он, — придется обратиться ко второму варианту из моего письма. Заберите пакет обратно, сберегите ампулу и доведите мою работу до конца.
Он, морщась, потянулся к груди, к драгоценному своему пакету. Борменталь перехватил его руку:
— Не двигайтесь и помолчите, ради всего святого!
Сани мотнуло на повороте.
— Вы же сами знаете, у меня никаких шансов, — Данковский лихорадочно выдыхал слова, торопился, боясь, что боль не даст ему говорить. — А вы... Неужели вам никогда не хотелось совершить невероятное? Вакцина жизни, выход за пределы возможностей человеческого организма, путь к бессмертию! Мне остался последний шаг, вы и профессор Преображенский сделаете его.
Они мчались уже по Пречистенке.
— Сюда, в переулок, сразу за углом, — крикнул Борменталь.
Сани остановились у подъезда.
— Слезай живей, — извозчик обернулся, из полуподвального окна потянулся к его лицу слабенький масляный свет. И в свете этом Борменталь разглядел налитые красным глаза и синеватые мясистые губы. Отбросив мысли о носилках, правильной транспортировке раненых и разрыве селезенки, он закинул руку Данковского на плечо, медленно поднял его на ноги и повел к дверям, в тонущий во тьме подъезд.
Данковский, побелевший до синевы, часто и неглубоко дышал, но между вздохами все пытался спорить, говорить о своих чудесах. Борменталь не слушал, упрямо тащил вверх по широкой лестнице. Их медленные шаги терялись в пропитанном грязью ковре.
В прихожей тоже было темно. На шум выглянула из кухни Дарья Петровна, подняла повыше керосиновую лампу. Мазнула золотистым светом по лицу Борменталя, по обмякшему у него в руках раненому, по окровавленному платку. Закричала истошно:
— Филипп Филиппыч!
Профессор Преображенский появился в прихожей.
— Опять нет электричества.
— Филипп Филиппович, это... — начал Борменталь, подхватывая вдруг потяжелевшего, теряющего сознание Данковского.
— В операционную, — не дослушав Борменталя, приказал Преображенский. — Дарья Петровна, свет.
***
Поднялся ледяной ветер и подвывал тоскливо за окнами операционной. Пучок яркого света от двух мощных фонарей чуть подрагивал, со злой резкостью показывая белизну салфеток, хищный блеск хирургических инструментов, густо-алый провал раны. Черные тени ложились на стол и черные резиновые перчатки блестели в липкой крови.
— Это Даниил Данковский, — произнес наконец Борменталь.
Взгляд профессора скользнул по худой, плохо выбритой шее.
— Знаю. У меня отличная память на лица.
Пуля звякнула и закружилась в кювете, оставляя след — розовый на белой эмали.
— Его действительно преследуют.
— Кто же? НКВД? Или этот новый... МУР, кажется?
— Не знаю. Пульс выше ста десяти, давление падает.
— Будем проводить иссечение селезенки.
Изменилась сцена под ярким светом фонарей, прибавилось стального блеска и окровавленных салфеток, главную партию исполняли руки Преображенского — небольшие, с проворными, затянутыми в черную резину пальцами.
«Какие руки! — думал Борменталь. — Вот ведь оно, настоящее чудо и магия. Виртуоз, маэстро. Но все бесполезно. Слишком большая кровопотеря. Истощение. Никаких шансов. Вот...»
— Пульс нитевидный и падает. Ввожу камфору повторно. Пульс отсутствует.
— Нужен адреналин, — прорычал Преображенский.
Адреналина не было. Медикаментов не хватало, как и всего остального.
— Иван Арнольдович, — странным голосом заговорил вдруг Преображенский, — несите ее сюда.
— Что нести? — вскинулся Борменталь.
— Ту ампулу, черт побери. Быстро.
Оставляя умолкнувшую жилку на шее раненого, Борменталь метнулся к сваленной в кучу одежде, лихорадочно тряхнул пропитанное кровью пальто, рванул оберточную бумагу с пакета, выкатил на ладонь ампулу. Жидкость под тонким стеклом стрельнула золотым бликом.
— Что вы возитесь, — сердито прикрикнул Преображенский. Его глаза бешено сверкали, усы и борода встопорщились. Он находился во власти могучей силы. Не врачебного милосердия, нет, — понял Борменталь, — куда более темной и неумолимой. Шприц наполнился багровым. Забегали по руке Данковского пальцы в окровавленных перчатках, отыскивая запавшую вену. Крошечная густая капля показалась на кончике иглы, потом острие проткнуло кожу.
Отбросив пустой шприц, Филипп Филиппович приподнял веко умирающего, осмотрев тусклый закатившийся глаз, сдавил запястье.
— Адреналин был бы более эффективен, но, увы, его нет, — хмыкнул он, отступая на шаг от стола.
— Филипп Филиппович, не было никаких шансов, — горячо заговорил Борменталь. — Вы сделали все, что могли...
Тело на столе вдруг выгнулось в судороге. Оба медика бросились к нему. Раненый дышал. Все тем же неглубоким, слабым дыханием, с хрипом, но дышал. Забился еле заметный, частый пульс.
Борменталь начал быстро засучивать рукав рубашки.
— Остановитесь, — прервал его Филипп Филиппович.
— Но ведь необходимо переливание?
— Иван Арнольдович, когда вы последний раз ели досыта? И когда, как вы считаете, вам снова представится такая возможность? Я не собираюсь рисковать вами.
Из пенсне профессора высверкнули сердитые желтые зведочки. Борменталь ошеломленно посмотрел на него.
— Мне кажется, вы сегодня достаточно сделали для этого человека, — Филипп Филиппович задумчиво прижал пальцы к синеватому запястью раненого. — Феноменально. Пульс девяносто. Иван Арнольдович, мы с вами — свидетели невероятного явления. Прошу вас, давайте работать.
Не дожидаясь дополнительных указаний, Борменталь бросился в лабораторию.
***
Три дня Борменталь внимательно следил за состоянием раненого, аккуратно записывая в журнал температуру, пульс, давление и прочие положенные данные. Росли ряды ровных строчек, но самого главного и существенного в них все не было и не было. Борменталь не решался назвать то, чему он был свидетелем.
Наконец в журнале появились следующие слова:
«Уже третьи сутки мы с профессором Преображенским наблюдаем за феноменально быстрым восстановлением пациента после тяжелого огнестрельного ранения. Характерная для таких случаев лихорадка отсутствует, необычайно быстро восстанавливается уровень гемоглобина, операционные швы зарубцевались.
Механизмы процесса до конца не ясны ни профессору Преображенскому, ни мне, записи Данковского тоже не раскрывают полной картины. Перед нами, перед всей медицинской наукой — широчайшее поле для исследований.
Я должен признать, что вакцина Данковского работает».
Борменталь не уходил домой, ночевал на Пречистенке в кабинете, туда же поставили кушетку для раненого. Хотя состояние Данковского, несомненно, улучшалось, он почти не приходил в себя и был слишком слаб даже для того, чтобы говорить.
***
За окном кабинета стыло пасмурное декабрьское утро. Дарья Петровна старательно заклеивала оконные рамы газетами, но все равно тепла натопленной с вечера маленькой самодельной печурки не хватало на всю ночь.
Проснувшись, Борменталь долго ежился и притискивался носом к спинке дивана, пытаясь согреться и снова задремать. Наконец перевернулся на другой бок и увидел, что Данковский стоит у окна, завернувшись в одеяло.
С минуту Борменталь лежал неподвижно, водил глазами от бледных босых ног по белоснежному пододеяльнику к темному взлохмаченному затылку; наконец, сонная муть отпустила, он спохватился, сел на постели.
— Вам нельзя вставать! — откашлявшись спросонья, проговорил он.
— Да какая теперь разница, — не обернувшись, ответил Данковский. Голос у него был совсем слабый, чуть громче шепота.
— Что значит «какая разница»? Вы чудом выжили после тяжелого ранения, перенесли операцию!
— Это значит, что вы спасли меня, погубив дело всей моей жизни.
Борменталь тоже подошел к окну, внимательно вгляделся в лицо раненого. И отметил, с облегчением даже, что на бледном восковом лбу блестела испарина.
— Что вы смотрите? — сердито проговорил Данковский. — Я знаю достаточно, чтобы понять, что произошло. А ведь я просил вас сохранить ампулу!
— Может быть прощения у вас попросить? — огрызнулся Борменталь и тут же спохватился. Будто ему незнакомы были раздражительность и хандра, которые случаются с выздоравливающими.
Данковский вздернул плечи и, ничего не ответив, пошатываясь, дошел до кушетки и сел.
— Отдыхайте, — мирно сказал Борменталь. — Каким бы чудесным ни было лекарство, ваше состояние еще оставляет желать лучшего. Никаких признаков воспаления, но анемия сильнейшая.
Интерес вспыхнул было в глазах Данковского, но тут же потух. Борменталя он больше не слушал, лег и отвернулся к стене.
***
Вечером следующего дня профессор Преображенский, доктор Борменталь и их необыкновенный пациент ужинали в кабинете. Великолепный расписного фарфора сервиз составлял печальный контраст со скудостью блюд. На серебряной тарелке возвышалась сложенная пирамидой смесь из вяленой рыбы и лука, гордо названная Дарьей Петровной «форшмак». Рядом — горка поджаренного серого хлеба.
Данковский, одетый в рубашку Филиппа Филипповича и собственный вычищенный и заштопанный пиджак, вяло ковырял вилкой. Редко теперь приходилось видеть, чтобы кто-то настолько равнодушно смотрел на еду.
Профессор Преображенский, напротив, был оживлен и даже -удивительно! — отказался от строжайшего своего правила: не говорить за столом о политике и медицине
— Расскажите, доктор Данковский, что же произошло 30 августа?
— Извольте, — равнодушно отозвался тот. — Ранение Ленина было достаточно серьезным: одна пуля прошла сквозь грудную полость, вторая — раздробила плечо. Естественно, там были необходимые медикаменты и лучшие врачи, но состояние раненого стремительно ухудшалось. Личный врач Ленина испугался. Не знаю, верил он в мою вакцину или просто пытался спихнуть ответственность, но он настоял, чтобы вызвали меня. Действие вакцины, как вы сами убедились, довольно впечатляюще.
А когда я объяснил, что осталась всего одна доза, и что она необходима для того чтобы найти способ массового производства вакцины и усовершенствовать ее, мне приказали немедленно передать ампулу личному врачу. Это означало конец моей работы.
Тогда я подумал, что они просто не захотели рисковать — ведь оставалась вероятность, что препарат будет израсходован, а изготовить новую вакцину мне не удастся. А потом, во время этих страшных месяцев, когда мне приходилось прятаться в таких жутких трущобах, каких я прежде и вообразить не мог, мне стало казаться, что они боялись другого. Они боялись, что мои эксперименты увенчаются успехом. Им не нужна вакцина жизни, они испугались бессмертия, даже бессмертия для избранных.
— И зачем вы меня спрашиваете? — устало добавил он. — Разве сложно представить, что там могло произойти?
— Нет, дорогой коллега, увы, несложно, — профессор Преображенский потянулся за хрустальным графинчиком. — Вы будете пить?
— Буду, — буркнул Данковский.
— Учитывая прискорбно скудный выбор на нашем столе, аперитив просто необходим. Дарья Петровна, голубушка, не обижайтесь, прошу вас, я знаю, вы делаете все, что в ваших силах.
Дарья Петровна, горестно вздыхая, водрузила на стол роскошную супницу с жидкими щами.
— К чему все эти разговоры теперь? — Данковский подался вперед, и, впервые с тех пор как он пришел в себя, голос его зазвучал с силой. — Я понимаю еще — доктор Борменталь, он с самого начала не поверил ни единому моему слову. Но вы, профессор! Вы! Я читал ваши работы, мне всегда казалось, что вам тоже не чуждо...
Борменталь не выдержал, рюмку на стол грохнул так, что звякнула посуда:
— Вам вообще знакомо чувство признательности, Данковский? Как у вас только хватает наглости на упреки? Я привел вас сюда, рискуя благополучием человека, которого люблю и уважаю, как отца. Филипп Филиппович приложил все свое искусство, чтобы спасти вашу жизнь. И что мы слышим вместо слов благодарности?! Я уж не говорю о прекрасной женщине, всем сердцем вам преданной, которую вы так и держите в неведении о своей судьбе. Неужели так сложно написать хоть несколько слов?!
— При чем здесь вообще Ева?
— И в самом деле! — Борменталь и сам поразился, сколько в его голосе было яду. — Она здесь совсем ни при чем.
Филипп Филиппович предупреждающе поднял руку, демонстрируя широкую розовую ладонь.
— Иван Арнольдович! Доктор Данковский! Прошу вас, никаких ссор за столом, — и, повернувшись к Данковскому, продолжил. — Коллега, во-первых, вы тоже врач и должны понимать, что, взяв на себя ответственность за жизнь пациента, — то есть, в данном случае, вашу жизнь, — я должен был использовать все возможные средства.
— Возможные, — повторил Данковский, обращаясь, правда, на этот раз к супу в своей тарелке, а не к сотрапезникам, — о невозможных вас никто не просил.
— А во-вторых,- оставил без внимания его упрек профессор Преображенский, — буду с вами откровенен: я не люблю непроверенных гипотез. Ваши теории звучали довольно убедительно и многообещающе, но без практического подтверждения не стоили ничего.
Данковский взвился:
— Отлично. Одним махом получить доказательство теории и уничтожить надежду на ее развитие! Мало кому в истории науки такое удавалось. Браво!
— Данковский! — тихо прорычал Борменталь.
Но того было уже не остановить.
— Оставался шаг, да что там, полшага до того, чтобы получить вакцину из обычной крови. И тогда открылся бы прямой путь к победе над смертью.
Филипп Филиппович безмятежно промокнул губы салфеткой и разлил всем еще по рюмке.
— Конечно, утрата образца — факт печальный! Но отчаиваться не стоит, мы получили бесценные, уникальные сведения. Вы могли бы поработать какое-то время здесь, а потом...
— Поработать здесь? — перебил Данковский. — Я с радостью согласился бы на это, я просил, да что там, умолял об этом Ивана Арнольдовича. Но теперь... Обременять вас своим присутствием в эти голодные времена. Ютиться и прятаться, как крыса, меня ведь продолжат искать. И представьте, что будет, когда рано или поздно найдут. Когда ампула была у меня, стоило бы рисковать. А теперь я лучше уж пойду и сдамся в руки преследователям. Расстреляют? Пускай расстреливают, если пули не жалко.
— А потом вы сможете уехать за границу. Даже просто разрабатывая теорию об иммунитете, с вашими знаниями вы достигнете очень многого. Уехать, что бы ни говорили, вполне возможно. Если уж вы сумели выжить в нынешней Москве, скрываясь от этой их ВЧК, то у вас должны быть нужные связи. И я смог бы посодействовать. Так что — ваше здоровье, коллега. Я уверен, что вас ждет блистательное будущее.
Он жизнерадостно отсалютовал Данковскому рюмкой, тот машинально кивнул в ответ и сделал глоток.
— Филипп Филиппович, — вдруг спокойно, как-то по-новому заговорил он, — а если бы вам представилась возможность, пусть даже самый крошечный шанс, дать людям лекарство от смерти — вы бы стали тратить время на разработку частных вопросов теории иммунитета?
Преображенский откинулся на стуле:
— Вы хотите узнать, как бы я поступил на вашем месте? Уехал бы в Германию, да-с. Ни минуты не раздумывая.
— Уехать, — медленно повторил Данковский. — Да, вы правы. Я должен уехать.
— Вот и славно, — Филипп Филиппович легонько хлопнул ладонью по краю стола. — Оставьте хандру и скверные мысли, это вредит работе мозга.
— Нет, не в Германию конечно, — решительные глаза смотрели сквозь профессора Преображенского в неведомую даль. — Я вернусь в город, туда, откуда привез свои образцы.
Борменталь схватился за голову:
— На другой конец страны? Сейчас, когда поезда до Петербурга приходится ждать днями и не доходят письма и телеграммы, вы надеетесь добраться до города, с которым и в мирное время сообщение было редким и трудным? Если уехать на Запад просто сложно, то ваш город сейчас так же недостижим, как если бы вовсе не существовал.
— Может быть, город на самом деле не существовал вовсе, — размеренно проговорил Данковский. — Может быть, существовал, но теперь сметен с лица земли войной, болезнью и разрухой. Возможно, я погибну, добираясь до него, я понимаю, как ничтожны шансы. Но я не могу позорно прятаться или бежать, довольствуясь лишь крохами истины.
Профессор Преображенский лишь многозначительно поднял брови и покачал головой.
продолжение в комментариях
Название: Последняя ампула
Автор: Cornelia
Бета: ratacate
Размер: миди, 9 112 слов
Канон: "Мор (Утопия)", кроссовер с "Собачье сердце" М Булгаков;
Персонажи: доктор Борменталь, профессор Преображенский; Даниил Данковский, Ева Ян
Категория: джен, немножко гет
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: Не подробное описание хирургической операции. Все медицинские реалии достаточно условны и фантастичны.
Краткое содержание: В Петрограде 1918 года доктор Иван Борменталь встречает своего коллегу и бывшего соученика Даниила Данковского. Тот по-прежнему одержим идеей создать лекарство от смерти.
Примечание: финал Термитцев, АU в нашем мире. Работа была написана для команды WTF Soviet Science Fiction 2014
читать дальшеПетроград, май 1918 года
Катились по стране могучие волны Гражданской войны. Сметали на своем пути города и селения, перехлестывались через Уральские горы, разливались по широким степям. Человеческие судьбы бурой пеной сбивались на гребнях, и пена эта вздымалась вверх и обрушивалась вниз, кружась в жестоких водоворотах жизни и смерти.
Но тот майский вечер в Петрограде был удивительно тих. Весна вздыхала первым теплом. Воздух пах не по-московски: морской солью и тиной. На вечернем влажном небе разгорались крупные, желтые, как масло, звезды.
Доктор Борменталь шел по Университетской набережной вдоль редких фонарей. Несмотря на не такой уж поздний час, прохожих было мало. Проехал мимо конный, копыта звучно процокали по булыжнику. Доктор ускорил шаг. Уличные ограбления были часты, а лишиться скромного имущества совсем не хотелось. Едва миновав поворот на Первую линию, он услышал позади голоса.
— Ну, что ж ты, Толя, такой дотошный! — Южный говорок катился, мягко перебирая слова. — Сказал же тебе товарищ ученый: из бычьей крови лекарство, выпьешь — и будешь, значит, здоров, как бык.
— Эт ясно, — ответили ему сипло. — Вот только как оно так получается?
— Как я пытался объяснить вам, — присоединился к разговору третий голос с правильным «столичным» выговором, — называть данный препарат лекарством не совсем правильно. Это, вероятно, несколько сложно для вашего понимания, ведь вы, простите, совершенно не имеете специальной подготовки. Но с помощью этого препарата мы сможем принципиально изменить структуру иммунного ответа. Это будет своего рода вакцина, но не от конкретной болезни. Как я уже говорил на лекции, если очень упростить, то ее можно назвать вакциной от смерти.
— Так что ж, помирать, значит, больше не будут? Ни старый, ни молодой? А как же ж тогда все жить-то будем?
— Я не социолог и не экономист. Уверен только, что это будет совершенно новый мир, который нам с вами сейчас сложно представить. — Хорошо поставленный голос на мгновение зазвучал, зазвенел даже восторженным энтузиазмом. Потом говорящий мягко добавил: — Впрочем, для этого предстоит проделать много работы.
Борменталь все-таки не выдержал и обернулся.
Двое — один в кепке и потрепанном пиджаке с заплатами на локтях, второй в матросской бескозырке и застегнутом на все пуговицы бушлате — широко шагали, склоняясь с двух сторон над своим щуплым спутником, который был ниже обоих по меньшей мере на полголовы. В руках он сжимал портфель, почти точно такой, как был у самого Борменталя.
Тут потрепанный пиджак подергал матроса за рукав:
— Ты, Толя, ученого не задерживай. Его, может, дома жена ждет. Спасибо вам, товарищ доктор, за науку.
— И вам спасибо, товарищи, что пришли.
Матрос и потрепанный пиджак развернулись и пошли по набережной обратно, к Дворцовому мосту.
— Данковский! — воскликнул Борменталь.
Человек с портфелем удивленно вскинул брови, а потом заулыбался, узнавая:
— Борменталь? Иван Борменталь!
Они зашагали друг к другу, встретились, пожали руки, даже обнялись. Не были они прежде близкими друзьями, скорее, приятельствовали еще в Университете, до того как Борменталь перевелся в Москву. Но нынешние времена перемалывали и перекручивали людей как огромная мясорубка, и обнаружить вдруг, что давний знакомец, который сидел когда-то рядом с тобою на студенческой скамье, жив, здравствует и, кажется, даже вполне благополучен, доставляло искреннюю радость.
Данковский, так же как и сам Борменталь, был не просто медиком, но ученым. Только ученым совсем иного склада. Почтительный к авторитетам, продвигающийся медленно и неуверенно, Борменталь спокойно признавал, что приблизиться к высотам ему доведется разве что после долгой и самоотверженной работы. Собственно, это спокойное, планомерное движение, осторожные шаги вперед с учетом побед и ошибок предшественников и составляло для него науку.
Данковский же был дерзок, нетерпелив. Порой неаккуратен и в исследованиях, и в толковании результатов. Но его напор и харизма приносили плоды: через семь лет после окончания университета он уже был руководителем некой научной группы, названной им «Танатикой» и занимающейся ни много ни мало — поиском бессмертия. Деятельность Данковского и его соратников вызывала шум, насмешки и раздражение научной общественности и ажиотаж у обывателей.
Борменталь побывал на одной из первых лекций «Танатики», тезисы показались ему слишком смелыми, предоставленные доказательства спорными или же вовсе никуда не годными. Либо Данковский позволял дурить себя шарлатанам, либо сам был уже не ученым, а фокусником. Борменталь тогда не высказал своего мнения вслух, ему не хотелось обвинять бывшего однокашника в обмане или мистификации.
Потом началась война, и Борменталь на несколько лет потерял Данковского из вида. И уже перед самой революцией докатились до Москвы из Столицы отзвуки скандала, связанного с закрытием «Танатики». Финал показался Борменталю закономерным.
И вот теперь Данковский, живой и невредимый и, кажется, даже вполне преуспевающий, стоял перед ним. Борменталь замялся, не зная, что сказать, Данковский тоже улыбнулся неловко:
— Вы нынче в Петрограде?
— Нет, в Москве по-прежнему. Приехал на день и собираюсь назад завтра рано утром. А вы? Читаете лекции?
— Да. Видите, университетские курсы возобновились в таком весьма своеобразном виде. Но я слишком многим обязан нынешним властям, чтобы отказать.
— Обязаны?
— Да, они вернули мне мою лабораторию. Конечно, не совсем в том виде, в каком она существовала до закрытия, но зато у меня полная свобода действий.
— Ах да, ваша... «Танатика»?
— Она теперь называется «Лаборатория иммунологии и танатологии при Первом народном университете». Но это неважно, тем более что исследования наши существенно продвинулись вперед.
— Да, я услышал краем уха, разговор ваших.. хм... студентов. Очень любопытно.
Тут Данковский оживился, ухватил Борменталя за рукав и заговорил горячо:
— Вы ведь уезжаете только завтра? Пойдемте ко мне, я вам все расскажу. Это совсем рядом, и до вокзала вам будет не так далеко.
Борменталю вдруг пришло в голову, что, должно быть, сам Данковский — это и есть вся лаборатория иммунологии и так далее, и что в истерзанном Петрограде не так уж много возможностей для общения с коллегами. Как бы ни приняли идеи Данковского новые власти, потрепанное научное сообщество Петрограда наверняка не забыло создателю «Танатики» прошлых прегрешений.
В гостинице Борменталя ждала пыльная комната с треснувшим вдоль оконным стеклом и кишащая клопами постель. Каменный сфинкс смотрел поверх голов сквозь густеющие сумерки на темную арку нового моста. «Если кто-то и знает правду о бессмертии, то это древнее чудовище, — подумал Борменталь, — но разговор обещает быть забавным».
Данковский жил на 11-й линии в одном из бывших доходных домов. Парадное накрыло их непроглядной тьмой и сыростью. Они поднялись по лестнице на третий этаж. Дверь открыла молодая женщина, держащая в руке маленькую масляную лампу. В мягком теплом свете, трепетавшем на ее обрамленном золотыми кудрями лице, она показалась Борменталю красивой, как ангел. Он все еще пребывал под впечатлением, когда Данковский представлял их друг другу:
— Это Ева, мой самый преданный друг и ангел-хранитель. Когда мы вернулись в Петроград полгода назад, я подхватил в поезде тиф и, верно, не пережил бы эту зиму, если бы не она. Да и прежде...
Ева, улыбаясь, протянула к нему руки, и он, замолчав на полуслове, привлек ее к себе и поцеловал в лоб. Борменталь невольно задумался о коннотациях слова «друг».
***
В окне кухни не хватало одного стекла, замененного теперь фанерой. Огонек масляной лампы все так же трепетал, отражаясь в целых стеклах сквозь тонкий тюль. Черно было за окном.
Ева поставила на стол тарелку с поджаренным хлебом.
— У нас ведь было что-то выпить? — спросил ее Данковский.
Все сейчас пили гораздо больше, чем прежде, и, голодные и измученные, пьянели легче. Водка спасала от голода, холода, неустроенности, страха. Так что они пили, и вести об общих знакомых, сейчас больше похожие на сводку с фронтов или бесконечный некролог, слетали с губ и слушались чуть отстраненно, сквозь мягкий хмельной шум, как будто морской залив подобрался к самым стенам дома.
Лицо Евы зарозовело. Она почти не участвовала в разговоре, сидела, чуть улыбаясь, подперев подбородок кулачком, и не сводила с Данковского глаз, лишь изредка взглядывая на гостя. Шелковая шаль соскальзывала с круглого плеча, и оно светилось белым, как мраморное.
— Чем же вы занимаетесь сейчас? — спросил Борменталь. — Что за вакцина от смерти? Выразительная метафора для ваших невежественных студентов?
— Нет-нет, совсем не так, — торопливо возразил Данковский. — Это в самом деле возможно. Впереди много работы, да. Но перспективы поразительные.
— Вот как?
— Вы мне не верите, конечно. Однако представьте: мне в руки попали образцы некоего вещества удивительных свойств. И на основе этого вещества, содержащего совершенно новые виды антител, я и разрабатываю свою вакцину.
Данковский, сверкая глазами, подался вперед, и Борменталь живо вспомнил, как еще в студенческие годы его упрямство и горячность в той же мере вызывали раздражение у одних, в какой привлекали других. Сам Борменталь чаще оказывался среди первых и сейчас готов был возмущенно фыркнуть.
— Образцы... — протянул он с тщательно отмеренной долей сарказма.
— Кровь животного. Быка, если быть точным.
Тут Борменталь не выдержал и издал выразительное «Кхм...». Данковский снова сел, обиженно уставился, и, верно, будь у него иные собеседники, кроме Евы и полуграмотных слушателей нового университета, Борменталь ничего бы не услышал. Но теперь Данковский только покачал головой:
— Если не знать всю историю целиком, то поверить и вправду трудно. Я ведь никому не рассказывал, что там произошло. Ни единой душе, ни слова, с тех пор как вернулся в Петроград прошлой осенью. Выслушайте меня, Иван Арнольдович.
И рассказ неожиданно увлек Борменталя, затянул в водоворот невозможного, немыслимого. Он увидел городок, пожираемый эпидемией на краю умирающей Империи. Древность затапливала его, накатываясь из великой Степи, а сияющая Башня грядущего грозила обрушиться на него с небес.
И были страх и предательство. Была ложь. Была болезнь. И было милосердие. Были мучительный поиск истины и бремя тяжкого выбора. Были вера и чудо — волшебная кровь из недр земли.
Данковский говорил долго, сбивчиво, порой замолкал, мучительно подбирая верные слова, и воспоминания тенями метались по стенам. Борменталь думал, что, верно, никому из слушателей его лекций не доводилось слышать у него такого голоса — то торопливого, горячечного, то тяжелого, полного боли и страха. И мерцали в свете лампы золотые омуты — глаза Евы.
— Генерал готов был все предать огню. Спалить вместе с болезнью все живое. Или оставить только Башню? Это остановило бы болезнь, надежно и верно, но не дало бы ни малейшей надежды тем, кого болезнь лишь едва коснулась. Те, кто избежал бы артиллеристского огня, обречены были сгореть в огне лихорадки.
— Значит, когда Башня рухнула, вы получили доступ к источнику некоего полезного ископаемого, из которого изготовили лекарство от этой... Песчаной чумы. Что же это было? Нечто вроде нефти?
— Это кровь, как я уже сказал. Кровь с особыми свойствами.
Раздражение Борменталя сменилось сочувствием и сожалением. Слишком это похоже на парафренический бред. Конечно, эпидемия была: тиф, испанка, холера бродили по терзаемой войной стране. Но Хрустальная Башня, и степные духи, и волшебная кровь — все это порождения горячки, плод воспаленного ума, не выдержавшего физического и нервного напряжения. Не было никакого чудесного спасения — некоторые эпидемии гаснут сами с наступлением холодов. И артиллерию туда, конечно, никто не направлял; должно быть, это были дезертиры с восточного фронта. Генерал Пепел? Кто это? Какой-нибудь бандит вроде Петлюры?
— Вы мне все же не верите. — Данковский улыбнулся, и улыбка его была больная, как будто все то страшное, трудное, о чем он рассказывал, снова терзало его. — Спросите у Евы. Она была там все время эпидемии. И почти все из того, о чем я говорил, видела собственными глазами.
Золотая голова Евы тут же склонилась в согласном кивке.
— Так все и было, Иван Арнольдович, — негромко сказала она, крепко сжимая руку Данковского. Ее лицо было опалено любовью, так же как его — безумием. Какой бы ни была правда, Ева не стала бы возражать ему.
— Жаль, Иван Арнольдович, что вы уезжаете так рано, — произнес Данковский. — Я показал бы вам лабораторию. Мне не хватает общения с коллегами. Отсутствие научных журналов совершенно угнетающе! А почта работает так отвратительно, что и от зарубежных, считай, никакого толку. Настоящая катастрофа.
Борменталь неопределенно покачал головой. Недостаток научной печати определенно не был самой страшной катастрофой последних лет.
— Вы, наверное, устали, Иван Арнольдович, — Ева поднялась. Возможно, она чутко уловила едва лишь зародившееся напряжение. А может быть, просто сама устала. Стянула узлом шаль на груди, чтобы не соскальзывала с плеч, принялась убирать со стола. — Я постелю вам в той комнате.
Несмотря на легкий хмель, навалившийся теплым, мягким одеялом, Борменталь долго не мог заснуть. Выкатилась щербатая луна и уставилась в окно сквозь тонкие занавески. Борменталь лежал и спрашивал сам себя, почему такие чудесные, прекрасные женщины, как Ева, часто выбирают сумасбродов, опасных и, казалось бы, малопривлекательных.
На волне революции поднялось столько безумцев — инженеров, политиков, ученых. Утопические прожекты росли, как грибы после дождя, несмотря на царящую в стране нищету и разруху. Новое правительство было, в сущности, вопиюще невежественным и велось на горящие глаза и вдохновенные речи гораздо чаще, чем на серьезные научные доводы.
Он предвкушал, как расскажет профессору Преображенскому о сумасшедшей идее Данковского. Священный бык, волшебная кровь. Что там у него на самом деле в пробирках? Смешно. Наконец как сладким липким молоком склеило ему ресницы, и воображаемый разговор превратился в сон, в котором его патрон и учитель профессор Преображенский сидел с бычьей головой, но в пенсне.
Москва, август 1918 года
Душный август долго держал над новой Столицей пыльное покрывало городской жары. Только к самому концу месяца стало прохладнее. Ветер, пахнущий осенью, промчался над Москвой, расшевелил пожухлую листву бульваров, пролетел вниз по Пречистенке, ударился в окна калабуховского дома и хлопнул приоткрытой форточкой в кабинете Филиппа Филипповича Преображенского.
К величайшему гневу Филиппа Филипповича, квартиру его все-таки «уплотнили». В комнаты, служившие ему прежде библиотекой и второй смотровой, въехала семья революционного солдата Пронина: тощая, похожая на изнуренную лошадь баба и пятеро, мал мала меньше, таких же тощих и тихих ребятишек. К счастью, выход им соорудили отдельный.
Все книги из библиотеки были спасены и размещены в кабинете и спальне, и, несмотря на все перипетии, квартира на Пречистенке сохранила покойную атмосферу устроенности и уюта. Пациентов у Филиппа Филипповича было по-прежнему много, он работал, работал вместе с ним верный Борменталь, с благоговением впитывая слова профессора, старательно перенимая манеру работы и способ мысли.
И теперь они коротали вечер в кабинете в полном согласии: доктор Борменталь делал записи о последних пациентах, а Филипп Филиппович, расположившись в любимом своем кресле, листал номер нового «Русского физиологического журнала».
— Интересно. Доктор Данковский, — вдруг произнес он. — Вы, кажется, упоминали его недавно?
— Да, случайно столкнулся с ним в Петрограде.
— Любопытная статья.
Борменталь оторвался от тетради, взглянул на профессора.
— Я читал, — осторожно произнес он.
— И что думаете, Иван Арнольдович?
— Отдельные положения впечатляют, конечно. Особенно если это действительно достоверные результаты аккуратно проведенных экспериментов, а не преждевременные выводы.
— Они весьма неплохи, даже если бы были всего лишь недоказанными гипотезами. Однако в вашем тоне слышится явное «но», коллега. Договорите же.
— Главное «но» — это центральная идея. Поиск бессмертия! Что за седая древность? Медицинская наука давно это переросла.
— Ну, мой дорогой, я бы не стал так говорить — отозвался Филипп Филиппович, — все мы, в сущности, пытаемся подойти к тому же. Просто более скромными шагами.
— Что и делает нас учеными, а не сумасшедшими или шарлатанами. Что за пропагандистские обещания? Как там написано? «Способность к регенерации и устойчивость к вредным воздействиям возрастут многократно. Иммунитет ко всем возбудителям болезней. Прекращение процесса клеточного старения. Экспериментальный образец вакцины уже создан и испытан на животных», — лицо Борменталя скривилось в брезгливой гримасе. — Рекламный плакат.
Филипп Филиппович поправил на носу пенсне и вернулся к журналу.
— Однако результаты, как вы верно заметили, коллега, по меньшей мере любопытные. Вот это, например, очень интересно, послушайте...
Борменталь послушал. В груди расползалась неприятная, саднящая, как залезшая под кожу заноза, досада. Но все же он сказал:
— Кстати, Данковский сейчас в Москве. Будет читать лекцию в Университете.
***
Вечером следующего дня упомянутый в разговоре Филиппом Филипповичем и Борменталем Данковский сидел в маленькой съемной комнате на Пречистенском бульваре и листал тот же самый номер «Русского физиологического журнала». Окно было приоткрыто, Ева стояла, опершись руками о подоконник, и смотрела вниз на улицу.
Прошлой зимой часть деревьев на бульваре вырубили на дрова, и теперь тут и там торчали пни. Скамейки тоже пожгли, и поломаны были кованые решетки ограждений. И все же бульвар был красив. В пыльной зелени уже мелькали желтые листья, вспыхивавшие золотом под закатным солнцем. Вдоль бульвара ковыляла старуха, не по погоде тепло укутанная в шерстяной платок, рядом с ней, так же неловко переваливаясь с ноги на ногу, шла совсем маленькая девочка.
Мысли Евы скользили легко. Москва сразу понравилась ей больше Петрограда, и с продуктами здесь было немного лучше. Хорошо бы Даниил остался работать в новой столице. Он говорил, может быть... Осень совсем скоро. Зеленую юбку надо ушить. И, наверное, в Москве можно достать новые чулки. Девочка на бульваре оступилась, упала. Старуха нагнулась и стала отряхивать пыль с нечистого серого платьишка. «Как страшно теперь заводить детей», — подумала Ева.
С лестницы раздались громкие шаги, стук в дверь. Ева обернулась:
— Кто это?
Даниил заложил журнал карандашом.
— Не знаю. Я никого не жду.
Они вошли, и в длинном сером коридоре сразу стало тесно. Один был поджарый, хищный, с волчьим взглядом. А второй — рыхлый, белесый лицом, как будто непропеченный. Оба в черных кожаных куртках. Ева очень захотела, чтобы Даниил прогнал их скорее. Но тот только нахмурился:
— Вы по какому делу, товарищи?
— Доктор Данковский? — хищный говорил резко, по-военному чеканил слоги.
— Да, это я.
— Собирайте вещи. Все, что вам надо для лечения. Поедете с нами.
— Я не веду здесь приема, — спокойно возразил Даниил. — Я приехал в Москву прочесть лекцию и...
— Поторопились бы вы, доктор, — перебил «непропеченный». Голос у него оказался под стать лицу — рыхлый и влажный.
— Вы мне приказываете?
— Дело очень важное, — хлюпнул рыхлый. — Не терпящее отлагательств.
Человек с волчьим взглядом положил руку на пояс. Жест был на первый взгляд безобидный, но рядом с его темной, обвитой жилами кистью чернела кобура пистолета. Ева испуганно прижала ладонь к груди. Даниил вернулся в комнату и начал собирать саквояж.
— Все берите, доктор. Ясно?
— Я вас понял, товарищи.
Он повернул ключ в ящике и достал серый замшевый несессер. Ева знала, что в нем хранилось: две ампулы тонкого стекла. Последние две из пяти, привезенных из ее родного города. В них тускло переливалась густая темная жидкость. Высшая кровь. Живое, осязаемое чудо, загадка, которую уже несколько месяцев пытался разгадать Даниил, на которую возлагал все надежды и чаяния.
Аккуратно уложив несессер, Даниил взял с вешалки плащ и обернулся к визитерам, которые заслоняли дверь:
— Мы можем ехать.
Рядом с ними, широкими, обтянутыми грубой черной кожей, он казался тонким и хрупким. Ева шагнула к нему и крепко обняла.
— Все будет хорошо, — тихо проговорил он.
Она почти готова была умолять, чтобы он взял ее с собой, чтобы эти страшные люди позволили ей поехать. Но не решилась, только проводила в прихожую. Уже на пороге «непропеченный» неожиданно обернулся:
— Прощения просим, дамочка, ежели напугали.
Ева вгляделась в его припухшее лицо, обведенные красным глаза, и ей показалось, что он недавно плакал. Дверь захлопнулась.
В окно Ева увидела черный автомобиль с закрытым кожаным верхом. Взревел мотор, взметнулась из-под колес серая пыль, автомобиль рванул, помчался вперед, свернул за угол и скрылся с глаз. Пыль долго оседала, клубилась в синих сумерках. Над Москвой медленно сгущалась ночь, притянувшая с собой густые, тяжелые облака. Лишь когда совсем стемнело, Ева, не раздеваясь, легла на кровать.
Пролежала всю ночь, прислушиваясь к шуму дождя. Сон так и не пришел, и на рассвете она умылась, расчесала волосы и переоделась. Надела другое платье — зеленое с белым воротником. Снова подошла к окну. В щелку приоткрытой форточки сладко и тревожно пахло свежевымытой листвой. Над бульваром в первых лучах солнца тянулся прозрачными лентами и таял туман.
Заскрипела дверь. Ева бросилась в прихожую, уже зная по тяжелым шагам и тихому оханью, что это вернулась с работы хозяйка комнаты. Замерла в дверях. Грузная, с темным лицом старуха стояла в прихожей, разматывая платок.
— Ты что так рано поднялась, дочка? А где твой-то? Неужто, загулял? Ишь ты, а с виду-то тихий вроде. Профессор. Ну, не переживай, придет.
Евина тревога и усталость после бессонной ночи сделали ее уязвимой и беззащитной для вопросов и задушевных разговоров. Старуха почуяла это безошибочно.
— А вы с ним венчанные или так? — пропыхтела она, переобувая разношенные туфли.
— Нет, — покачала головой Ева. — Мы так.
— А вы обвенчайтесь, доченька. Сходите тихонько, никто и не узнает, а все спокойнее будет. Вот так. А ты слыхала ль, что делается? По всему городу уж кричат. Газета вот.
Она вытянула из пальто свернутую серенькую «Правду».
— А что случилось? — встрепенулась Ева.
— Как же, доченька, стреляли ведь во Владимира Ильича-то. Вот смотри...
Ева вцепилась в газету.
— Можно? Можно я это возьму?
В комнате она бросилась к столу, зажгла лампу и принялась читать, разглаживая серые газетные листы. Строчки метались перед глазами. «Огонь очищает, но кровь очищает еще больше — кровь лучших товарищей, пролитая на алтарь рабочей победы». Все не то... Вот... «Температура 36,3. Дыхание 26. Пульс 110-120. Самочувствие лучше. Кровоизлияние в плевру не нарастает. Общее состояние серьезное...» Газета остро пахла типографской краской, пачкала пальцы. Ева прочитала передовицу еще раз, теперь внимательно, от начала и до конца. Ей так ясно представилось: тот человек, заставивший поверить в невозможное целую страну, раненый, умирающий. И Даниил. Она так верила в него! Конечно, у него все получится, скоро его отпустят, и он вернется.
Ева почти успокоилась. Прибралась в комнате, сварила остатки картошки, а в полдень спустилась на улицу и купила у мальчишки на углу свежую газету.
«...Пульс — 112. Температура 37,2. Больной чувствует себя бодрее... Вся рабочая масса, весь пролетариат должен восстать. Пролитая кровь вопиет о мщении и сливает нас всех в гранитную глыбу, делает нас братьями по крови. За эту драгоценную горячую кровь мы должны заплатить всей нашей кровью, всеми нашими силами».
Тянулся день, бульвар под окном суетился. Торопились по делам прохожие. Проехал однажды конный отряд, вытянувшись узкой цепочкой.
Даниил появился лишь вечером, когда небо за окном засинело, будто кто-то медленно подливал чернил в воду. Едва Ева увидела его в окно, как ожгло предчувствием непоправимой беды. Каждое его движение было полно лихорадочной, тревожной торопливостью преследуемого охотниками зверя. Она бросилась к двери, прислушиваясь к частым шагам. Кинулась на шею. Усталость и страх тенями легли на его лицо.
— Мне надо уехать, — быстро заговорил Даниил. — Уехать немедленно. Но я прошу, сделай для меня одну вещь.
— Все что угодно.
Даниил отстранил ее от себя, метнулся к столу и, достав бумагу и карандаш, стал быстро писать. То он останавливался, прикусив губу, то снова с шорохом мчался карандаш по бумаге. Ева замерла посреди комнаты, смотрела, чувствовала, как кровь отливает от щек и губ, колени подгибаются. Газета, сдвинутая на край, медленно сползала вниз и наконец упала, взмахнув бумажными крыльями.
Закончив, Даниил вытащил из саквояжа пакет из плотной оберточной бумаги. В нем уже было что-то. Книга? Документы? Даниил вложил внутрь еще и письмо и протянул пакет Еве:
— На Пречистенке... Это рядом, знаешь, где?
Она кивнула.
— Там на углу Обухова переулка приемная профессора Преображенского. Найдешь его ассистента Ивана Борменталя. Помнишь, он был у нас весной?
— Да.
— Отдай ему этот пакет. Иди прямо сейчас, хорошо? Времени совсем мало.
— Я все сделаю. А потом? Мы уезжаем? Вместе?
Даниил поднялся и погладил ее по щеке:
— Милая моя, добрая Ева, прости меня. Кажется, я не принес тебе ничего, кроме тревог и страданий.
Ева всхлипнула, прижимаясь мокрым лицом к его ладони:
— Ведь ты же все сделал. Ведь он жив. Это пишут во всех газетах. Почему же они преследуют тебя, вместо того чтобы наградить?
— Осталась всего одна ампула. Убедившись в ее действенности, они не хотят рисковать, и решили забрать ее себе. Я был так ужасно глуп и наивен! Им не нужно бессмертие, Ева. Тем более не нужно бессмертие для всех. Но я так легко не сдамся, я закончу исследования. Только надо спасти оставшуюся ампулу. Поэтому не медли. Пожалуйста. Это очень важно.
Ева забрала пакет и прижала к груди, стискивая так сильно, что жесткие края впились в ладони.
— Не прогоняй меня, — отчаянно шепнула она.
Даниил покачал головой.
— Теперь слишком опасно быть рядом со мной. У тебя здесь есть друзья, они тебя защитят. Иди же, Ева.
Она крепко обняла его одной рукой, другой прижимая к себе пакет. Сквозь плотную бумагу ее пальцы нащупали мягкую замшевую крышку несессера.
— Прощай.
Поцеловала в губы. Выбежала на лестницу. Вечер на бульваре обнял ее сырой прохладой. Застучала под каблучками пыльная мостовая.
Москва. Декабрь 1918 года
Страшным ледяным декабрем 1918 года странная и раздражающая фигура Данковского снова возникла в жизни доктора Борменталя. Но прежде чем это случилось, Борменталю довелось еще раз встретить Еву.
Он возвращался с дежурства, предвкушая тепло кухни на Пречистенке. Печь уже наверняка растопили, и Дарья Петровна готовила завтрак.
Город был проморожен до синевы, голубел в блеклом свете раннего утра снегом, исполосованным коричневыми потеками нечистот. Большая Полянка, с недавних пор — улица Советская, пустовала, только тащилось впереди Борменталя приземистое существо, укутанное до такой степени, что невозможно было понять, мужчина это или женщина. Существо везло санки и привязанные к ним поломанные стулья светились яркой желтой обивкой. Дойдя до реки, бесполое существо свернуло на набережную, а Борменталь вздернул плечи под тяжелым пальто и зашагал по мосту. Воображение его так было захвачено образом тарелки с горячей рассыпчатой кашей — мягкие, желтые крупинки пшена и, может быть даже, крошечное золотое озерцо масла, — что он заметил женщину, только сравнявшись с нею над срединной аркой моста. Она стояла у ограды и, вцепившись белыми пальцами в чугунные перила, смотрела на обреченный собор.
Именно из-за этих белых пальцев он и остановился. Ее открытые руки, показалось Борменталю, выдавали громадную тоску и отчаяние.
— Я могу вам помочь? — окликнул Борменталь.
— Доктор Борменталь!
Ева обернулась, и только тогда он узнал ее: и нежную линию подбородка, и золотые пряди, выбившиеся из-под шапочки. «Удивительная все-таки красавица», — подумал Борменталь. Ева протянула ему руку с какой-то странной радостью:
— Иван Арнольдович, какая же удивительная встреча!
— Действительно. Что вы делаете тут в такой час? У вас все... благополучно?
Благополучно. Она была хорошо одета, тень голода, столь частая сейчас, не лежала на ее лице.
— Да, да, — пробормотала она, пряча сразу и руки — в висящую на груди муфту, — и глаза — снова отворачиваясь к собору. — У меня все хорошо. Просто вышла пройтись.
— Очень неосмотрительно, в городе бог знает что творится, — покачал головой Борменталь. — Я вас провожу.
Ева безразлично повела плечами:
— Хорошо. Здесь недалеко.
Утро занималось ярче. Было тихо, безветренно, и разметанные ветром обрывки старых газет лежали на набережной и на склоне высокого холма. А на холме дом с высокими колоннами парил над набережной и над поднимавшимися по улице людьми. Ева вдруг встрепенулась, вся засияла, выбившиеся из-под шапки волосы в изморози белели, как седые.
— Скажите, Иван Арнольдович, у вас нет вестей о Данииле?
Вот и причина, по которой она с самого начала так обрадовалась встрече, подумал Борменталь. А ведь эта драма сделала ее даже красивее, интереснее, чем тогда в Петрограде.
— Нет, ничего, — он покачал головой. — Все это, знаете ли, очень странно. Его письмо и...
Она остановилась и повернулась к нему. На лбу собрались, удивленные поперечные морщинки.
— Вы думаете, Даниил бросил меня?
Смотреть в ее глубокие золотые глаза стало тяжело.
— Я думаю, он не в себе. Мне очень жаль.
— Но ведь тот человек... он теперь здоров. И эти кожаные, страшные — ведь я их видела, они приехали тридцатого августа и заставили Даниила уехать с ними. А потом, когда я отнесла вам пакет, я вернулась домой и увидела, как они выходят из дверей подъезда. Одни. Значит, Даниил успел уйти.
— Мы с вами не знаем, что на самом деле произошло тридцатого августа.
Ева ничего не ответила, снова взяла его под руку, и они пошли дальше. Вдруг она тихо, невесело засмеялась:
— Как это должно быть тяжело: жить и не верить, что возможно совершить или хотя бы просто встретить что-то действительно необыкновенное, невообразимое.
Голод вдруг накинулся на Борменталя с новой силой, озлил.
— Встретить невообразимое!? Мы все теперь ежедневно встречаем страдания, лишения и ужасы, которые прежде и вообразить не могли. И знаете, я с удовольствием обошелся бы без этого. Что же до свершений, то я верю в науку. В добросовестный, кропотливый труд, который...
— И все равно не верите, что с ее помощью можете творить чудеса. Бедный, бедный Иван Арнольдович.
Ева остановилась и коротко сжала его руку, все так же невесело улыбаясь.
— Мне уже совсем близко. Тот дом, видите? Не провожайте дальше. Не нужно.
— Ева, если вам что-то понадобится...
— Понадобится. Пожалуйста, обещайте: если вы узнаете хоть что-нибудь, дайте знать.
— Обязательно.
Подавшись вперед, она прижалась теплыми губами к щеке Борменталя. Он постоял немного, глядя ей вслед, потом опустил глаза. Усталость бессонной ночи давила на затылок. Прямо под ногами на заледенелом обрывке плаката зиял чей-то отверзшийся в яростном крике рот.
***
Профессор Преображенский читал лекции по физиологии в выстуженных полупустых аудиториях университета. Хлеба на человека в день выдавали 156 грамм. Дарья Петровна снесла на рынок осеннее с бархатным воротником пальто Филиппа Филипповича и обменяла на мешок подмерзшей картошки и четыре кочана капусты.
Письмо лежало на Пречистенке в ящике стола. Строчки сползали вниз по желтоватой бумаге, а острые буквы, наоборот, рвались вверх. Оно было лихорадочным, написанным явно в спешке и все же слишком многословным, и не внушало Борменталю доверия.
«Дорогой коллега!
Все вернулось на круги своя: мои исследования оказались так же неугодны новым властям, как были старым. Только потери теперь грозят стать куда более значительными, чем прежде, не только для меня лично — для всего рода человеческого. Потому что сегодня я получил окончательное подтверждение своим гипотезам. По недолгому, но мучительному размышлению, я пришел к выводу, что надежнее Ваших рук мне не найти. У меня остался единственный экспериментальный образец, прообраз моей вакцины против смерти. Сберегите его, не показывайте никому, скройте от всех, что им владеете. Как только смогу, я приду за ним. Если же спустя год от меня не будет вестей, считайте меня погибшим и, прошу Вас, умоляю, передайте мои записи и эту ампулу профессору Преображенскому. Он сможет довести разработку вакцины до конца. Захочет ли? Насколько я представляю его, да.
На подробности нет сейчас времени, вы можете найти их в моем журнале.
Д.Д.»
Вместе с письмом в ящике лежали тетрадь в черном переплете — лабораторный журнал Данковского — и серый замшевый несессер. В нем хранилась одна-единственная ампула из тонкого темного стекла. Если верить журналу, осенью 1917 года Данковский привез в Петроград пять таких ампул с необыкновенным препаратом — экспериментальной вакциной, выделенной им из вещества, которое в записях называлось «высшая кровь». Содержимое первых трех ампул он использовал, пытаясь создать такую же вакцину на основе обычной крови животных и человека. Это была серия неудачных экспериментов, однако каждая неудача приближала его к цели. Так, по крайней мере, считал сам Данковский. Записи заканчивались несколькими вырванными страницами, которые, очевидно, скрывали тайну четвертой ампулы.
В тот вечер Борменталь пролистал журнал еще раз. Да, что-что, а верить в невообразимое Данковский умел.
***
Спустя неделю после встречи с Евой стукнули в дверь квартиры. Мальчишка, обвязанный, как куль, грязным платком, с покрасневшим от мороза кончиком носа сунул Борменталю в руку сложенный пополам клочок бумаги.
«Буду ждать вас сегодня и завтра в саду Эрмитаж в шесть пополудни. Благодарю и обещаю больше не побеспокоить. Д.Д.»
Перо, которым писалось письмо, было никуда не годным, брызги чернил разлетались по бумаге, но почерк Борменталь узнал сразу.
— Постой тут. Я напишу ответ. Дарья Петровна! — крикнул он.
Оставлять мальчишку в прихожей без присмотра не хотелось. Тот переступил обледенелыми валенками, шмыгнул носом:
— Да я не знаю, куды ответ нести. Мне б, дядя, папироску.
Дарья Петровна высунула голову из кухни.
— Ах ты ж господи!
Голова исчезла, и мгновение спустя Дарья Петровна, вздыхая, как солидный морской пароход, выплыла в коридор. В руке она несла большую вареную картофелину.
— Держи. Больше ничего не дам. И не приходи больше. Иван Арнольдович, голубчик, не приваживайте вы их.
Мальчишка исчез, Борменталь сунул записку в карман и взглянул на часы.
— Дарья Петровна, передайте Филиппу Филипповичу, что я отлучусь. Буду к началу седьмого.
***
Замерзший и недовольный кружил Иван Арнольдович по занесенному снегом саду. Минутная стрелка переползла уже за единицу и близилась к двойке. На Москву опустилась ледяная мгла. Сутулились потухшие фонари на Большом Каретном, и слабо светился во мраке белый фасад театра с чудом уцелевшей «ер» в конце слова «Эрмитажъ».
— Доктор Борменталь?
Данковский прятал подбородок в намотанном вокруг шеи шарфе. Его усталая фигура сливалась с темными деревьями сада.
— Черт возьми, что же вы так долго? Я замерз, как собака, — оскальзываясь на заледенелом насте, Борменталь подошел к нему.
— Должен был увериться, что за мной не следят, — хрипло проговорил Данковский. — Ампула! Она цела? Она у вас?
Прежде ему свойственна была мягкость черт и манер, так что он казался человеком безобидным, даже слабым. Но теперь вся эта мягкость выгорела. Острые скулы остались, лихорадочные темные глаза, резкий голос. Как удалось ему скрываться несколько месяцев в новой Столице, где нелегальное положение означало отсутствие пайка и почти неизбежную голодную смерть?
— Да. И ваши записи, все в сохранности. Возьмите.
Пакет исчез за пазухой черного пальто. Данковский начал было говорить, но хрипло закашлялся. Борменталь поморщился: такая недолеченная простуда нынче слишком легко превращалась во что-нибудь более скверное. Хотелось уйти. Он мог бы теперь побывать в том доме на Никитской. Но стоило ли, даже несмотря на данное Еве слово?
Данковского, наконец отпустил кашель, и он заговорил:
— Я знаю, что обещал больше не беспокоить, но вновь прошу о помощи.
— Хорошо, — с охотой отозвался Борменталь. — Что ей сказать?
— Кому? — искреннее недоумение в голосе.
— Я думал, вы хотите передать весточку Еве.
— Нет, — Данковский мотнул головой. — Это совсем ни к чему. Понимаете, то, что содержит эта ампула — еще не готовая вакцина, всего лишь прообраз. Но, поверьте, даже она творит чудеса. Вся проблема в исходном материале. Как только я смогу получать вакцину из обычной крови, — а я уже достиг бы этого, если бы мою работу не прервали таким нелепым образом, — я пойду дальше и...
— И что же вам нужно от меня? — раздраженно перебил его Борменталь.
— Мне нужна лаборатория, сутки работы. Этого будет достаточно.
— Вы хотите, чтобы я провел вас в дом профессора Преображенского?
— Да, пожалуйста. В государственные лаборатории проникнуть нет никакой возможности, меня неминуемо заметят. Так что мне нужна ваша помощь.
Борменталь, глубоко вдохнув, возвел глаза к небу. Небо было усыпано колючими звездами.
— Вам нужны еда и сон, возможно, помощь врача, — сказал он, не глядя на Данковского.
— Хотя бы несколько часов, если вы потом сообщите мне результаты, — голос зазвенел от напряжения. — Неужели вы до сих пор считаете меня сумасшедшим?
Борменталь посмотрел на него:
— Кем бы я вас ни считал, вашу просьбу я выполнить не могу.
Данковский яростно взглянул на него, собираясь спорить. Борменталь решил, что сейчас же, немедленно, попрощается и уйдет. И тут раздался резкий окрик. Данковский вскинулся, озираясь:
— Проклятие! Я был уверен, что за мной никого нет.
В темноте, сколько ни щурься, толком ничего было не разглядеть. Да вот они! Две темные фигуры вынырнули из-за полуразрушенного крыла театра и надвигались на них.
— Кто там?...
— Да не стойте вы! Скорее уходим, — Данковский схватил Борменталя за рукав и потянул за собой.
Борменталь подумал, что куда разумнее было бы им сейчас разойтись, но последовал за ним, отметив только в каком-то рассеянном удивлении, что те двое побежали и, кажется, тяжелые черные револьверы у них в руках.
— Стоять, — гавкнули сзади.
Данковский шепотом выругался и побежал, Борменталь побежал рядом с ним. Запела, зазвенела под каблуками вымерзшая мостовая. Сердце заполошно забилось. Борменталь бежал, как стащивший на рынке пирожок мальчишка. Да разве ж он что украл? А теперь куда? Только бежать, чтоб лица не разглядели. Они выскочили на Каретный, свернули направо, помчались вверх, миновав линялую во всю стену вывеску «Семеновъ. Экипажи», и тут случилось невероятное: из переулка вдруг выкатился извозчик. Их этой зимой в Москве почти не осталось. И все же коротконогая косматая лошаденка, запряженная в сани, затрусила рядом с ними.
Данковский махнул рукой, закричал:
— Стой!
И сам Борменталь, разгоряченный бегом, тоже замахал рукой и закричал. Извозчик натянул вожжи. Они запрыгнули в приостановившиеся сани.
— Гони к бульварам!
Данковский, задыхаясь, упал на сиденье. На худом лице горели темные пятна румянца, а глаза сверкали торжествующе.
— Ну что? По-прежнему думаете, что у меня мания преследования, коллега?
— Во что вы меня втянули? — Борменталь обернулся и посмотрел назад. Преследователи были гораздо ближе, чем он предполагал. Бежали тоже по бульварам, миновав уже длинное здание Екатерининской больницы. Борменталь смог различить, как тот, что бежал впереди, вскинул руку вверх, и к бодрой мелодии звонких копыт и шелеста снега под полозьями саней добавились сухие резкие хлопки выстрелов.
Борменталь вжался в сидение, пригнулся. Хлопок. Извозчик приподнялся на козлах, вожжи свистнули и шлепнули влажно по лошадиной спине, быстрее помчались сани. Извозчик вдруг обернулся, повел головой как-то по-звериному, приглядевшись из-под низко надвинутой шапки:
— Ишь, япона мать, привязались легавые, — просипел он и, перехватив вожжи одной рукой, другой вытянул из-под полы пистолет, целясь через плечо. — Пригнись-ка!
В лицо изумленному Борменталю пахнуло порохом.
— От дьяволы! — извозчик перехватил пистолет, явно собираясь стрелять снова. — А вы кто ж такие будете? Неужь гастролеры заезжие? Вам бы к батьке Сабану на поклон сперва.
— Нет, мы просто... — заговорил Данковский. По-прежнему стучали копыта, и снег шелестел под полозьями, и тут снова хлопнуло. Данковский замолчал, коротко вздохнул и начал крениться вбок, неловко прижимая к животу руку в черной перчатке.
— По бульварам! На Пречистенку гони, — рявкнул Борменталь извозчику и склонился над Данковским, расстегивая его пальто и рубашку. Черная струйка крови ползла из аккуратного отверстия. Слева. Между одиннадцатым и двенадцатым ребром. Скверно. За год на фронте сотни-сотни-сотни огнестрельных ран прошли перед глазами, и он мог, не задумываясь, предсказать, что это может значить вместе со скудным питанием, холодом и отсутствием медикаментов.
Действовал механически: быстро стащив с себя шарф, смотал и, плотно обернув носовым платком, прижал к ране. Все отодвинулось куда-то. Остались позади преследователи. Хлопнуло последний раз, громко выругался извозчик.
Данковский смотрел на свой голый живот, боль еще не пришла к нему, и он хмурился растерянно и обиженно:
— Кажется, — тихо заговорил он, — придется обратиться ко второму варианту из моего письма. Заберите пакет обратно, сберегите ампулу и доведите мою работу до конца.
Он, морщась, потянулся к груди, к драгоценному своему пакету. Борменталь перехватил его руку:
— Не двигайтесь и помолчите, ради всего святого!
Сани мотнуло на повороте.
— Вы же сами знаете, у меня никаких шансов, — Данковский лихорадочно выдыхал слова, торопился, боясь, что боль не даст ему говорить. — А вы... Неужели вам никогда не хотелось совершить невероятное? Вакцина жизни, выход за пределы возможностей человеческого организма, путь к бессмертию! Мне остался последний шаг, вы и профессор Преображенский сделаете его.
Они мчались уже по Пречистенке.
— Сюда, в переулок, сразу за углом, — крикнул Борменталь.
Сани остановились у подъезда.
— Слезай живей, — извозчик обернулся, из полуподвального окна потянулся к его лицу слабенький масляный свет. И в свете этом Борменталь разглядел налитые красным глаза и синеватые мясистые губы. Отбросив мысли о носилках, правильной транспортировке раненых и разрыве селезенки, он закинул руку Данковского на плечо, медленно поднял его на ноги и повел к дверям, в тонущий во тьме подъезд.
Данковский, побелевший до синевы, часто и неглубоко дышал, но между вздохами все пытался спорить, говорить о своих чудесах. Борменталь не слушал, упрямо тащил вверх по широкой лестнице. Их медленные шаги терялись в пропитанном грязью ковре.
В прихожей тоже было темно. На шум выглянула из кухни Дарья Петровна, подняла повыше керосиновую лампу. Мазнула золотистым светом по лицу Борменталя, по обмякшему у него в руках раненому, по окровавленному платку. Закричала истошно:
— Филипп Филиппыч!
Профессор Преображенский появился в прихожей.
— Опять нет электричества.
— Филипп Филиппович, это... — начал Борменталь, подхватывая вдруг потяжелевшего, теряющего сознание Данковского.
— В операционную, — не дослушав Борменталя, приказал Преображенский. — Дарья Петровна, свет.
***
Поднялся ледяной ветер и подвывал тоскливо за окнами операционной. Пучок яркого света от двух мощных фонарей чуть подрагивал, со злой резкостью показывая белизну салфеток, хищный блеск хирургических инструментов, густо-алый провал раны. Черные тени ложились на стол и черные резиновые перчатки блестели в липкой крови.
— Это Даниил Данковский, — произнес наконец Борменталь.
Взгляд профессора скользнул по худой, плохо выбритой шее.
— Знаю. У меня отличная память на лица.
Пуля звякнула и закружилась в кювете, оставляя след — розовый на белой эмали.
— Его действительно преследуют.
— Кто же? НКВД? Или этот новый... МУР, кажется?
— Не знаю. Пульс выше ста десяти, давление падает.
— Будем проводить иссечение селезенки.
Изменилась сцена под ярким светом фонарей, прибавилось стального блеска и окровавленных салфеток, главную партию исполняли руки Преображенского — небольшие, с проворными, затянутыми в черную резину пальцами.
«Какие руки! — думал Борменталь. — Вот ведь оно, настоящее чудо и магия. Виртуоз, маэстро. Но все бесполезно. Слишком большая кровопотеря. Истощение. Никаких шансов. Вот...»
— Пульс нитевидный и падает. Ввожу камфору повторно. Пульс отсутствует.
— Нужен адреналин, — прорычал Преображенский.
Адреналина не было. Медикаментов не хватало, как и всего остального.
— Иван Арнольдович, — странным голосом заговорил вдруг Преображенский, — несите ее сюда.
— Что нести? — вскинулся Борменталь.
— Ту ампулу, черт побери. Быстро.
Оставляя умолкнувшую жилку на шее раненого, Борменталь метнулся к сваленной в кучу одежде, лихорадочно тряхнул пропитанное кровью пальто, рванул оберточную бумагу с пакета, выкатил на ладонь ампулу. Жидкость под тонким стеклом стрельнула золотым бликом.
— Что вы возитесь, — сердито прикрикнул Преображенский. Его глаза бешено сверкали, усы и борода встопорщились. Он находился во власти могучей силы. Не врачебного милосердия, нет, — понял Борменталь, — куда более темной и неумолимой. Шприц наполнился багровым. Забегали по руке Данковского пальцы в окровавленных перчатках, отыскивая запавшую вену. Крошечная густая капля показалась на кончике иглы, потом острие проткнуло кожу.
Отбросив пустой шприц, Филипп Филиппович приподнял веко умирающего, осмотрев тусклый закатившийся глаз, сдавил запястье.
— Адреналин был бы более эффективен, но, увы, его нет, — хмыкнул он, отступая на шаг от стола.
— Филипп Филиппович, не было никаких шансов, — горячо заговорил Борменталь. — Вы сделали все, что могли...
Тело на столе вдруг выгнулось в судороге. Оба медика бросились к нему. Раненый дышал. Все тем же неглубоким, слабым дыханием, с хрипом, но дышал. Забился еле заметный, частый пульс.
Борменталь начал быстро засучивать рукав рубашки.
— Остановитесь, — прервал его Филипп Филиппович.
— Но ведь необходимо переливание?
— Иван Арнольдович, когда вы последний раз ели досыта? И когда, как вы считаете, вам снова представится такая возможность? Я не собираюсь рисковать вами.
Из пенсне профессора высверкнули сердитые желтые зведочки. Борменталь ошеломленно посмотрел на него.
— Мне кажется, вы сегодня достаточно сделали для этого человека, — Филипп Филиппович задумчиво прижал пальцы к синеватому запястью раненого. — Феноменально. Пульс девяносто. Иван Арнольдович, мы с вами — свидетели невероятного явления. Прошу вас, давайте работать.
Не дожидаясь дополнительных указаний, Борменталь бросился в лабораторию.
***
Три дня Борменталь внимательно следил за состоянием раненого, аккуратно записывая в журнал температуру, пульс, давление и прочие положенные данные. Росли ряды ровных строчек, но самого главного и существенного в них все не было и не было. Борменталь не решался назвать то, чему он был свидетелем.
Наконец в журнале появились следующие слова:
«Уже третьи сутки мы с профессором Преображенским наблюдаем за феноменально быстрым восстановлением пациента после тяжелого огнестрельного ранения. Характерная для таких случаев лихорадка отсутствует, необычайно быстро восстанавливается уровень гемоглобина, операционные швы зарубцевались.
Механизмы процесса до конца не ясны ни профессору Преображенскому, ни мне, записи Данковского тоже не раскрывают полной картины. Перед нами, перед всей медицинской наукой — широчайшее поле для исследований.
Я должен признать, что вакцина Данковского работает».
Борменталь не уходил домой, ночевал на Пречистенке в кабинете, туда же поставили кушетку для раненого. Хотя состояние Данковского, несомненно, улучшалось, он почти не приходил в себя и был слишком слаб даже для того, чтобы говорить.
***
За окном кабинета стыло пасмурное декабрьское утро. Дарья Петровна старательно заклеивала оконные рамы газетами, но все равно тепла натопленной с вечера маленькой самодельной печурки не хватало на всю ночь.
Проснувшись, Борменталь долго ежился и притискивался носом к спинке дивана, пытаясь согреться и снова задремать. Наконец перевернулся на другой бок и увидел, что Данковский стоит у окна, завернувшись в одеяло.
С минуту Борменталь лежал неподвижно, водил глазами от бледных босых ног по белоснежному пододеяльнику к темному взлохмаченному затылку; наконец, сонная муть отпустила, он спохватился, сел на постели.
— Вам нельзя вставать! — откашлявшись спросонья, проговорил он.
— Да какая теперь разница, — не обернувшись, ответил Данковский. Голос у него был совсем слабый, чуть громче шепота.
— Что значит «какая разница»? Вы чудом выжили после тяжелого ранения, перенесли операцию!
— Это значит, что вы спасли меня, погубив дело всей моей жизни.
Борменталь тоже подошел к окну, внимательно вгляделся в лицо раненого. И отметил, с облегчением даже, что на бледном восковом лбу блестела испарина.
— Что вы смотрите? — сердито проговорил Данковский. — Я знаю достаточно, чтобы понять, что произошло. А ведь я просил вас сохранить ампулу!
— Может быть прощения у вас попросить? — огрызнулся Борменталь и тут же спохватился. Будто ему незнакомы были раздражительность и хандра, которые случаются с выздоравливающими.
Данковский вздернул плечи и, ничего не ответив, пошатываясь, дошел до кушетки и сел.
— Отдыхайте, — мирно сказал Борменталь. — Каким бы чудесным ни было лекарство, ваше состояние еще оставляет желать лучшего. Никаких признаков воспаления, но анемия сильнейшая.
Интерес вспыхнул было в глазах Данковского, но тут же потух. Борменталя он больше не слушал, лег и отвернулся к стене.
***
Вечером следующего дня профессор Преображенский, доктор Борменталь и их необыкновенный пациент ужинали в кабинете. Великолепный расписного фарфора сервиз составлял печальный контраст со скудостью блюд. На серебряной тарелке возвышалась сложенная пирамидой смесь из вяленой рыбы и лука, гордо названная Дарьей Петровной «форшмак». Рядом — горка поджаренного серого хлеба.
Данковский, одетый в рубашку Филиппа Филипповича и собственный вычищенный и заштопанный пиджак, вяло ковырял вилкой. Редко теперь приходилось видеть, чтобы кто-то настолько равнодушно смотрел на еду.
Профессор Преображенский, напротив, был оживлен и даже -удивительно! — отказался от строжайшего своего правила: не говорить за столом о политике и медицине
— Расскажите, доктор Данковский, что же произошло 30 августа?
— Извольте, — равнодушно отозвался тот. — Ранение Ленина было достаточно серьезным: одна пуля прошла сквозь грудную полость, вторая — раздробила плечо. Естественно, там были необходимые медикаменты и лучшие врачи, но состояние раненого стремительно ухудшалось. Личный врач Ленина испугался. Не знаю, верил он в мою вакцину или просто пытался спихнуть ответственность, но он настоял, чтобы вызвали меня. Действие вакцины, как вы сами убедились, довольно впечатляюще.
А когда я объяснил, что осталась всего одна доза, и что она необходима для того чтобы найти способ массового производства вакцины и усовершенствовать ее, мне приказали немедленно передать ампулу личному врачу. Это означало конец моей работы.
Тогда я подумал, что они просто не захотели рисковать — ведь оставалась вероятность, что препарат будет израсходован, а изготовить новую вакцину мне не удастся. А потом, во время этих страшных месяцев, когда мне приходилось прятаться в таких жутких трущобах, каких я прежде и вообразить не мог, мне стало казаться, что они боялись другого. Они боялись, что мои эксперименты увенчаются успехом. Им не нужна вакцина жизни, они испугались бессмертия, даже бессмертия для избранных.
— И зачем вы меня спрашиваете? — устало добавил он. — Разве сложно представить, что там могло произойти?
— Нет, дорогой коллега, увы, несложно, — профессор Преображенский потянулся за хрустальным графинчиком. — Вы будете пить?
— Буду, — буркнул Данковский.
— Учитывая прискорбно скудный выбор на нашем столе, аперитив просто необходим. Дарья Петровна, голубушка, не обижайтесь, прошу вас, я знаю, вы делаете все, что в ваших силах.
Дарья Петровна, горестно вздыхая, водрузила на стол роскошную супницу с жидкими щами.
— К чему все эти разговоры теперь? — Данковский подался вперед, и, впервые с тех пор как он пришел в себя, голос его зазвучал с силой. — Я понимаю еще — доктор Борменталь, он с самого начала не поверил ни единому моему слову. Но вы, профессор! Вы! Я читал ваши работы, мне всегда казалось, что вам тоже не чуждо...
Борменталь не выдержал, рюмку на стол грохнул так, что звякнула посуда:
— Вам вообще знакомо чувство признательности, Данковский? Как у вас только хватает наглости на упреки? Я привел вас сюда, рискуя благополучием человека, которого люблю и уважаю, как отца. Филипп Филиппович приложил все свое искусство, чтобы спасти вашу жизнь. И что мы слышим вместо слов благодарности?! Я уж не говорю о прекрасной женщине, всем сердцем вам преданной, которую вы так и держите в неведении о своей судьбе. Неужели так сложно написать хоть несколько слов?!
— При чем здесь вообще Ева?
— И в самом деле! — Борменталь и сам поразился, сколько в его голосе было яду. — Она здесь совсем ни при чем.
Филипп Филиппович предупреждающе поднял руку, демонстрируя широкую розовую ладонь.
— Иван Арнольдович! Доктор Данковский! Прошу вас, никаких ссор за столом, — и, повернувшись к Данковскому, продолжил. — Коллега, во-первых, вы тоже врач и должны понимать, что, взяв на себя ответственность за жизнь пациента, — то есть, в данном случае, вашу жизнь, — я должен был использовать все возможные средства.
— Возможные, — повторил Данковский, обращаясь, правда, на этот раз к супу в своей тарелке, а не к сотрапезникам, — о невозможных вас никто не просил.
— А во-вторых,- оставил без внимания его упрек профессор Преображенский, — буду с вами откровенен: я не люблю непроверенных гипотез. Ваши теории звучали довольно убедительно и многообещающе, но без практического подтверждения не стоили ничего.
Данковский взвился:
— Отлично. Одним махом получить доказательство теории и уничтожить надежду на ее развитие! Мало кому в истории науки такое удавалось. Браво!
— Данковский! — тихо прорычал Борменталь.
Но того было уже не остановить.
— Оставался шаг, да что там, полшага до того, чтобы получить вакцину из обычной крови. И тогда открылся бы прямой путь к победе над смертью.
Филипп Филиппович безмятежно промокнул губы салфеткой и разлил всем еще по рюмке.
— Конечно, утрата образца — факт печальный! Но отчаиваться не стоит, мы получили бесценные, уникальные сведения. Вы могли бы поработать какое-то время здесь, а потом...
— Поработать здесь? — перебил Данковский. — Я с радостью согласился бы на это, я просил, да что там, умолял об этом Ивана Арнольдовича. Но теперь... Обременять вас своим присутствием в эти голодные времена. Ютиться и прятаться, как крыса, меня ведь продолжат искать. И представьте, что будет, когда рано или поздно найдут. Когда ампула была у меня, стоило бы рисковать. А теперь я лучше уж пойду и сдамся в руки преследователям. Расстреляют? Пускай расстреливают, если пули не жалко.
— А потом вы сможете уехать за границу. Даже просто разрабатывая теорию об иммунитете, с вашими знаниями вы достигнете очень многого. Уехать, что бы ни говорили, вполне возможно. Если уж вы сумели выжить в нынешней Москве, скрываясь от этой их ВЧК, то у вас должны быть нужные связи. И я смог бы посодействовать. Так что — ваше здоровье, коллега. Я уверен, что вас ждет блистательное будущее.
Он жизнерадостно отсалютовал Данковскому рюмкой, тот машинально кивнул в ответ и сделал глоток.
— Филипп Филиппович, — вдруг спокойно, как-то по-новому заговорил он, — а если бы вам представилась возможность, пусть даже самый крошечный шанс, дать людям лекарство от смерти — вы бы стали тратить время на разработку частных вопросов теории иммунитета?
Преображенский откинулся на стуле:
— Вы хотите узнать, как бы я поступил на вашем месте? Уехал бы в Германию, да-с. Ни минуты не раздумывая.
— Уехать, — медленно повторил Данковский. — Да, вы правы. Я должен уехать.
— Вот и славно, — Филипп Филиппович легонько хлопнул ладонью по краю стола. — Оставьте хандру и скверные мысли, это вредит работе мозга.
— Нет, не в Германию конечно, — решительные глаза смотрели сквозь профессора Преображенского в неведомую даль. — Я вернусь в город, туда, откуда привез свои образцы.
Борменталь схватился за голову:
— На другой конец страны? Сейчас, когда поезда до Петербурга приходится ждать днями и не доходят письма и телеграммы, вы надеетесь добраться до города, с которым и в мирное время сообщение было редким и трудным? Если уехать на Запад просто сложно, то ваш город сейчас так же недостижим, как если бы вовсе не существовал.
— Может быть, город на самом деле не существовал вовсе, — размеренно проговорил Данковский. — Может быть, существовал, но теперь сметен с лица земли войной, болезнью и разрухой. Возможно, я погибну, добираясь до него, я понимаю, как ничтожны шансы. Но я не могу позорно прятаться или бежать, довольствуясь лишь крохами истины.
Профессор Преображенский лишь многозначительно поднял брови и покачал головой.
продолжение в комментариях
