"Плотина", миди на Spring Festival

[iplfandom]

Название: Плотина
Фандом: Мор (Утопия)
Пейринг/Персонажи: Данковский/Мария, Бурах/Оспина, Бурах/Тая Тычик (взрослая), оригинальные персонажи
Размер: миди, 10 090 слов
Категория: джен/гет
Жанр: драма/ангст
Рейтинг:NC-17
Краткое содержание: Более десяти лет прошло после финала Утопии. Поражения меняют людей, и победы тоже меняют. Новый Город живет и растет, но не все могут с этим смириться.
Предупреждения: изнасилование мужчины женщиной, кровавые ритуалы, открытый финал

Данковский. Предместья
Весна сменила долгую зиму решительно, разом. Снега сошли в неделю. Понеслись в Горхон мутные потоки, увлекая с собой комья глины и прошлогоднюю траву. Напоенная вешней водой и согретая солнцем Степь зазеленела. Работы на Плотине и других стройках, которые на зиму приостановили, вновь оживились.
Новый Город стоял омытый весной. Рядом с его строгой красотой Предместья выглядели неказисто: беспорядок земляных хижин, грязь немощеных улочек и тупиков, покосившиеся заборы. Но даже Предместья посветлели. И даже в этот, обычно темный, дом солнце сумело пролезть. Плеснуло пятно света на неприбранный стол, высветило золото и седину в волосах хозяина дома, забралось на пыльные полки и потерялось в связках трав и склянках.
Каждый раз, отправляясь сюда, Данковский запасался терпением, и всякий раз исчерпывал его до капли.
— Вот! – он выложил на стол упаковки лекарств. Двумя аккуратными башенками, хотя хотелось грохнуть так, чтоб чашки и стаканы подпрыгнули. — Уж не знаю, Артемий, как ты заставишь здешних упрямцев принимать антибиотики, но мне не нужна эпидемия.
Артемий мельком взглянул на этикетку, покивал головой и поднял взгляд на Данковского.
— Не кипятись, ойнон. Уж как-нибудь уговорю.
— И вакцина.
Возле башенок из упаковок выстроилась батарея ампул.
— Вот с этим уже сложнее. Ладно, не нервничай. В Городе у тебя все привитые. Природного очага нет, так, уголечки тлеют.
— В здешней тесноте эти уголечки так разгорятся... – начал Даниил.
— Вот и тесноту заодно проредит, — пробормотал Бурах и, прежде чем Даниил успел возмутиться, махнул рукой и вытащил початую бутылку. — Брось. Лучше выпей со мной.
— Не слишком ли ранний час? – Данковский показал на сиявший за окном полдень.
— А говорят, жители Утопии выше условностей, — хмыкнул Бурах и поставил на край стола стаканы. – Садись.
Данковский со вздохом сел, взял стакан и изучил содержимое на свет.
— Это не твирин?
— Водка. А остальное так, баловство, для запаха. Что, скучают твои Стаматины по твирину?
— Похоже, меньше, чем ты, — в тон ответил Данковский. — И сотый раз спрашиваю, почему ты не согласишься работать в больнице?
— Тогда местные совсем откажутся приходить ко мне. И я не впихну в них твои антибиотики никакими хитростями.
— Никогда мне не понять. Ведь их дети умирают от голода, болезней. Растут в нищете и невежестве.
— Странный вопрос, ойнон. А если бы тебе предложили променять ваш Чудо-Город на сытую жизнь, согласился бы?
— Ради безопасности дочери…
— Которая родилась в землянке в сорокаградусный мороз? — Бурах отсалютовал стаканом. – И все-таки странно, ойнон, как ты затесался в эту утопическую компанию? А все из-за бабы. Ловко она тебя обломала, а ведь каков гордец был.
— Не буду слушать чушь.
Оба замолчали.
— У жителей Предместий есть только два пути, — снова заговорил Данковский. — Принять то, что мы им даем, или уйти в Степь. Но то, что осталось от Укладских стад, всех не прокормит. Гидростанция даст нам достаточно сил, что бы превратить Предместья в часть Утопии. Мне жаль, Артемий, но через год этих трущоб больше не будет. Нельзя жить так, как вы тут живете.
— О чем жалеть? Старое умирает, новое рождается. Это ты все никак не можешь принять всем известный закон.
— Мне жаль, потому что без сопротивления не обойдется, и придется действовать жестко. Это будет тяжело. Для всех. Поверь, и для нас тоже.
— Я поговорю с Ноткиным и Мишкой. С Таей. Они злы, потому что молоды. Утихомирятся. Рано или поздно. Как раз потому что молоды, и им нужно двигаться дальше.
На свету глаза Артемия отливали изумрудной зеленью, и Даниил подумал, что ни с кем тот говорить не будет. «А ты что же? Уже давно смирился, но разве куда-нибудь двигаешься?» — едва не спросил он. Но вместо этого одним глотком осушил стакан и поднялся.
— Мне пора. Вакцины храни в холоде.
— Я помню.
На крыльце грелся черный кот. Услышав шаги, он приоткрыл глаза и равнодушно зевнул, показав яркую розовую пасть.

Проулочки так и норовили завести в тупик. Немощеную тропку развезло, в глине пробивались зеленые стрелки первой травы. Даниил остановился и попытался очистить грязь с ботинок. Выругался под нос. Рядом скрипнула дверь, и из-под крытой дерном низкой крыши, как зверек из норы, вылезла девочка.
— Дай мне поесть, — сказала она.
Даниил сунул руку в карман куртки, но в этом машинальном жесте не было никакого смысла. Даже столичными деньгами, которые ходили в Предместьях, в Городе не пользовались.
Девочка подошла ближе, и Даниил присел на корточки, чтобы заглянуть ей в лицо. Она была коренастенькая и ужасно чумазая.
— Я голодная, — сказала она.
— Я не ношу еду в карманах. А почему ты не идешь в школу? Там бы тебя обязательно накормили.
— В школу!.. – протянула она. – Я что – скаженная что ль? Алая хозяйка оттуда детей берет и в хрустальные столбы превращает.
Как будто он первый раз слышит эти сказки. Широко посаженные девочкины глаза, светлые на скуластом лице, смотрели не просяще, а сердито.
— Не может быть, — сказал он.
— Еще как. В красной башне на каждом этаже такие стоят. Хрустальные, а внутри кровь переливается. А из которых хрусталя не получается, из тех ейный муж, доктор, чучелов делает. – Девочка явно увлеклась собственным рассказом. – А у этого самого доктора сердца вовсе нет. Хозяйка его вытащила и на самом верхушке башни хранит, поэтому она ночью так полыхает.
Даниил вздохнул.
— Звучит, конечно, пугающе. И ты знаешь кого-нибудь, из кого чучело сделали?
— Как же. Вот Коська Рыжий, недавно.
— Коська от болезни умер. Если бы родители отвели его в больницу, остался бы жив. И тебя пускай твои приведут, получишь вакцину и не заболеешь..
— Не хочу я чучелой стать.
— Понятно. Но есть-то ты хочешь?
Девочка кивнула.
— Пойдем, я тебя провожу в школьную столовую.
Он поднялся и протянул девочке руку. Та начала отступать шажок за шажком, босые ноги по щиколотку проваливались в грязь, а потом развернулась и юркнула обратно в землянку.

Оспина. Пустельга
Над дамбой кружила пустельга. Она то взмывала в небо, то спускалась почти к самой воде. Наконец она взлетела последний раз, бросилась вниз и пронеслась прямо над Плотиной, мимо белого здания Гидростанции, на которой как муравьи суетились строители. Ниже Горхон обмелел почти вдвое, обнажив основание Многогранника. С берега Утопии к Многограннику выгнул решетчатую спину мост. Под ним и скользнула пустельга, огласила последним криком речной берег, мощно взмахнула крыльями и начала подниматься вверх.
Оспина, которая внимательно наблюдала за птицей и поворачивалась вслед ее движению, теперь смотрела прямо на Новый Город. Хрустальная башня, Алая башня, сплетение лестниц Дворца Памяти, при взгляде на который начинала кружиться голова. По железнодорожному мосту полз локомотив.
Из всех укладских Оспине единственной было за что благодарить Утопию. Годы, о которых она и молиться не смела, уронила Утопия в ее руки бесценным даром. Вот только тем, за кого болело сердце, нес Новый Город горе, рядом с которым и собственное счастье быстро износилось и потускнело. И Утопию Оспина ненавидела так же страстно, как большинство жителей Предместий и кочевых степняков.
— Но не стоит быть гордячкой, — сказала она сама себе. — Поезд привез продукты, надо будет завтра сходить в Город и взять муки. Пусть Артемий сколько угодно говорит, что ему все равно, что есть, а хлеб в доме будет.
Странное поведение пустельги никак не шло из головы. Оспина снова прищурилась, пытаясь высмотреть в прозрачно-голубом небе росчерк крыльев, но ничего не увидела, повернулась и пошла домой.
Когда она поднялась на крыльцо, черный кот увязался за ней. Артемий сидел за столом, подперев кулаком подбородок. Перед ним свалены были в две горки таблетки – белые и желтые, рядом стояли два пустых стакана и бутылка.
— Что, змеище твой приходил? – с порога спросила Оспина.
— Приходил. Всего ничего вы с ним разминулись. А то б я послушал. Хоть какое развлечение в моей скучной жизни.
— Чего приходил-то?
— Лекарства принес.
— Еще бы. У него поджилки трясутся, поди, как бы наша грязь их город хрустальный не замарала.
— Им бояться особенно нечего. Они от вакцин не отказывались. Ладно, хватит злословить. Есть еще больные?
— Мирошка, из ноткинских ребят. Вроде бы. А то, может, с перепою заболел, пойди разбери.
— Вот схожу и разберусь, пожалуй, — сказал Артемий, но с места не сдвинулся.
— Воды принеси сперва. – Оспина взяла из угла ведро и грохнула посреди комнаты. — Буду суп варить. Жизнь у него скучная. Сходил бы на стойбище, хоть раз бы взглянул. Мать-Настоятельница ведь просит.
Артемий выпрямился и стукнул ладонью по столу так, что таблетки покатились в разные стороны.
— Знаю, о чем она просит. Сказал «нет»! И ты не лезь.
— Не лезу, уж куда мне, — пробурчала Оспина.
Но когда Артемий поднялся, вдруг обняла, уткнулась лицом в ему грудь.
— Неспокойно мне.
— Чего?
— Пустельга кружит над той дамбой проклятущей. Низко-низко. Чудно, что б сокол так низко летал.
— Чудно, конечно. И что с того?
— Злится Тая.
— Позлится да остынет.
— С чего ей остывать?
— Нам ли противиться естественному ходу вещей? Ведь и до того нашего Города, что Симон построил, был другой Город. Был, да стал камнями, камни травой поросли. А теперь Симонов Город под водой, а новый Город растет на другом берегу. Так-то.
Она почувствовала, как вздрогнула его грудь в коротком смешке.
— Чего смешного?
— Да вот смешно, Данковскому только что то же самое говорил.
— Опять ты про этого змея?
Оспина ткнула Артемия кулаком в бок. Тот притворно охнул, шлепнул ее в ответ по заду и, все еще посмеиваясь, взял ведра и вышел на улицу, где его встретил тревожный крик пустельги, пронзивший напоенный солнцем воздух.

Данковский. Ася
В больнице ждал обычный весенний «урожай» : пара жестоких простуд , несколько травм с возобновившихся строек. Когда Данковский закончил обход, от вокзала подошла группа новичков.
Большинство вновь прибывших были инженерами. Они привезли генераторы для Гидростанции. Приехала еще художница, расписывать фрески во Дворце Памяти, ученый-агроном и несколько совсем молодых юношей и девушек, едва со школьной скамьи, готовых заниматься чем угодно, лишь бы прикоснуться к чуду Новой Утопии. Среди них оказалось двое выходцев из Южного Союза, которых Данковский тут же ошарашил тем, что среди прочих обязанностей они будут вести в Школе уроки для детей, способных к языкам.
Но открытие Гидростанции было, конечно, главным событием и главной темой разговоров, ничего подобного еще во всей Империи не случалось, и инженеры так и горели предвкушением.

— Если почувствуете недомогание, не геройствуйте и сразу приходите ко мне, — сказал им всем Даниил напоследок. – Здесь есть пара эндемических заболеваний, с которыми лучше не шутить. И воздержитесь от походов в Предместья.
Но это напутствие не приглушило общего возбуждения.
В другой день он радовался бы вместе с ними. Даниил гордился Городом. Гордился его широкими улицами, на которых смешивалось звучание многих языков, его диковинными зданиями, и еще больше гордился его обитателями — отважными и свободными тружениками. Несмотря на лишения первых лет, на скепсис одних людей и открытую враждебность других, Город рос и жил, жил так, как никому прежде не удавалось.
Сегодня же досада и беспокойство после визита в Предместья еще не забылись, так что Данковский просто проводил новичков и ушел в лабораторию. Но работа не ладилась. Его ассистент ушел на общественное дежурство, вокруг было пусто и тихо. Тишина угнетала. Солнце уже наполовину скрылось за горизонтом, и ярко-алые блики ложились на подоконник. Глаза ломило. Даниил обнаружил, что уже с полчаса сидит и смотрит, как набухает и сжимается за стеклом человеческое сердце, перекачивая прозрачный раствор.
Инженер, погибший три года назад при взрыве на железнодорожном мосту. Его дух метался между гранями Хрустальной башни, а сердце билось здесь, в стеклянной сфере. Это все, что Даниил смог для него сделать. Только Плотина, энергия, которую она даст, позволит эксперименту двинуться дальше.
Когда совсем стемнело, Данковский признал, что толку от него сегодня никакого. Он поужинал в полупустой столовой, а потом пересек проспект Надежды, вдоль которого тянулся дом-фаланстер, и поднялся по лестнице. Возле двери в его комнаты стояли вымазанные глиной маленькие ботинки. Еще одна девочка, которая не желала ходить в школу.
— Ася! – окликнул он с порога. Аська тут же вылетела из соседней комнаты, повисла на шее, отстранилась и недовольно сморщила нос от запаха алкоголя, а потом все-таки поцеловала в щеку.
— Папа, а можно я сегодня останусь?
— Можно, — кивнул он, подхватывая ее на руки. Она была маленькая для своих десяти, легонькая как птенчик. — Только скажи-ка мне, Аська, почему ты сегодня не была в школе?
— Я на Плотину ходила.
— И что же там? – спросил Даниил и поставил ее на пол.
— Привезли гидрогенераторы. Круглые, блестящие. Каждый на целый Мегаватт. Охренические!
— Ох, Ася. Давай мы оба сделаем вид, что ты сказала «удивительные».
— Удивительные, — Аська потешно задрала брови. — И приехали инженеры, которые будут их устанавливать. И Андрей попросил меня за ними присмотреть, пока он не даст им работу. А одна дама–инженер сказала, что я просто ужасно на тебя похожа.
— Действительно, ужас, Аська. Ты ела?
Она кивнула и продолжила.
— Я думаю, я буду инженером-строителем. И эту профессию можно постичь эм-пи-ри-чес-ки, да.
— Иди пижаму найди, инженер-строитель. И умойся.
Пришла уже в пижаме, протянула щетку для волос. Даниил усадил ее в свое кресло, вытащил ленту из косы.
— Что такое энтропия? — спросила Ася.
— Стремление вселенной к распаду, хаосу и смерти. Если кратко.
— Понятно…
И что же это ей было понятно? Даниил водил щеткой по ее волосам и ждал продолжения.
— Это один из инженеров сегодня сказал, что если не будет таких Городов, как наш, некому будет противостоять энтропии и мир умрет. Значит, чем лучше мы все делаем, тем хуже этой энтропии? А когда достроим Плотину, то вообще?..
— Все не так просто. Некоторые считают, что наоборот, чем больше мы делаем, тем больше во вселенной хаоса.
Аська повернулась, уставилась возмущенными глазищами.
— С тем, кто немного разбирается в математике и физике, — поддразнил ее Даниил, — я мог бы поговорить об этом более предметно. Но если человек предпочитает все познавать исключительно эмпирически, придется подождать.
— А сколько ждать?
— Думаю, через пару миллионов лет кое-что прояснится.
Аська вздохнула с укоризной, но ничего не ответила. Ойкнула, когда он неловко потянул спутавшуюся прядь.
— Аська, хочешь подстричься коротко? Удобнее ведь.
— Нет! – отрезала она, забрала у него щетку и начала заплетать косу, кое-как, завтра придется переплетать. — Я люблю, когда мама мне волосы расчесывает.

Уснула Аська, едва только коснулась головой подушки и подсунула ладошку под щеку. Даниил стоял возле постели, слушал тихое сопение, глядел на серьезное личико, приоткрытый рот и растрепавшуюся косу. Если они, и правда, на передовой великой вселенской войны, то кто дал им право брать с собой детей? Или, может быть, в масштабах этой войны аськины десять лет не отличимы от его сорока, а ее жизнь не более и не менее хрупка, чем жизнь любого другого человека? Иногда ему казалось, что именно ее среди всех людей он может и хочет оградить от хаоса и смерти. Было ли это лишь иллюзией, отголоском животного инстинкта? И имел ли он на это право?
Аська вроде бы спала, но стоило ему лечь, тут же подползла и уткнулась носом в плечо.
— А можно я приду завтра и покормлю живые кристаллы?
— Можно, — усмехнулся Даниил.
— А как ты думаешь, кристалл нас узнает?
— Не знаю. Придумаешь, как это проверить, будешь большая молодец.
— Папа, на самом деле я хочу быть ученым, как ты. Но я очень-очень хочу, чтобы Плотина поскорее заработала. Знаешь почему?
— Ммм?
— Я знаю, что мама бережет наш Город от этой самой, от энтропии. Дает силы, чтобы он мог жить и расти. А Плотина даст энергию, и тогда маме будет легче.
— Нам всем будет гораздо лучше, Аська. Спи давай.

***
Уголь на степняцком стойбище да под начало весны дороже дорого, его только из самого Проклятого Города нести. Но сегодня в большом шатре разожгли очаг, угля не пожалели. Важные люди собрались сегодня у этого очага: старейшие из одонхе, мудрые, еще все пять родов Менху помнящие, и молодая Мать-Настоятельница, и черви-собиратели с невестами.
И пришел от своей одинокой юрты еще один Червь. Особенный. Мудрость Червей из самой земли идет. А у этого, отмеченного, шептали, от самой Суок. Потому и имя его никто не называл, ни невесты, ни одонхе, ни мясники, ни другие черви, потому как было оно обреченное самой тьме и бездне.
А если кто Менху ждал, так напрасно. Не пришел он. А те, кто собрались, долго говорили, серьезные речи вели. Тайнами делились не для простых ушей. И под конец спросила Мать-Настоятельница отмеченного Червя:
— Значит, и ты чуешь, Безымянный, самый верный час приближается, а другого нам уже не дождаться.
Голова Червя обмотана тряпьем по самую маковку, из этого тряпья голос звучал совсем глухо, и на слова Червь был скуп.
— Уверен, Мать, – вот и все, что сказал.
— На том и порешим. Кому еще есть, что сказать? – Тая обвела взглядом собравшихся.
— Нужна ли тебе моя помощь или совет, Мать? – спросила одна из Невест.
— Можешь дать мне бурой твири, самой дурманной и сильной?
Невеста дернулась, как будто Тая хлестнула ее кнутом, и от стыда склонилась к земле.
— Нет, Мать, — пробормотала она сквозь прижатые к лицу ладони.
Прежде Тая стала бы утешать ее, сказала бы, что ей нечего стыдиться, но сейчас ответила жестко:
— Нет, значит нет. А остальное мне известно. Люди в этом не слишком отличаются от быков. Айдаш, — она повернулась к одонгу. – Завтра рано утром снимайтесь и уходите за Тронь-ручей, к Старым камням.
Лоб одонга был выдублен степными ветрами, как старый камень, но все ж удивление изрезало его морщинами. Однако он ничего не сказал, а склонил согласно голову.

Утром стойбище сдвинулось с места. Сняли юрты, запрягли в телеги волов и лошадей. Шли по размокшей еще земле, по едва пробившейся траве. И потекли медно-рыжим потоком быки. Солнце блестело на их спинах, пересчитывало белые пятна. В сравнении с прежними великими стадами Уклада — жалкий ручеек, и все же мощь и благость Бодхо являлась и в нем.
Но жители Утопии пропустили это зрелище. Хватало у них своих дел.
Художница, которая вчера прибыла в город, делала первые штрихи первой фрески в зале Дворца Памяти. Всего лишь очертания, несколько линий углем, но дракон раскинул крылья и готов был взмыть в небо.
На уроке Аська с одноклассниками сооружали из зеркал модель семимерного пространства. Солнечные зайчики скакали по школьной мастерской, и, как это часто бывало с занятиями Петра Стаматина, все закончилось хохотом и беготней.
Данковский все утро проработал над проектом нового лабораторного прибора, того, который оживит энергия электростанции. Мало кто в Городе понимал суть его занятий. Сокровенные процессы жизни и умирания, рождение структуры клетки из хаоса первобытного бульона, химия мозга, несущая мысль и дух — эти тайны были темны, и двигаться к их раскрытию приходилось слишком извилистым путем. Жители Утопии предпочитали более зримые результаты и более прямые дороги. Но и это тоже был путь.
Прервали Данковского по такому поводу, что он даже не был всерьез раздосадован. Тайком прокралась в больницу женщина с Предместий, привела троих детей и попросила защитить их от болезни. Даниил счел это добрым знаком.
Но самым небывалым и радостным событием в Утопии стала установка первого генератора. Людей в зале будущей электростанции собралось немного, до запуска предстояло еще многое сделать, так что тут были лишь те, кто сегодня принимал участие в работах.
В последние мгновения, когда оплетенное тросами массивное тело генератора, покачиваясь, начало медленно опускаться на предназначенное ему место, появилась Мария. Она встала возле Андрея Стаматина, давнего верного соратника, и следила за работой инженеров.
— Здесь забьется сердце нашего Города, — сказала она. Она не повышала голоса, но в светлом просторном зале ее слова прозвучали ясно и чисто, и услышал их каждый.
Приехавшие только вчера инженеры впервые встретились с Хозяйкой Утопии. Ее слова были просты, так же было простым ее темное платье, но ее красота и сила не нуждались в украшениях. И живые человеческие сердца забились чаще. Эти люди ехали сюда ради того, чтобы первыми в мире извлечь электрическую энергию из движения воды – ими двигали честолюбие, научный интерес и даже корысть. Но, хотя никто из них не дал бы ясный отчет о том, что произошло с ним в эти мгновения, они причастились к великому Чуду, и не променяли бы его на преходящие мирские блага.
Перемещения укладских заметил только один из зоотехников Влада Ольгимского. Любоваться быками он не стал, у самого было таких несколько сотен, оставил при стаде мальчишку-подпаска и отправился в Город, чтобы поделиться новостью.
— Степняки уходят за Тронь-ручей.
— Вот и славно, — ответил Влад, которого по прошествии лет уже перестали звать Младшим. — Я давно говорил этой паршивке Тычик, чтобы она забирала своих быков с наших пастбищ.
— Вот-вот. Который год говоришь, а все без толку. А тут раз, и готово. Странно это.
— Оставь. Торговать захотят, придут.

Данковский. Алая Башня
Мария никогда не назначала встреч заранее, не присылала записки. Даниил просто знал, что она ждет. Он долго учился доверять этому знанию, всегда вспыхивавшему неожиданно, как солнце из-за туч. Доверять и идти на зов.
Ступени Алой башни звонко отзывались под шагами. Эту башню – сестру Хрустальной, хотя и созданную совсем иначе и для иных целей – Мария полюбила, еще когда та была всего лишь наброском, сделанным рукой Петра Стаматина, и поселилась здесь, едва Башня была построена.
Большая круглая комната почти под самым куполом служила Марии и спальней, и рабочим кабинетом. Восемь высоких окон смотрели на восемь сторон света, и комната казалась каютой парящего над Городом дирижабля. По контрасту с диковинными видами в окнах, обстановка была самой простой: несколько кресел, рабочий стол, кровать под пологом.
На столе стоял макет Плотины и Гидростанции. Их завершенное, не считая нескольких последних деталей, воплощение можно было увидеть в северо-восточном окне, но когда Даниил отворил дверь, Мария смотрела в другое — западное.
Она стояла полуобернувшись, и на фоне золотого закатного неба в темной раме окна как никогда была похожа на портрет своей матери, который Даниил видел в старом Театре, ныне разрушенном и скрытом водами Горхона.
А Мария была здесь, живая душа Утопии, ее Хозяйка и защитница. И ему на мгновение стало неловко, что ее грозная красота взволновала в нем вдруг плотское, мужское. Высоко заколотые волосы сегодня как-то по особенному открывали ее шею, и он, как вошел, не мог думать ни о чем другом.
— Здравствуй, милый, — проговорила она. – Что же ты стоишь на пороге? Иди ко мне.
Он подошел, встал рядом. Она коснулась ладонью стекла, призывая его взглянуть. За окном темнело родимое пятно Предместий. Отсюда, с вышины, становилось особенно заметно, как уродовали они тело Города.
— Там снова Болезнь? – полуутвердительно сказала Мария.
— Не думай об этом, — ответил Даниил. — За пределы Предместий мы ей не дадим высунуться.
— Это я знаю… — пальцы Марии чертили на стекле одной ей ясные знаки.
— Но в прошлую вспышку твой брат поднял мятеж, — продолжил за нее Даниил.
— Пять лет прошло, Каспар ушел, а память все так же свежа. — Она обернулась к нему. — Ты виделся с Артемием Бурахом.
— Виделся, — сдержанно ответил Даниил. — Но если ты думаешь, что я встречался с ним, чтобы шпионить...
— Нет. Конечно нет, эн-Даниил. У тебя слишком чистое сердце для этого.
Она шагнула к нему, и ее лицо оказалось совсем близко: глаза сияли, губы изогнулись в полуулыбке. Она вытянула из волос шпильки, упали темные пряди, и Даниил не сдержался, запутался пальцами в их шелковой тяжести, вновь открывая ее шею.
— Из меня негодный шпион, — проговорил он и поцеловал Марию.
Он никогда не думал, что обладает ею. Лишь предрассудки наделяли физический акт любви подобным смыслом. Но сейчас губы Марии были горячими и требовательными. И у Даниила перехватывало дыхание от благодарности за то, что она принимала его, радовалась ему, отвечала желанием на его желание. И если Даниила и мучало знание о том, что принадлежала Мария Городу, каждому из его обитателей, равно, то уж точно не в мгновения, когда, задыхаясь от наслаждения, Даниил сжимал ее в объятиях.

— Уже совсем стемнело. Я и не заметил.
Он лежал на постели, закинув руки за голову. В окнах сияла россыпь звезд, и можно было только догадываться, что где-то внизу, перекликаясь со звездами, зажигались огни вечернего города.
Мария была рядом. Он не смотрел на нее, но чувствовал – прикосновение колена, влажное дыхание на плече.
— Ты должен идти? – спросила она, приподнимаясь на локте. — Если нет, останься до утра.
— С радостью.
Он нашел и сжал ее ладонь в своей руке.
— Ася вчера приходила. Она скучает по тебе.
— Знаю, — ответила Мария. – Я приду к ней… Как только мы запустим Гидростанцию. Ася — замечательная девочка. Она справится.
— Замечательная девочка, с которой все кругом обращаются как с принцессой, - вздохнул Даниил.
— Ты знаешь много принцесс, которые разбираются в устройстве водяных турбин и лазают по строительным лесам?
— Я вообще не знаю ни одной, кроме собственной дочери. Но не хочу, чтобы она свернула себе шею.
— Андрей за ней присмотрит.
Даниил рассмеялся.
— Андрей Стаматин – последний, кого я хотел бы видеть нянькой своего ребенка.
— И очень зря. Посмотри на Петра, и ты поймешь, что Андрей – прекрасная нянька. — В глазах Марии запрыгали искорки. — Не будь наседкой, мой милый.
Она поцеловала его в уголок рта.
— Хорошо, хорошо. Убедила. — Он перехватил коварную руку, подбиравшуюся к его ребрам. — Только не надо щекотать.
Он потянул Марию на себя, но она уперлась ладонью ему в грудь. Морщинка обозначилась между ее ровных бровей.
— Что? – спросил он.
— Эти потерянные, которые живут в Предместьях. Вот наши дети, за которых у меня сейчас болит сердце.
— Эпидемии не будет, я тебе обещаю.
— Дело не в ней.
Даниил тоже нахмурился, проблема Предместий и их упрямых жителей снова и снова омрачала жизнь, как налетавшая среди солнечного дня туча.
— Они не имеют возможности и умений создать свое и отвергают то, что предлагаем им мы, — раздраженно проговорил он. — Даже в самые тяжелые годы мы были готовы делиться с ними всем, что у нас есть. И все равно остались чудовищами. Алая ведьма и ее кровавый доктор. Казалось бы, в их Степи водятся твари пострашнее нас с тобой.
— Не отравляй свое сердце обидой, - ответила Мария. - Так всегда происходит. Из невежества рождается страх, из страха — ненависть и мятеж.
— Они уже не дети. И им придется повзрослеть, так или иначе. Так, кстати, считает и Бурах, могу сказать тебе без всяких терзаний совести.
Она положила голову ему на плечо.
— О некоторых я сожалею больше, чем об остальных. Виктория, Артемий Бурах, Ноткин и Мишка. Мой брат. Они могли бы быть с нами, счастливые и сильные.
Слова «Мы сделали все, что могли» не утешили бы таких, как они. Но и «не все еще потеряно» Даниил не сказал. Веки Марии опустились.
— Будто огромная птица накрыла Степь крылом, — тихо проговорила она. – Перья мокрые. Ничего не разглядеть.
Даниил погладил ее по волосам.

Артемий Бурах. Курган
Граница между Предместьем и Городом видна была абсолютно ясно, как граница между опухолью и здоровой тканью. Начинались мощеные дороги, дома и башни выстраивались согласно единому замыслу. Степь же прорастала в Предместья незаметно, летом ковыль заглядывал в окна, тропинки чуткими нервами тянулись в траве, снегу или мокрой глине и уводили все дальше и дальше. На одной из таких тропок и стоял Артемий, оставив Утопию и Предместья за спиной. Достаточно близко к Городу, чтобы степные шепотки лишь ворчали едва слышно, но и достаточно далеко, чтобы не слышать людского гомона.
Сегодня он обнаружил еще несколько заболевших. На эпидемию это пока не тянуло, но если так продолжится, Данковский получит все основания закрыть Предместья на карантин. Закроет и правильно сделает, если вспомнить, как пять лет назад в ответ на готовность принять зараженных в больнице и обеспечить Предместья лекарствами и вакциной мятежная толпа, подстрекаемая Ханом, ворвалась на улицы Утопии.
Над Степью разнесся птичий крик. Артемий поднял голову. Давешняя пустельга чертила небо. Раскинула крылья крестом и кружила над одной точкой.
— Опять ты, — проворчал Бурах. – И что тебе не спится, скоро закат.
Он узнал место, над которым летала пустельга. Курган, старше скрытого под водой Кургана Раги, такой древний, что уже почти и не возвышался над землей.
— Ладно, — бросил Бурах и пошел вперед.
Скоро он свернул с тропинки. Сырая прошлогодняя трава пружинила под ногами. Степь тут же накинулась, накрыла многоголосьем. Зима еще терзала тело земли, и та стонала, как роженица в муках. Ледяные духи мерзко хихикали. Чуть слышно пели готовые проклюнуться ростки трав.
— Стонешь, поешь, а твири осенью опять не увидим, — проворчал Бурах. — Да и ладно. Может, оно и к лучшему.

На кургане, у вросшего в землю камня, сидел Червь.
— Здравствуй, Безымянный, — сказал Артемий.
Тот распростерся у его ног.
— Я дождался тебя, Служитель. Милостива Бодхо.
Артемий поморщился. Здесь к степным голосам прибавился шепот прежних менху, тех, кто на этом Кургане правили Линии мира. От их невнятных упреков загудело в висках. Не на трезвую голову было такое слушать.
— Дождался. Опять за свое? Забудь, поставь юрту подальше в Степи. Айлиль с тобой бы пошла. Поживи спокойно, во славу Бодхо. И чего сокола мучал?
— Сегодня особая ночь, Служитель. Проведи ее на Кургане. О большем не прошу.
Глаза Безымянного полнились непроницаемой чернотой, как пещера, что вела в Каюр. Однажды Артемий в такую пещеру вошел и повторять не хотел. Он махнул рукой в сторону Города.
— Там, в Предместьях, у меня семеро больных. И ночью появятся новые. Я нужен там.
Червь склонился к земле. Служителю он возражать не смел.
Артемий вернулся в Предместья. День закончился.

Тая Тычик. Чашка чая
Тая оперлась на шаткий прилавок и развернула конвертик. Под потолком коптила керосиновая лампа, и света едва хватало, чтобы разглядеть внутри желтоватые крупинки. Тая принюхалась. Не хотелось показывать, что она ничего в этом не понимает, но все же не удержалась и спросила:
— Это то, что мне нужно?
Продавец, улыбнулся, показав длинные, как у лошади, зубы.
— Будь спокойна. Аккурат сегодня поезд прикатил, вот и нам кое-что подвезли. Столичный товар, первый сорт.
— Хватит столько?
— Поверь, этого достаточно, чтобы такая птичка как ты взлетела к самым небесам. Туда, где не бывают и Алая хозяйка со всеми ее присными.
Продавец хотел было предложить себя в качестве провожатого в мир искусственных наслаждений, но вспомнил о двух громадных степняках, которые ждали Таю на улице, и промолчал.
— Мужчина почти на голову выше меня и раза в полтора тяжелее, — Тая взглянула ему прямо в глаза. — И знаешь, если что-то пойдет не так, как мне надо, я вернусь.
Продавец снова подумал о степняках за дверью, взял крошечные весы и отмерил еще немного порошка. Досыпал в конверт.
— Вот. За ту же цену, и делай со своим мужчиной все, что пожелаешь. Хотя зачем такой красотке как ты это понадобилось, ума не приложу.
Тая не удостоила его ни словом, ни взглядом, спрятала конвертик в рукав курточки и ушла.

На самом деле ждали ее не двое, а трое. Двое громадных мужчин и женщина, едва достававшая им до плеча.
— Дальше со мной не ходите, — сказала Тая. – Возвращайтесь к Безымянному на Курган. Пусть готовится. А ты, Саба, собери Детей Бодхо, что живут здесь, и уходите к стойбищу за Тронь-Ручей.
Ее глаза после керосинового света лавчонки еще не привыкли к темноте. Тая не вглядывалась в лица, видела только черные силуэты, которые согласно кивнули и исчезли. Она повернула в другую сторону. Улицы Предместий к ночи опустели. Тускло горели окна, из которых слышались то брань, то смех, то детский плач. На одной двери белел нарисованный мелом карантинный круг.
Вскоре Тая достигла нужного дома, поднялась на крыльцо и толкнула дверь. Внутри было светло. Артемий склонился над столом и растирал что-то в ступке. Перед ним лежала упаковка таблеток.
— Здравствуй, — сказала Тая.
Тот поднял голову. По глазам стало ясно, удивился.
— Здравствуй, Таюшка. Проходи, садись.
Она села, пригляделась. Артемий вроде не был ни пьян, ни настроен выставить ее за дверь. Хорошо.
Он снова взялся за ступку и сказал.
— Я думал, ты на Тронь-ручье. Что, добился-таки Влад Младший своего, согнал вас? Хочешь, поговорю с ним?
Тая покачала головой.
— Нет, я сама решила уйти.
— Может, оно и правильно. Ты, наверное, голодная. Куда это моя ворчунья запропастилась?
— Не волнуйся. Я сама согрею чай.
Делала она все уверенно. Пошла к плите, чайник был теплый и вскипел быстро. Тая заслонила собой чашки. Глаза скосила, Артемий на нее и не смотрел, наклонился погладить кота, который увивался у его ног. Тая развернула конвертик, высыпала порошок в чашку Артемия, бухнула сверху полную ложку меда, а потом разлила по чашкам теплый чай. Размешала и вернулась к столу.
— Прости, если меда переложила, — сказала она и протянула Артемию чашку.
— Не страшно. Спасибо, — он сделал глоток.
Тая села, и тоже отпила чай. Вдруг оказалось, что сердце у нее колотится, и даже струйка пота течет между лопаток. Каким же хрупким показался ей собственный план: если Артемий что-то почует, если он просто не захочет допивать чай, если порошок подействует не достаточно или не так как надо. Нет. Не трудно сломать хребет степной гадюке, а все же в схватке чаще выигрывает она. Такой же была и Таина задумка, хрупкой, но безжалостной и опасной.
— Ты что-то сама не своя, — проговорил Бурах. — На стойбище у вас все здоровы?
— Да.
Тая напряженно всматривалась в его лицо, пыталась уловить признаки дурмана. Следовало лучше расспросить продавца. Она даже не знала, скоро ли подействует наркотик.
— Безымянный звал меня сегодня к Кургану, - продолжил Артемий. - Все никак не успокоится.
Он чуть запнулся на последнем слове. Тая уткнулась в свою чашку, чтобы не выдать тревоги. Бурах замер, нахмурился и неловко встряхнул головой. И, к облегчению Таи, в несколько глотков осушил свою чашку.
— Безымянный не теряет надежды, — сказала она. — Но я знаю, ты не отзовешься на его мольбы даже ради того, чтобы отогнать болезнь.
— Зачем Ритуал, если есть вакцина? – Он был уже одурманен — взгляд поплыл, заплетался язык.
Тая поднялась и подошла к нему.
— Для того, чтобы Степь снова дала нам твирь. Для того, чтобы вернуть силы Укладу. Уклад угасает, Артемий.
— Уклад угасает, а люди живут. И ты живи, Таюшка. – Он посмотрел на дно чашки. – Очень сладкий чай.
Чашка выскользнула у него из пальцев, покатилась по земляному полу. Артемий поднял на Таю помутневший растерянный взгляд. Тая гордо подняла голову.
— Ты — последний Менху. Тебе была доверена мудрость Уклада и поручено беречь его, но ты для нас и палец о палец не ударил. Чем ты занимался? Пьянствовал со своими друзьями утопистами и помогал их гнусным делам.
— Что ты… — Артемий осекся, попытался подняться. Оперся рукой о стол, ладонь соскользнула, и он упал на четвереньки.
Тая опустилась на пол рядом с ним и обхватила за плечи. Какой же он был тяжелый!
— Я заберу твою силу, если она тебе не нужна, — сказала она.
Артемий взглянул ей в лицо, и в осоловевших глаза мелькнули осознание и ужас. Тая на миг испугалась, что ей не сладить с ним, но когда он попытался оттолкнуть ее, огромные руки оказались слабыми как у ребенка. А Тая была обижена и зла, и гнев придавал ей сил.
Она заставила Артемия лечь на спину, расстегнула пояс. Степняки хоть и скрывали соитие покровом ночной тьмы, но жили тесно, так что ни мужская нагота, ни то, как соединяется мужское и женское, для Таи не было секретом.
Артемий заслонил лицо локтем, едва выговаривая слова непослушным языком, прошептал:
— Девочка, ну что же ты… Остановись.
Тая покачала головой.
— Если бы я была мужчиной, я вызвала бы тебя в круг Суок. Взяла бы твою кровь. Но я женщина, я могу взять только твое семя.
Как жалко, что Артемий не понимал – единственное, чего Тая может стыдиться, это беспомощность, на которую обрекли Детей Бодхо люди проклятой Утопии. Того же, что ей предстояло сейчас совершить, она не стыдилась вовсе.
Тая стянула с себя платье — прохлада коснулась влажной от пота спины — и склонилась над Артемием, перекинув ногу через его бедра. Он был совсем не готов, Тая прижала его ладонь к своей груди, но Артемию достало сил вытянуть руку из ее пальцев и безвольно уронить на пол.
Тогда Тая облизнула ладонь и сжала его член. Он был пока что совсем мягким, но ей удалось найти движение, которому отвечали горячие толчки крови внутри.
Она не вслушивалась в сбивчивый поток протестующих слов. Слова шли от разума, а плоть подчинялась законам плоти. Вскоре слова стали совсем неразборчивыми, Артемий задышал глубоко и шумно. Орган в ее руке напрягся, стал каменно-твердым. Тая снова облизала ладонь, смочила его слюной и направила внутрь себя. И чтобы не поддаться страху, сразу резко опустилась вниз. Не сдержалась, вскрикнула. Артемий захлебнулся вздохом, застонал, и Тая прижала ладонь к его губам. Сама не знала зачем, даже если бы кто-то и услышал, вряд ли пришел бы выяснять, что тут происходит.
Боль была саднящая, но терпимая. Только подниматься и снова опускаться в ровном ритме скоро стало тяжело. Жалко, что у людей это занимает больше времени, чем у быков. Тая легла грудью на грудь Артемия. Уперлась лбом ему в плечо. Жесткая замшевая заплата на его рубахе царапала кожу, но так было удобнее. Она задвигалась быстрее, и Артемий подчинился тому, чего вопреки его воле возжаждало тело, начал сам подаваться навстречу. Тае стало и больнее и гораздо легче. Теперь ей оставалось только замереть на месте, все глубже и глубже принимая в себя мужскую плоть. Артемий хрипло стонал на каждом выдохе, стискивал пальцами ее бедра. Тая успела только подумать, что если столичное зелье будет к нему милосердно, то подарит забвение, и все кончилось. Артемий крупно вздрогнул - она почувствовала его дрожь всем своим телом, внутри тоже, вскрикнул и затих.
Тая вдруг обнаружила, что и сама задыхается. Все тело было мокрым от пота, а сердце колотилось, как после долгого бега. Ослабевшей рукой она нашарила платье. Артемий не двигался. Его веки были крепко сомкнуты, наверное, уснул, Тае некогда было разбираться. Она чувствовала семя внутри себя, но нужно было забрать еще кое-что.
Она поднялась. По внутренней стороне бедер потекла влага. Тая поморщилась от боли и натянула платье.
Сундучок стоял там, где сказала Саба. Древняя кость лежала обернутая в кусок бычьей шкуры. Удэй долгого таглура давал тому, кто им владеет, право на Ритуал. Этой ночью он нужен был Тае, ей принадлежало это право. Она перекинула через голову кожаный шнурок и сунула удэй под платье. Кость легла ровно между маленьких грудей. Можно было уходить.
На пороге Тая обернулась. Артемий приподнялся, неловко пытаясь натянуть штаны и застегнуться. Она встретилась на мгновение глазами с его плывущим взглядом и отворила дверь.

Безымянный. Ритуал
Безымянный ждал. Он ждал всю жизнь, но сейчас, когда оказался так близок к завершению пути, ожидание наполнилось множеством оттенков, как играет в конце лета Степь всеми оттенками бурого и желтого. Благоговение, религиозный восторг, предвкушение скорого избавления. Под ними трепыхался страх, который Безымянный себе простил, но еще глубже таилось сомнение.
Двое Детей Бодхо пришли со стороны Города.
— Мать скоро будет здесь. Велела тебе готовиться.
Они зажгли факелы и установили их в круг, на Кургане разложили костер. Безымянный помедлил еще немного, а потом поднялся на ноги и начал одну за другой снимать черные одежды, что скрывали его тело.
Он прислушивался к словам Матери, но предпочел бы, чтобы Служитель-Менху пришел сам. Безымянный даже осмелился позвать Служителя этим вечером, и тот пришел, но говорил странные слова. Безымянный долго раздумывал над ними, раздумывал сам, не спрашивал ни землю, ни травы, ни степных птиц. Неужели ему правда предложили спокойную жизнь, невесту, что будет звать для него травы, долгие годы у груди Матери Бодхо? Безымянный решил, что Менху проверял его, заставил осознать все, с чем Безымянный расстается, от чего отказывается, чтобы Жертва была поистине полна. И Менху не запретил оставаться на Кургане в такую ночь, когда пришло время отворять то, что прежде было закрыто.
Нет, Менху не запретил.
Куча одежды рядом с Безымянным росла, а белесое тело открывалось все больше и больше. Родимое пятно покрывало половину головы, стекало на лицо и затылок. На солнце оно было бы карминно-красным, но Червь никогда не открыл бы солнцу свою наготу, а здесь, в свете факелов, пятно казалось то багровым, то черным. Оно спускалось тонкими линиями по шее и ниже образовывало подобия тавро: квадратный знак Бодхо на груди и многорогий знак Суок на спине. Меты с самого рождения предназначили Безымянного для Ритуала.
Оставив на себе единственную тряпицу, опоясывающую чресла, он вытащил из кучи одежды мешочек со смесью драгоценных трав. Бросил горсть в костер, и упал на колени, глотая дым. Твирь пахла осеним дождем.
— Бодхо, смилостивись, пусть окажется так, что я не допустил ошибки… — дурман сразу заставил его сердце биться реже, придал уверенности, и все же Безымянный добавил, едва пошевелив губами. — И пусть мне будет не слишком больно.
Он был очень молод.
Время плавилось как смола. Растеклось. Застыло прозрачной каплей. Мать пришла. Духи на Кургане завыли при ее появлении, и темный гул вторил им из самой груди земли. И перед этим рокотом, перед грозной силой Матери, Безымянный оставил сомнения.

Тая шла через Степь. Кровь и семя стекали по ее бедрам, корни трав прорастали из пяток, ночные птицы путались в волосах. С каждым ее вздохом вздымалась полная жизни грудь Бодхо, с каждым шагом стонало ненасытное чрево Суок.
Степь дышала ей, говорила ей, творила и карала ее руками.
Тая поднялась на Курган, и рокот множества голосов встретил ее. Одни ликовали, приветствуя ее появление, другие корили, но никто не отрицал ее права на Ритуал.
Безымянный ждал, плясали отблески факелов, и меты на его обнаженном теле извивались. Рядом стояли двое степняков. Один из них снял с пояса простой мясницкий нож и подал Тае. Безямянный ждал.
Когда-то Тая верила, что ей суждено согреть Детей Бодхо теплом и любовью, потом это было забыто, но сейчас она посмотрела на впалую грудь Безымянного, на его круглые, как у изумленного ребенка, глаза, и ей захотелось укутать его и увести прочь. И от невозможности сделать это она запылала гневом вновь.
— Верни Степи твирь, Мать, — сказал Безымянный, — призови авроксов в Укладские стада.
— Я сделаю лучше, Безымянный, я сокрушу проклятую Утопию. Пусть вода, которую они заставили служить себе, сокрушит их и унесет прочь с тела Матери Бодхо.
— Пусть будет так. — Безымянный протянул к Тае узловатые руки.
— Ты готов, Безымянный?
— Готов, Мать.
Тая стиснула нож в кулаке и кивнула степнякам. Они уложили покорного червя на землю. Один держал его за запястья, другой за лодыжки, Безымянный лежал растянутый в струну, впалый живот часто поднимался и опускался.
Тая видела, как горят его Линии. Украденная сила Менху пришла к ней не знанием, а чутьем. Она не умела, но ведала, не осознавала, но творила. Первый разрез провела под выступающими ребрами. Бледная кожа расступалась под ножом без сопротивления, разрез сразу переполнился черным. Безымянный не закричал, долго выдохнул, затрепетал всем телом, но степняки крепко удерживали его на месте.
Кровь полилась на древние камни Кургана. Земля отозвалась гулом.
Не Тая вела нож, а сила, что пела внутри нее — древняя и страшная. Пела с каждым разрезом, с каждой раскрытой Линией все громче. Тело наливалось темным жаром, лишь тень которого мелькнула, когда Тая была с мужчиной, когда он был внутри нее, теперь жар этот овладел ей полностью. Влага снова побежала по ее бедрам, и вместе с кровью жертвенного червя поила землю. И жилы в глуби земли наполнялись мощью.
Безымянный не кричал – хрипел едва слышно. Все линии были раскрыты как должно, отворены жилы, разверсты ребра. Пришло время сплетать новые Линии.
Тая погрузила руки в потроха, которые еще трепетали и исходили паром в холодном воздухе. Она двигала сердце и легкие, свивала и развивала петли кишок. Линии воды текли теперь сквозь умирающее тело червя, и сквозь тело Таи, и сквозь могучее тело Степи. Холодная ярость, заключенная в водяных жилах земли, жаждала вырваться из заточения.
Таю трясло от невыносимого напряжения. Это не червь, это она умирала, это ее жилы готовы были лопнуть. Она выгнулась, погрузив руки в нутро Безымянного. И наконец мучительным наитием позволила всему свершиться. Безымянный последний раз втянул воздух в обнаженные легкие и умер.
Тая закричала от облегчения и упала на землю. Ее сотрясали судороги, и вместе с ней содрогалась земля.

Артемий Бурах. Пробуждение
— Просыпайся, миленький мой, давай.
Артемий открыл глаза. Комната вокруг плыла и качалась, а тело как будто набили свалявшейся ватой. Он с трудом сел (лежал, оказывается, прямо на полу) и попытался сфокусировать взгляд на Сабе, которая продолжала его тормошить.
— Ну, проснись уже!
Воспоминания сталкивались в голове и, казалось, издавали болезненный грохот и дребезжание. Артемий пытался собрать из них что-то целое, и выходило оно таким неприглядным, что тут же разваливалось снова.
— Уймись, — отмахнулся он от Сабы. — Не видишь, пьяный я, встать не могу.
Ругаться сейчас начнет, но хоть трясти перестанет. Но Саба не перестала, под руки подхватила, потянула вверх.
— Так на себе потащу. Поднимайся.
Чудно это все было.
— И ни слова попреков? — пробормотал он с вялым удивлением.
Может быть, это удивление заставило его разум стряхнуть часть дурмана и то, что случилось, с очевидно предшествовавшими событиями и вероятными последствиями, предстало во всем безобразии. Он повернулся к Сабе, и та, едва встретившись с ним взглядом, уронила руки, повесила голову, как побитая собака.
— Ты все знала, да? – Артемий сглотнул сухим горлом, заставляя язык шевелиться. — Знала. Небось, еще и помогала ей. Ты сказала, где взять удэй.
Саба кивнула, все так же глаз не поднимая. Гневом обожгло грудь, и если б наркотик не налил свинцом тело, убил бы на месте. А так только сказал:
— Может, еще чего рассказала? Интимное?
Та помотала головой. Слезы закапали прямо на пол. Больше десяти лет прожили вместе, всякое бывало, но ни слезинки Артемий не видел. Теперь вот разревелась.
— Проклятущие бабы.
Он попытался подняться, но завалился на бок. В голове вроде пояснялось, а ноги не держали. Саба не дала ему упасть, обняла, прижалась к щеке мокрой щекой.
— Уходить надо, милый. Потом хоть прибей, если хочешь.
— Что Тая-то задумала? – спросил Артемий.
— Поднять Горхон, — прошептала Саба. — Разрушить Плотину. Будет большое наводнение.
Он оттолкнул ее от себя.
— Коли надо уходить, так убирайся. Проваливай давай.
Саба поднялась, всхлипнула, утерла рукавом лицо.
— Спичку пришлю за тобой, — пробормотала она. – У него не поупрямишься.

Дверь за ней закрылась. Артемий так и сидел на полу, сжимал и разжимал кулаки. Дурак, вот ведь дурак! Давно знал, сгущаются тучи, и рано или поздно грянет гром. Болезнь вот опять полезла. А сегодня Безымянный едва не прямо предупредил. Но проще и привычней было сидеть за бутылкой да вещать о естественном ходе вещей. Стыдно и мерзко. Таю Артемий считал почти что младшей сестрой, а ведь давно уже не находил времени выслушать да поговорить. “Поговорили” вот теперь. А Саба какова! Привык к ее собачьей преданности, принимал как должное. Ан нет, верность Укладу да мятежная душа оказались в ней сильнее.
Но если б остался да и сидел так, уж вовсе не просто дураком, а подлецом бы был.
Артемий вцепился в край стола, подтянулся, поднялся. Прошел несколько шагов и оперся о косяк двери. Постоял немного. Ноги вроде слушались, хоть временами земля начинала заваливаться, и хотелось ухватиться за что-нибудь прочное. Голова соображала примерно так же, то прояснялась, то проваливалась в туман. Но дойти куда-нибудь он точно мог. Только куда?
Таю ему уже было не догнать и не остановить. Да и не пустил бы его старый Курган. Не принял бы менху, который сперва, не оплатил отцовского долга, а теперь еще и проворонил свою силу. Хорошо, если бы живым ушел.
Но Данковского он предупредить мог. Пусть уводит людей. Позднее Мария наверняка почувствует в Степи волнение, но так жители Утопии могли выиграть полчаса-час. Да, так было правильно. Не хотел Артемий увеличивать свой смертный счет, а всех, кто нынче погибнут, можно было за ним записывать. Да и с Данковским за годы столько долгов и обязательств связало, что враз и не разберешь, кто, кому и когда.
На улице было темно и холодно. В темноте чувствовалось шевеление, ходили, переговаривались. Но Артемий ни на что не обращал внимания.
Шел по памяти, пару раз запнулся, угодил ногой в лужу и наконец вышел из Предместий. Сперва даже не увидел – почувствовал, как влажная земля под ногами сменилась камнем. Вот и фонари закачались совсем рядом, стало светлее.
В Городе Артемий бывал не часто, не сразу сообразил куда идти. Помнил, что больница почти у самой реки. Вспомнил, что от Алой башни к Многограннику, а значит, к Горхону, ведет центральный проспект. По нему и двинулся, и, действительно, без труда вышел в больнице.
Больница занимала небольшое здание в два этажа, сплошные ленты окон тянулись вдоль всего фасада, отражая фонари. Ко входу под портиком вела широкая лестница, Артемий поднялся и очутился в холле. Тут было светло.
Артемий отпрянул назад, сморгнул. Прямо перед ним билось огромное сердце, пульсировало алым, таким неправдоподобно ярким, что, казалось, пылает. Видимо, наркотик сотворил со зрением такую штуку, потому что только спустя несколько мгновений Артемий понял, что это всего лишь мозаика на стене и что он ее уже как-то видел. Он тихо выругался. Но было не до художественных вкусов жителей Утопии. Коридор вел направо и налево, Артемий свернул направо, поднялся по еще одной лестнице.
И только тут сообразил, что среди ночи Данковский вообще-то может быть где угодно. Но все равно заколотил кулаком в дверь лаборатории. Дверь распахнулась, и именно в этот момент пол под Артемием снова решил дать крен. Артемий ухватился за Данковского, навалился на него всем весом и чуть не уронил.
— Бурах! Да ты пьян в стельку! — Данковский не без усилия удержал их обоих на ногах и прислонил Артемия к стене. — Спиртным не пахнет. Чем ты так накачался?
— Не важно, — Артемий помотал головой. — Послушай. Будет наводнение. Она разрушит плотину.
— Оно, — поправил Даниил, ухватил его за подбородок и заглянул в лицо.
— Она, — повторил Артемий. - Тая Тычик. — Язык уже почти не заплетался, но слова никак не хотели складываться. – Да ты слушаешь меня?!
— Очень внимательно, — ответил Данковский. — Тая Тычик разрушит Плотину. Как? Ножкой топнет?
— Да просто поверь мне, упрямый ты идиот! — рявкнул Артемий и тряхнул его за плечи. Почувствовал, как бухает сердце, перекачивая по жилам кровь. Внутри все было как ватой окутано, а под этой ватой билась паника. Сейчас Данковский решит, что Артемий бредит, и выставит его за дверь. И поделом, только вот люди погибнут зазря.
— Я верю, Артемий, — сказал Данковский. И по его голосу Артемий понял – правда, верит. — Я спрашиваю, как? И когда?
— Поднимет воду в Горхоне. Она сможет. Когда? Скоро. Час остался, может меньше. Так что шевелись давай. Уводи людей.
— Ясно. Идем со мной.
Как они покинули больницу, как шли по Городу, с кем говорил Данковский, и что ему отвечали, осталось для Артемия в тумане. Все равно от него не требовалось никакого участия в этих разговорах, и он позволил себе сосредоточиться только на том, чтобы переставлять ноги как следует. Кажется, кто-то сунул ему в руки чашку крепкого кофе, а, может быть, этого и не было.
Потом он обнаружил, что они стоят под сводами полукруглого зала. Потолок терялся в полумраке, а вдоль стен несколькими рядами поднимались скамьи.
Они стояли там с Данковским вдвоем, а вокруг гомонила толпа детей – от малышей лет пяти до подростков. Они стояли и сидели, подпрыгивали от любопытства и нетерпения, пересмеивались, переговаривались, кто-то затеял возню на верхних скамьях.
— Дети! Послушайте меня внимательно, — сказал Данковский, и тут же воцарилась удивительная тишина.

продолжение в комментариях