Название: Голод
Команда: SG Smiren 2017
Автор: SG Smiren 2017
Бета: анонимный доброжелатель
Фандом: Мор. Утопия
Пейринг/Персонажи: Анна Ангел, Вар, Вера Верба, Симон Каин, оригинальные
Размер: миди, 5317 слов
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг:PG-13
Краткое содержание: Чтобы сделать правильный выбор, Анне необходимо было разобраться в своем прошлом
Предупреждения: глубокий преканон, ОП в количестве, возможен ООС
Около полуночи Анну Ангел разбудил свист за окном. В темноте своей спальни она открыла глаза и замерла, прислушиваясь к веселой мелодии и легким шагам музыканта.
Звуки приближались, и чем отчетливей они звучали, тем сильнее Анну охватывал ужас. Очень медленно, молясь, чтобы не скрипнула кровать, она села, потянулась к окну, и, отодвинув краешек шторы, осторожно выглянула на улицу.
Музыкант был еще далеко, и видеть его лица Анна не могла — только силуэт и смутно белеющую рубашку. Может быть, это вовсе не он, подумала Анна. Конечно, не он, прошептала она, изо всех сил стараясь в это поверить.
Но это был он. Шел, насвистывая, и одной рукой в такт мелодии похлопывал себя по бедру, а через другую была перекинута. Дойдя до Анниного дома, остановился, вглядываясь в окна.
Только бы не заметил, подумала она, только бы не узнал.
Но он заметил, и узнал, и, узнав, расплылся в широкой, радостной улыбке. Вскинул руку в приветственном жесте, сказал что-то веселое, потянулся к окну костяшками пальцев.
От стука в стекло Анна проснулась окончательно. И через пару секунд поняла: это стучат в окно спальни ветки деревьев, растущих на заднем дворе. Да и на улице вовсе не полночная темень, а предрассветные белесые сумерки.
Успокоившись, Анна откинулась на подушки и прикрыла глаза, вспоминая свой сон. Снова Караван. В последние дни прошлое будто преследовало ее. В любой момент ее могли разоблачить…
При одной только мысли об этом Анну вновь сковал страх — такой цепенящий, сковывающий волю страх караванщики называли дурным. Был еще добрый страх, вспомнила Анна, — будоражащий кровь, заставляющий мышцы и мозг работать быстрее.
Воспоминания, отрывочные, разрозненные одолевали ее. Обычно она гнала их прочь, но сегодня — сегодня делать этого было никак нельзя. Сегодня ей предстояло сделать выбор, возможно, самый последний и самый важный в ее жизни. И если она не разберется в себе и в своей истории сейчас, она не сделает этого уже никогда. Так и останется — никем, сгустком пустоты в чужой оболочке.
Анна тихонько вздохнула и постаралась сосредоточиться на картинке из сна. Темная улица, шаги за окном, свист. Неужели это было целых двенадцать лет назад?
***
В ту ночь, около полуночи, маленькую полунемую девочку, еще не звавшуюся Анной Ангел, разбудил свист за окном. В темноте своей спальни она открыла глаза и замерла, прислушиваясь к веселой мелодии и легким шагам музыканта.
Звуки приближались, и чем отчетливей они звучали, тем сильнее девочку охватывало любопытство. В ее городке, маленьком и тихом, никто никогда не свистел на улицах по ночам. Замирая не то от страха, не то от восторга, девочка отдернула штору и выглянула наружу.
В мерцающем свете газового фонаря она увидела мужчину с маленьким, меньше девочки, завернутым в куртку ребенком на руках. Девочка невольно завистливо вздохнула, как вздыхала всякий раз, видя взрослых, прилюдно выражающих ласку к детям. Ее мать считала такую несдержанность неприличной. Рассмотреть ребенка не удавалась,— он был завернут в большую, со взрослого плеча куртку, — а вот мужчину она узнала сразу. Он был из циркачей. Пришел в городок накануне вечером, побродил по улицам, а потом сел на площади у рынка прямо на мостовую, достал причудливой формы дудку и заиграл. Он играл несколько часов, иногда прерываясь, чтобы перекинуться парой фраз с кем-то из прохожих, а всех, кто шел с детьми, зазывал на представление.
А на следующий день, после кукольного спектакля и цирковых номеров, тот же музыкант с заговорщическим видом сновал в толпе зрителей, подходя по очереди к каждому из взрослых. Он не просил денег, а, видимо, рассказывал о чем-то — по крайней мере, слушали его охотно, многие смеялись или кивали в ответ.
Девочке было интересно узнать, о чем они говорят, и она старалась незаметно от матери подобраться поближе. В какой-то момент музыкант заметил ее взгляд и подошел сам.
— Привет! — сказал он приветливо, — Понравился спектакль?
Девочка смущенно улыбнулась в ответ и закивала. Ей очень хотелось что-нибудь сказать, и она как раз собиралась с духом для первой попытки, когда откуда-то из толпы на музыканта налетела ее мать.
— Молодой человек, — заговорила она резко еще издалека — Я буду вам крайне признательна, если вы немедленно отойдете от моей дочери.
Потом добавила тише, но все так же отчетливо, чтобы слышали все вокруг:
— Эти попрошайки потеряли всякий стыд!
Схватила девочку за руку и потащила прочь от сцены.
— А ты чего с ним? — тут же напустилась она на дочь — Это же неприлично в конце концов!
Девочка почти не обращала внимания на мамины упреки. Она обернулась было посмотреть, не обиделся ли музыкант, но так и не смогла высмотреть его в толпе.
И вот теперь он, беспечно насвистывая, шел мимо ее дома. Поддавшись внезапному порыву, девочка взялась за деревянную оконную раму. Ее спальня была расположена на первом этаже, а мама в этот час уже крепко спала, так что, пожелай она догнать артиста, ничто ей не помешало бы. Любопытство и желание поступить назло матери быстро пересилили робость. Решившись, она проворно взобралась на подоконник, свесила ноги на улицу и, примерившись, соскочила на землю.
Подошвы мягких домашних туфель стукнули о землю почти беззвучно, но музыкант все равно услышал. Он дернулся, будто бы от испуга, замер и несколько долгих секунд простоял неподвижно. И только потом обернулся, и в свете фонаря его лицо показалось девочке совсем белым.
Смущенная тем, что так напугала его, девочка нерешительно вышла на середину улицы, под свет фонаря.
Увидев ее, музыкант сразу успокоился. Он снова заулыбался и взмахом руки пригласил девочку подойти.
— А ты чего бродишь? — спросил он, когда она приблизилась.
Девочка пожала плечами. Потом, подумав, неопределенно повела руками – гуляю, мол.
— Разве твоя мама разрешает выходить по ночам? — снова спросил музыкант. Не тем строгим тоном, каким взрослые обычно задают такие вопросы, а будто бы с насмешкой.
Девочка покачала головой и скорчила гримасу, должную, как ей казалось, выражать пренебрежение. Музыкант с готовностью рассмеялся.
— Она у нас, да? На ночном представлении?
Девочка снова покачала головой, потом прикрыла глаза и приложила к уху сложенные ладони. Встретила удивленный взгляд музыканта и, напрягшись, с запинкой выговорила:
— Сп-пит.
Музыкант кивнул.
— Понимаю.
Ободренная успехом и желая продолжить разговор, девочка указала на ребенка на руках у музыканта:
— Кто?
— Кровная сестренка одной из наших, — ответил он, — Вот, несу ее на стоянку, в гости. А она спит... Слушай, — продолжил он, вдруг оживившись, — Может, сходишь с нами? Тут недалеко. Интересно тебе будет посмотреть?
Девочка задумалась. На ум ей немедленно пришли многочисленные мамины наставления и предостережения, касающиеся незнакомцев. Но на маму она была обижена, музыкант совершенно не выглядел опасным, да и посмотреть на жизнь бродячего театра хотелось просто ужасно. Если что, решила девочка наконец, я наверняка смогу убежать. Музыкант не погонится с ней с ребенком на руках, а остальные артисты не знают города.
Успокоенная этими мыслями, он кивнула.
— Мама была бы очень недовольна, — сказал музыкант, хихикнув, будто догадавшись о ее опасениях, — Но ты не бойся, мы ей не расскажем. Ну, пойдем?
И они пошли рядом, так, что голова девочки почти касалась локтя музыканта. Девочке было спокойно и весело. Музыкант то снова принимался насвистывать, то рассказывал забавные истории, то расспрашивал о жизни девочки. Он как-то сразу начал говорить так, чтобы на каждую его реплику она могла кивнуть или покачать головой, поэтому общаться с ним было легко — совсем не так, как с другими чужими взрослыми, которые обычно бывали не столь проницательны.
Вскоре последние дома городка остались позади, и вместо брусчатки под ноги легла широкая утоптанная дорога. Оказавшись на открытом пространстве, девочка впервые с момента встречи с музыкантом почувствовала себя неуютно. Она много раз бывала в этом месте днем, но в темноте все казалось совсем другим: очертания предметов были неясными, грозными, тени ветвей хищно шевелились, будто хотели схватить девочку за ноги, настороженное небо рассматривало ее тысячей внимательных глаз.
Впрочем, страх этот ощущался лишь смутно, заглушенный восторженным предвкушением предстоящего визита. Да и шли в темноте они совсем недолго: скоро музыкант сошел с дороги на обочину, и уже через сотню шагов девочка услышала в отдалении музыку и голоса.
Тут же темноты выступили очертания повозки, за ней невдалеке горел костер и смутно виднелись шатры.
— Кто идет? — спросил их кто-то, сидящий на подножке, кого девочка не могла разглядеть в темноте. От неожиданности она вздрогнула и отступила назад, за спину музыканту. Тот, впрочем, ничуть не растерялся.
— Это я, — откликнулся просто, — От первого костра. С гостями.
— С гостями? — переспросил удивленно и будто бы встревоженно голос с подножки, — Вы чего, не договорились, что ли? Магда-то на ночном! А тараньские к вам от своего костра не пойдут.
— Да у нас ничего серьезного, так, мелочи. Я потом сам отведу.
— Ну смотрите, не переусердствуйте там тогда, — посоветовал голос, — Если что, Магда с тебя голову снимет.
— Ага, — весело согласился спутник, — Снимет и пришьет на спину. Тоже буду выступать на ночных.
Он засмеялся, голос с подножки фыркнул в ответ и девочка тоже заулыбалась, заразившись чужим весельем.
У большого, в человеческий рост костра никого не было — должно быть, подумалось девочке, все на ночном представлении. Только три больших полотняных шатра выступали из темноты. Музыкант с ребенком на руках нырнул в ближайший, и почти сразу же вышел обратно уже один.
— Как хоть тебя зовут? — спросил он у девочки.
На этот вопрос нельзя было ответить кивком головы. Девочка набрала в легкие воздух, собираясь с силами:
— А… А-а…
— Анна? — подсказал музыкант.
Она с облегчением кивнула.
Впоследствии Анна так и не смогла вспомнить, было ли это ее настоящим именем. Иногда ей казалось, что ее всегда звали именно так, иногда — что она просто согласилась с предложенным вариантом, чтобы избежать долгого, мучительного перебора вариантов. Она вообще очень плохо помнила то, как жила до Каравана. Только строгий мамин голос, насмешки сверстников и непрестанно гложущую ее зависть к другим детям — здоровым, красивым, любимым родителями.
Это было почти смешно — то, что Караван увел из города ее, а не кого-то из них. Впрочем, она не думала, что Тим — так звали музыкант — забрал ее по своей воле: скорее всего, ему просто не позволили оставлять за собой свидетельницу. Анна помнила, что в тот, первый вечер, когда к кострам начали возвращаться актеры с ночного представления и ее присутствие обнаружилось, Тима тут же отозвала в сторону высокая сухопарая женщина — та самая Магда, которую упоминал дозорный из повозки. Какое-то время они шепотом спорили о чем-то, а потом Тим окликнул Анну — и предложил ей остаться. Учиться у него музыке. Путешествовать. Участвовать в представлениях.
Она согласилась не раздумывая. Люди Каравана -- все как один молодые, с красивыми лицами и звонкими голосами -- совершенно заворожили ее. Ей казалось, что среди них она и сама вырастет такой же.
К тому же, тогда она ей казалось, что караванщики полюбили ее, и именно поэтому просят остаться.
За пару часов до рассвета Тим унес обратно в город того, второго ребенка — красивую черноволосую девочку, в которой Анна узнала дочку зеленщицы. Она так и не проснулась, хотя в лагере было шумно.
А на следующее утро они тронулись в путь.
Первые месяцы в Караване были, наверное, самым счастливыми в ее жизни. Каждый день вокруг нее, никогда прежде не покидавшей родного городка, распахивался огромный, невероятный в своем разнообразии мир, а вечера у костров были посвящены репетициям, Тим, ее новый наставник, был неизменно добр к ней. Изнутри грело чувство общности, принадлежности к чему-то большому и важному. Тим тогда много и вдохновенно рассказывал ей о миссии Каравана — и она свято верила каждому слову.
— Понимаешь, так ведь нельзя жить, как они живут, — говорил он шепотом, когда они шли по улицам очередного города, — Серость. Грязь. Косность. Взрослым этого не объяснишь, они слишком привыкли к такому ходу вещей. Но дети — детей еще можно вытащить. Показать им, что такое красота. Показать им дорогу. И тогда они вырастут, и создадут вокруг себя уже иной, лучший мир.
— Видишь? — окликал он ее уже в лагере, показывая на тряпичную куклу со смешным названием “бибабо”, — Похожа на тебя, правда? И ты на нее похожа. Это очень важно понять, сам по себе человек — вот такая вот кукла. Судьба надевает ее себе на руку и крутит, играет, как хочет. А потом, заскучав отбрасывает в сторону. И человек никогда не будет по-настоящему свободен, пока не взбунтуется, не найдет способа сорваться с этой руки.
— Красота, — отвечал он ей, когда она спрашивала, зачем караванщикам брать чужое, — Самый дорогой дар из всех, что дала нам природа. Те, у кого мы забираем, не умеют ни ценить ее, ни распоряжаться ею. Скажи, зачем нужен красивый голос человеку, который не любит петь? Прекрасная улыбка — человеку, который редко улыбаются. У этих людей красота сгниет и никому не принесет добра. А мы возвращаем красоту людям. Что принадлежит нам — принадлежит всем.
Тогда, в самом начале, караванщики действительно верили в это. Они уводили детей, веря, что спасают их, они пытались сбежать от судьбы, они воровали — но осторожно, никогда не беря лишнего.
— Ты ведь не просто берешь, — объяснял ей Тим, — Ты делаешь взятое частью себя. Изменяешь не только внешность, но и суть. Постепенно, по шажочку, до тех пор, пока никто не сможет вспомнить, что ты когда-то была другой. И если взять слишком много, тот, у кого ты берешь, погибнет, а ты сама перестанешь быть собой.
Да, первое время, она была по-настоящему счастлива. Она с каждым днем все лучше и лучше говорила и могла разучивать песенки и петь их с детьми, когда Караван устраивал представления в городах. Не получалось только забирать чужое, как бы сильно она не пыталась. Неспособная взять себе чужие черты лица, она все еще оставалась дурнушкой.
Караванщики, не терпевшие никакого уродства, постепенно теряли терпение.
Она путешествовала с Караваном чуть больше двух лет, когда Магда предложила сделать ее фигуркой.
— Она ведь не справляется здесь, — сказала она Тиму, — Ей будет лучше остаться в каком-нибудь городе.
Магда была кукольницей. Она водила кукол на ночных представлениях Каравана, резала марионеток для дневных спектаклей. Она же готовила фигурки — заводных уродцев или не прижившихся в Караване детей, которых караванщики подкидывали в чужие дома вместо украденных. Гримировала их так, чтобы даже зоркий глаз поначалу не замечал подмены и сама уводила из лагеря в новые семьи.
Тим тогда ничего не ответил Магде. Молча взял Анну за руку и потянул ее от костра, к одному из дальних шатров. Особым образом завязал ленты над входом — это означало «не беспокоить». Усадил на подстилку внутри, а сам сел напротив.
— Анна, ангел мой, пожалуйста, сосредоточься. Магда ведь не шутит, и я не смогу вечно тебя выгораживать. Попробуем еще, хорошо? Прямо сейчас. У меня есть улыбка. Память об одном хорошем человеке. Мне она не к лицу, а тебе, когда подрастешь, очень пойдет. Сейчас я ее покажу, а ты попробуешь забрать. Только не торопись. И не волнуйся. Это не так сложно, правда. Идет?
Она через силу кивнула, и он улыбнулся. Легко и естественно, будто у него вдруг мгновенно изменилось настроение. Улыбка была незнакомой, какой-то странной, с ней Тим казался моложе, чем обычно.
Она глядела на него, тщетно пытаясь сосредоточиться. Услышать, почувствовать ритм, как ее учили. А что, если она правда ничего не умеет? Ничего-ничего? Тогда терпение Магды лопнет, и ее отправят прочь, в чужую семью, и никто не сможет за нее вступиться.
Она заморгала, пытаясь прогнать подступающие слезы, сердито шмыгнула носом, снова подняла глаза на Тима — и чуть не вскрикнула от неожиданности.
Его улыбающиеся губы вдруг стали видны очень отчетливо и будто бы отделились от лица — словно неподходящая по цвету заплатка на бледном полотне. Повинуясь наитию, она протянула руку, потянула край «заплатки» на себя...
Тим резко подался вперед и несколько секунд сидел скрочившись, спрятав лицо в ладонях. Когда он выпрямился, он был бледен, а в уголке рта стремительно набухала капля крови.
— Хорошо, Анка! Чуть аккуратнее, а так хорошо. Я же говорил.
Он снова улыбался, так широко, что было видно зубы.
Она осталась в Караване, но это не принесло ей радости. Обновленным взглядом она разглядывала караванщиков — и то, что она видела, пугало ее. Различать заплатки удавалось все легче и легче, и Анна поражалась тому, как их, оказывается, было много — лоскутков чужой кожи и чужой сути. На губах Тима. На глазах и волосах его приятельницы Виты. На груди и плечах танцовщицы по прозвищу Лист. На запястье Павла, ученика кукольницы Магды.
Наверное, именно тогда Анна впервые по-настоящему испугалась Каравана. Тим говорил, они никогда не берут сверх необходимого. Говорил, что они стараются не нанести вреда. Но разве все это — необходимо? Разве можно забрать у человека лицо, не навредив ему?
С этими сомнениями Анна пошла к Тиму — она привыкла слепо доверять ему. Но в тот раз даже он не смог ее успокоить.
— Да, это так. Мы страшные люди. Мы воры. Иногда нам приходится и убивать. Но это то, что мы должны делать, — не только для себя, но и для детей, которых мы уводим.
Тим говорил это спокойно, даже буднично и улыбался — он почти всегда улыбался — и от этого его слова становились еще страшнее.
Позже Анне казалось, что именно с того дня начались в Караване страшные перемены, приведшие его к гибели. Но, скорее всего, дело тут было в том, что караванщики больше не скрывали от нее своих преступлений. Она была теперь не просто ребенком, она была одной из них.
И как одна из них, она отчетливо видела, как Караван становится все более и более жестоким. Они забирали теперь гораздо больше детей — не по одному из каждого города, и куда охотнее забирали себе все красивое, что видели в других людях. Они убивали и мучили родителей, случайно оказавшихся дома и пытавшихся пройти в лагерь взрослых.
Перемена эта наступила не сразу, но постепенно, шаг за шагом, растянулась почти на два года. Иногда Анне казалось, что караванщики сами тяготились ею. Что просто не заметили, как ожесточились, а когда опомнились — было уже поздно. Они теперь реже перешучивались, пели, играли на привалах в карты. Все чаще и чаще вспыхивали ссоры.
Впрочем, может ей и показалось. В конце концов, она только однажды слышала, чтобы кто-то из Каравана признался в подобных чувствах.
Это случилось незадолго до засады под Орвом. Они уже несколько месяцев были в бегах, и потому вокруг лагеря оставляли на ночь дежурных. Тим и Вита, черноволосая певица с печальным лицом, как раз дежурили у одного из костров, когда Анна, бродившая по лагерю, не в силах заснуть, невольно подсмотрела за ними. Вита сидела спиной ко входу в шатер на расстеленной куртке. Тит лежал тут же, спиной на земле, головой у Виты на коленях. К бедру Виты прислонилась, поблескивая в свете костра стеклянным боком, бутылка.
— ...вот что с меня взять? — спрашивал Тим возмущенно, — Дурак, дурной человек. Зато веселый. Улыбок полно, а ни на что другое места и не осталось. Мне, может, плакать хочется, а я юродствую!..
Вита ничего не говорила в ответ. Она будто и не слушала вовсе, покачивалась и напевала себе под нос нежную и жутковатую песню без слов, бесконечное, бессвязное "даридай". Только изредка ее рука тянулась к лицу Тима и отводила в сторону упавшую на лоб прядь.
Наблюдая этот странное, извращенное подобие диалога, Анна чувствовала себя неловко, будто подсматривала за любовниками. Но и оторваться она не могла: казалось, вот-вот она услышит что-то важное, что поможет ей лучше понять не только Тима, но и весь Караван, и себя саму.
Но этого не произошло. Бормотание скоро стихло, и только песня все тянулась и тянулась, постепенно затихая.
Их схватили через неделю после этого случая.
Они тогда бежали на северо-восток, надеясь добраться до границы и скрыться от преследования там. Последний отрезок пути предстояло проделать через степь, где почти невозможно было найти укрытие. Только после суток непрерывной ходьбы, им удалось спрятаться в низине, единственной на много миль вокруг.
Тим сидел прямо на земле, привалившись спиной к повозке, прикрыв глаза, — то ли прислушивался к чему-то, то ли просто дремал. Анна сидела рядом — с Тимом ей было немного спокойнее. Уже пару дней Анну мучал томительный, муторный страх. Он набухал где-то внутри, словно гной в фурункуле, ныл и все никак не мог прорваться наружу.
Темнота вокруг них копошилась, шуршала, глухо переговаривались, — где-то там караванщики ставили лагерь. Шатры не устанавливали, просто натягивали между поставленных в круг повозок полотнища, чтобы прикрывали от ветра и не пускали наружу свет от фонарей и костра.
Анна все хотела увести Тима внутрь круга, — там можно было лечь у огня и поспать нормально хотя бы пару часов, прежде чем придется спешно сниматься и уходить дальше. Она уже несколько раз набирала в грудь воздуха, чтобы окликнуть его, — и не решалась.
Он вдруг вскочил сам — резко, кажется, даже с коротким вскриком. Завертел головой, оглядываясь, наткнулся диким взглядом на Анну.
— Вы чего тут? — окликнула их подошедшая Лист, — К костру ступайте, холодно же.
Тим медленно повернулся к ней.
— Эй, все в порядке? — обеспокоилась Лист, увидев выражение его лица.
— Они здесь, — сказал Тим негромко, игнорируя вопрос.
Несколько секунд Лист глядела на него растерянно, непонимающе — а потом вдруг зажала себе рот ладонью.
— Это точно? — спросила она, — Нужно сказать остальным. Если снимемся прямо сейчас, успеем ускользнуть. Успеем же? Бросим лагерь, если нужно, и еще…
— Лист, — перебил ее Тим почти ласково, — Мы ничем уже не успеем. Мы в западне. Если начнем сейчас суетиться, они нападут сразу, только и всего. А пока они просто смотрят. Выжидают…
— Но, — пробормотала Лист. На нее было жалко смотреть, — Но нельзя же... Должен быть способ…
— Идите к костру, — посоветовал Тим, — Погрейтесь. Пока еще можно.
— А ты? — спросила Анна, едва удерживаясь от того, чтобы разреветься от страха.
— А я тут посижу. Устал, мочи нет.
И он действительно опустился обратно в траву, и больше на них не смотрел.
— Идем, — дернула ее Лист, — не слушай этого дурака. Сейчас скажем Магде, она придумает что-нибудь.
Но было уже слишком поздно. Не успели они отойти и на сотню шагов, как от дальних донеслись стрельба и громкие крики.
Солдаты уже были в лагере.
Лист сдавленно охнула, а через секунду вдруг бросилась прочь от лагеря. Анна застыла на месте, оцепенев от страха. Она наверное, так и стояла бы, не в силах пошевелиться, но тут кто-то резко дернул ее за плечо.
Это был Вар, факир, год назад в драке сломавший спину. Он схватил Анну за плечи и, прикрываясь ей как щитом, потянул обратно к повозкам. Затащил в самую дальнюю, стоявшую на отшибе.
Это была повозка Магды, где хранились фигурки и куклы для вечерних представлений. Анна впервые видела их так близко — и чуть не рванулась обратно наружу, к солдатам.
Эти куклы были, по сути, просто телами. Перекроенными в фантасмагорических уродов, начиненными скрытыми механизмами, сохраненными от тлена — но телами. Слева — пятеро взрослых, справа — дети. Приглядевшись к одному из последних, Анна узнала мальчишку-эквилибриста, сорвавшегося со снаряда несколько месяцев назад.
Вар оглядывался, тяжело дыша. Вдруг он схватил за плечо одну из кукол и сбросил ее на пол. Остальные последовали за первой. Потом он толкнул Анну так, что она упала, ткнул лицом в чью-то спину и сам упал тут же, накрыв ее затылок тяжелой ладонью.
Анна была слишком испугана, чтобы сопротивляться.
Вскоре послышались шаги и голоса — это солдаты, покончив с караванщиками, обыскивали повозки. Анна не помнила, о чем переговаривались между собой те, кто осматривали повозку Магды. Помнила только интонации — смесь ненависти, ужаса и отвращения.
Их не заметили. Видимо, даже солдаты не решились — или побрезговали? — тревожить Магдиных кукол.
Анна не помнила, как они выбрались из повозки. Кажется, Вар дождался темноты, и, прокравшись к двери, убил стоявшего там часового. Потом они долго ползли на животе — силуэты бегущих людей было бы слишком легко заметить. Потом долго лежали, слишком усталые, чтобы шевелиться. Потом Вар встал, сделал несколько шагов. Обернулся на поднявшуюся следом Анну.
— Ну, что уставилась? Проваливай! — рявкнул он и зашагал прочь.
Какое-то время Анна стояла на месте, беспомощно глядя ему вслед. Может, думала она, лучше вернуться обратно к стоянке? Может, кто-то еще выжил?
Но, каким бы страшным, каким бы унизительным ни казалось ей теперь следовать за Варом, возвращаться было стократ страшнее. Там, позади, все еще рыскали солдаты, а люди, среди которых она росла, лежали на земле, неподвижные и стеклянноглазые, неотличимые от Магдиных уродцев-марионеток.
Поэтому Анна заторопилась следом за Варом. Всхлипывая, спотыкаясь, то останавливаясь на пару секунд, чтобы унять боль в ногах, то переходя на бег. Вар иногда оборачивался проверить, не отстала ли она, и каждый раз, оглянувшись, ненадолго ускорял шаг. Несмотря на свое увечье, он был куда сильней и выносливей Анны.
Он остановился только несколько часов спустя — то ли смирился с ее присутствием, то ли тоже смертельно устал. Подождал, пока Анна добредет до него, сердито сплюнул себе под ноги.
— Черт с тобой, все равно не отвяжешься. Но только до первого города, поняла? И если хоть раз при ком-то упомянешь Караван — придушу.
Анна попыталась ответить, но не смогла, не хватило дыхания. Она опустилась на землю прямо там, где стояла и вытянула ноги, пытаясь хоть как-то унять режущую боль в мышцах.
Спросить у Вара, куда они идут, Анна решилась только на следующий день. Она вообще старалась как можно меньше привлекать к себе его внимание.
— На станцию Горхон, — ответил Вар неожиданно нормальным тоном, — Та еще дыра, туда даже армия без необходимости не сунется.
Городок на станции Горхон оказался больше и живее, чем Анна себе представляла. Еще издали они услышали гул какого-то завода или фабрики, а когда подошли поближе, смогли разглядеть на горизонте высоченную странной формы башню. Местные отнеслись к ним с Варом без восторга, но и без большой неприязни, а какая-то сердобольная женщина даже согласилась проводить к городскому главе.
— Беженцы? — переспросила она, пожевав губами, — Если беженцы, то вам надо к Старику. К Каину, то есть. Жилье-то найдется, об этом не беспокойтесь, но обязательно нужно, чтобы Каин вам разрешил остаться. Вы не бойтесь, он только выглядит грозно, но сам справедливый, зря никого не обидит. Вот невестка у него была — вспомнить страшно, только она умерла уже лет пять тому…
Так, болтая, женщина проводила их через полгородка к самому особняку Каина.
— Вы постучите, — посоветовала она, — Он сейчас должен принимать.
Вар послушно постучал. С минуту ничего не происходило, потом дверь приоткрылась и к ним вышла девочка. На вид всего на пару лет старше Анны, одетая в платье с не по возрасту глубоким вырезом и такая красивая, что Анна машинально всмотрелась, выискивая заплатку.
— Вы что-то хотели? — спросила девочка холодно.
От ее тона Анна растерялась, и Вар, кажется, растерялся тоже. Их выручила все та же женщина, торопливо затараторившая:
— А это беженцы! Они тут остаться хотят, а это, значится, надо обязательно к вашему дядюшке, чтобы он разрешил, потому что без этого, сами понимаете…
— Ясно, — перебила девочка, ничуть не удивленная тем, что взрослая женщина обращается к ней на вы, — Пусть проходят. — она повернулась к Вару, — Дядя у себя в кабинете, через прихожую и направо.
И, словно потеряв к ним интерес, резко отвернулась, спустилась с крыльца и зашагала к соседнему крылу особняка.
— Вот и хорошо, — обрадовалась женщина, — Вы тогда идите к Старику, а я пойду потихоньку. Вам дальше подскажут.
Вар рассеянно кивнул, пробормотал «Спасибо», и женщина удалилась, шурша юбками. Вар проводил ее взглядом и решительно взялся за дверную ручку. Обернулся к Анне.
— Не бойся, Анка, — сказал с нажимом, дружелюбно оскалившись, — Чай обратно на улицу не выгонят.
Городской глава Каин был крепкий высокий старик, старомодно, но с иголочки одетый, опрятный и вежливый. Он учтиво поздоровался, пожал Вару руку, предложил Анне сесть и вообще держался доброжелательно. Но он когда он мельком встретился с Анной взглядом, ту мороз пробрал по коже.
С тонкого, когда-то явно красивого лица, из-под густых бровей смотрели яркие внимательные глаза Караванщика.
Анна спешно уставилась в пол, изображая стеснительность. Хотя, скорее всего, притворяться теперь было бессмысленно: старик их обоих видел насквозь. Неужели Вар этого не видит, подумала она? Зачем он продолжает врать?
Вар будто бы и вправду ничего не видел и как ни в чем не бывало продолжал рассказывать сочиненную заранее историю
—...а отец у Анки был приятель мой. Хороший мужик, порядочный. Когда в Столице началась заваруха, спутался с февральскими. Хотел, значит, строить новый мир. Ну и загремел по политической, а дальше понятно чего — у Властей с такими строителями разговор короткий. Я тогда Анку к себе пустил. Не то чтобы хотелось с ней маяться, но не оставлять же на улице. Ну и когда на восток уехал, ее с собой забрал — в Столице дочке политического жизни бы не дали…
Каин слушал не перебивая, изредка кивая то ли сказанному, то ли своим мыслям. Когда Вар закончил, он помолчал, раздумывая (Анна внутренне сжалась, ожидая разоблачения), а потом вдруг спросил:
— А ваша спина? Тоже Февраль?
— Да какое там, — с готовностью отозвался Вар, — Мы люди маленькие. Я в Столице процентщиком работал, и вот один голубчик решил, что проще так, чем отдавать долг.
Каин снова кивнул, принимая ответ.
— Я вас понял. Думаю, проблем в городе у вас не возникнет. Возможно, даже найдется семья, готовая приютить девочку. Сейчас вас проводят в незанятые апартаменты тут неподалеку, отдохните, а завтра с утра приходите уладить формальности.
Не прогнал, потрясенно подумала Анна. Все ведь видел, и не прогнал, а сделал вид, что поверил.
Может, не хочет, чтобы они сбежали? Усыпил бдительность, а сам сообщит Властям?
— Ты видел? — спросила она его, когда они остались одни в выделенной им на первое время квартирке.
— Что видел? — откликнулся Вар неохотно. Он уже лег прямо в одежде поверх покрывала на одной из кроватей и явно хотел спать больше, чем говорить.
— Этот старик, он же, ну... — Анна замялась, подбирая слова.
— Что, совсем как наш?
— Да! Разве это возможно?
— А что такого? — Вар приподнялся на локте, глядя на нее, — Или ты думала, кроме караванщиков никто такого не может?
— Я... — Анна смутилась, — Нет, конечно нет, но…
— Вот и правильно, что нет. Еще как могут. А Каин, если хоть половина слухов, которые про него ходят, правдивы, может больше, чем могли все наши умельцы вместе взятые.
— И он ничего нам не сделал — пробормотала Анна растерянно, — Просто впустил…
— А не должен был? — Вар упал обратно на кровать и продолжил, глядя в потолок, — Если послушать, что про него говорят, получается, Каин и хочет-то того же, что и мы. Завлекает детей, воспитывает новое человечество. Только Каин осторожничает: спрятался в глушь и даже тут решительных действий не предпринимает — а Караван зарвался, пожадничал. Весь мир хотели переделать, с ценой не считались, рисковали напропалую…
Анна еще о многом хотела спросить, но вскоре усталый и раздраженный ее настойчивостью Вар резко свернул разговор. А на следующий день Анну отвели на другой конец города, к приемной семье.
И в этой новой семье Анна была почти счастлива. Ее не расспрашивали о прошлом. Ей щедро дарили тепло, поддержку, искреннюю симпатию. Вокруг текла неторопливая, размеренная нормальная жизнь. Временами ей казалось, что она свободна, что Караван отпустил ее навсегда…
...а потом она обокрала приютившую Веру. Она не хотела этого, она много раз обещала себе навсегда забыть о страшных чудесах Каравана, но в какой-то момент искушение стало сильнее нее. Это ведь было совсем просто — забирать: несколько легких движений, да напряжение воли.
Она никогда раньше не видела, что происходит с теми, у кого забирают слишком много, и была совершенно не готова к этому зрелищу. Авторы газетных статей, рассказывающих о зверствах Каравана не скупились на эпитеты и многое приукрашивали, но реальность все равнооказалась во много раз страшнее. День за днем Анна наблюдала, как постепенно размываются, смазываются черты Вериного лица, как теряют цвет глаза и волосы. как пропадает голос и перестают слушаться мышцы. Медленно, плавно, неотвратимо. Анна плакала, обещала что-нибудь придумать. Анна молила о прощении — но Вера уже не могла его дать: потеряв слишком многое, что составляло ее суть, она постепенно теряла и память, и уже не узнавала Анну и не помнила, какой была когда-то.
Когда стало понятно, что Вера выживет, Анна в отчаянии пошла за помощью к Вару. Тот был вне себя:
— Ты с ума сошла? — кричал он, — Здесь, в городе Каина, ты не имела права этого делать. О чем ты вообще думала, когда выбрала именно ее? А когда брала так много?
Анна не знала, что ему ответить. Она была в этот момент уже не караванщицей, а умирающей от стыда и испуга шестнадцатилетней девочкой.
Вар ее не выдал — видимо, еще помнил старые правила Каравана. Он как-то сделал так, что Веру признали мертвой, организовал фальшивые похороны. Никто в городе не задавал вопросов. Но с этого времени поселился в Анне новый, огромный страх: страх перед собой, перед живущим внутри чувством, которое Тим, смеясь, называл «стремлением к прекрасному», и которое было на самом деле просто завистью, алчностью и голодом. То самое чувство, что уже сожрало изнутри Караван, из горстки мечтателей превратив его в алчущее крови страшилище; то самое чувство, что поработило ее саму, сделав предательницей и воровкой.
Анне представлялось, что чувство это непобедимо и неизбежно приходит к наделенному силой человеку вслед за осознанием собственной власти и безнаказанности. Она ясно видела, как с каждым днем оно все больше охватывает и семью Каина. Читала в их взглядах, улыбках, размашистых жестах, будто в раскрытой книге: «Вперед и вверх, а потом еще выше и дальше, под небеса, напрямик, не считаясь с потерями!».
Именно поэтому, когда на пороге Анны появилась оборванная девочка, чьи руки умели только целить, девочка, для которой чудеса были слабостью, а не силой — Анна пошла за ней. Каины, так и не заметившие, что превратились в подобие ненавистного им Каравана, были готовы действовать, и Анна как никто другой знала, что допустить этого нельзя.
У нее был лишь один способ помешать.
***
Анна лежала в своей постели, прикрыв глаза. Уже сегодня Самозванка придет к ней, чтобы решить ее судьбу.
Анна не боялась. Она уже сделала выбор. Она последует за Самозванкой, и избавится наконец от зловещей тени Каравана, от груза стыда и страха, который несла за собой всю жизнь.
Она будет свободна — даже если для этого придется умереть.