Название: Асфодель
Команда: SG Utop 2017
Автор: Riya_Brion
Фандом: Мор (Утопия)
Форма: драббл
Пейринг/Персонажи: Даниил Данковский, ОС
Жанр: AU
Категория: джен
Рейтинг: G
Краткое содержание: «Танатика» продолжает эксперименты с переселением душ
Предупреждения: ниэннахнутый стиль повествования
Дополнительно: Вдохновлено исследованием «Танатики»
Белый, чуть голубоватый свет, исходящий от тонких лепестков, медленно просачивается сквозь соцветия, и лицо склонившегося над ними человека кажется источающим свое собственное, мертвенно-белое сияние. В черных глазах, во взгляде, устремленном на тонкое стекло лепестков, взблескивают серебристые искры.
Стеклянный асфодель начал светиться около суток назад, вначале так слабо, что можно было бы счесть это игрой воображения, затем, — все сильнее и ярче. Свечение было мягким, словно приглушенным преломлением неведомых лучей в матовом стекле лепестков. Оно отливало глубокой, серебристой синевой. Совсем как глаза человека, чью душу попытался уловить в звездочки соцветий магистр танатологии Даниил Данковский.
Протянув руку, Данковский касается не лепестка даже, — тени его, легкой и почти незаметной, задевает тонкую серебряную проволоку, из которой скручена сердцевина цветка. Кровь, проступившая на кончике пальца, кажется черной. Он отводит ладонь, кивает своим мыслям. Смотрит на неровные осколки зеркал, выполняющие роль лиственной розетки, тянется поправить сбившийся на сторону листок, но не делает этого. В этой пустой и темной комнате некому и нечему было сдвинуть их
Осколки другого стеклянного цветка. Другие цели, другие мечты. Он не смел и надеяться, что...
Даниил отстраняется от стола, смотрит на цветок издали. Разворачивается, — полы белого халата взвиваются и опадают в такт движению, — и выходит стремительно и бесшумно. Дверь закрывается с тихим щелчком.
Хрустальный асфодель остается в темноте. Его сияние, бледное и холодное, набирает силу, свет преломляется на краях лепестков, и соцветия искрятся, как вода под летним солнцем. Тихий, на грани слышимости звук пробивается сквозь пелену тишины: это, беззвучно похрустывая стеклянными лепестками, раскрывается первый бутон.
Название: Цугцванг
Команда: SG Utop 2017
Автор: Карцемаль
Фандом: Мор. Утопия
Пейринг/Персонажи: Виктор Каин, Александр Сабуров
Размер: драббл, 391 слово
Категория: джен
Жанр: драма, повседневность
Рейтинг: G
Краткое содержание: pre-canon, десятки лет назад. Одна неприметная шахматная партия.
Примечания: вдохновлено определённой серией определённого мультфильма.
— Я помню, как поймал вас за жульничеством в прошлый раз. Больше это со мной не пройдёт.
В ответ Виктор тихо улыбается и ходит пешкой, глухим шагом.
Холодный прищур напротив внимательно следит за каждым движением его руки. Это забавно, но смеяться напрямую над мальчишкой — нехорошо. Называть молодого Сабурова мальчишкой — тоже не слишком корректно.
Мысленно Виктор позволяет себе неучтивость — не всегда, только время от времени. Одно из безусловных преимуществ способности отличать внутреннее от внешнего. Потому и в шахматы он умеет играть «по-человечески», «честно». Если Георгий превращает каждую партию в причудливый ритуал, а Симону и вовсе не нужны фигуры, то Виктор умеет отдавать честь правилам, принимать чужое и даже пытаться делать из чужого своё. В этом промежутке, на границе между деревом шахматной доски и её многомерным пространством, он чувствует себя комфортно. С комфортом проигрывает Симону, с комфортом одолевает Сабурова, а иногда — позволяет последнему выиграть пару партий. Полезно для молодого самолюбия.
Впрочем, сколько между ними лет?..
— Ходите. Я всё.
По сторонам он смотрит почти деловито, скучающе, «по-взрослому», а подозрительность всё равно ненароком выглядывает из-за плеча. Как же. К Каиным ходят по делу, но никак не в гости: очевидно, Сабурову просто некуда пойти. Ему бы бросать орехи под поезд или водить ребячьи Таглуры, но сверстнических игр он сторонится почти принципиально: вместо этого мерит улицы старыми армейскими сапогами отца и от старших далеко не отходит, будто боится. Притом сам не знает, чего.
Виктор задумчиво скользит ладьёй, забыв выждать минуту в условных раздумьях — устал. Вместо ответного хода ему достаётся мрачный взгляд исподлобья. Острые локти немилосердно впиваются в стол.
Он надеется, что тихий вздох Сабуров пропустит мимо ушей. В следующий раз стоит внимательнее следить за игрой: конечно, этот гордец оскорбится. Беспокойные глаза рыщут по полю в поисках выхода для короля: правую половину надёжно охраняет его чёрный собрат, чуть левее с противоположной стороны поля дежурит ладья. Под мат Сабуров, конечно, не идёт — бормочет что-то, складывает руки на груди и рывком поднимается с места. Где-то в дверях он вспоминает про этикет: Виктор не придаёт значения хорошо зазубренным, приличным, сквозь зубы выдавленным словам прощания, но приглашает молодого Сабурова прийти «ещё» и «в любое время». А потом становится в дверном проёме и делает пару глубоких вдохов, по привычке наблюдая за удаляющейся спиной.
Уходит он медленно. Мёрзло ёжится, хотя холода придут только поздней ночью, держит руки поближе к бокам, вжимает голову в плечи.
«Будто на плаху», — вспоминает Виктор слова Нины — и почему-то не удивляется.
Название: Яв кэ мэ
Команда: SG Utop 2017
Автор: Пьяный Утопист
Фандом: Мор (Утопия)
Пейринг/Персонажи: Нииза, ребенок, Караван.
Размер: мини, 1659 слов
Категория: джен
Жанр: хоррор, драма, гиньоль
Рейтинг: R
Краткое содержание: сказка про Караван, злую ведьму и не менее злого мальчика
Примечания: Всякие мерзости завуалированы посредственно. Это важные мерзости.
Нииза идёт по сухой, вытоптанной траве, и нарочно не глядит назад. Проходит мимо тех, кто обмер и стоит теперь неподвижно среди общей панической возни, уставившись слепыми, рыбьими глазами на склон холма. Эти вот обернулись. Обернёшься — рассмотришь огни на склоне, встретишь тех, кто идёт за тобой, и железо их — в руках, в сердцах, в глазах — переломит хребет ещё до боя. Она слишком умна для этого. Идёт вперёд и думает только о следующем шаге, чтобы любопытство пополам со страхом не взяло верх. Слышит, как шуршит ткань юбки при каждом движении бедер, как глухо звенят тяжёлые браслеты на щиколотках и как хрустят под босыми ногами тонкие ветви. Нииза пробирается сквозь шум напуганной толпы, похожий на звериные клики, сквозь взбитую чужими пятками пыль, сквозь тяжёлый воздух людского скопления, полный дыма, пота и густого мускуса. Они мешают ей, тащат своими криками и суетой страх откуда-то из живота и затыкают им горло. Бежать бы от них, бежать, только от тряски проснётся ребёнок. Большой удачей было достать его сейчас, когда толстая Ружа открыла клетки и спешно велела своим прибираться. Дура она, Ружа эта. Думает что если весь товар перережет и закопать успеет, то солдаты так просто мимо прошагают и за неудобства повинятся. Будто они вообще искать станут. А Нииза нужного мальчишку ещё днём приметила, когда зашептали, что Туз запрещает подмостки сколачивать. Чуяла: не к добру. Как клетки открыли — ввернулась внутрь, ухватила, закутала в любимый жёлтый платок с восточными птицами и домой поспешила. Кто их, крысят, считать станет? Только бы не заверещал раньше времени, отберёт ведь кто посильнее да понаглее; много их стало, когда огни показались. Сейчас и своих-то душат, чтобы за краденых не приняли, чего уж тут о чужих говорить. Раньше бы к ней не полезли, ясное дело. Ещё на рассвете поостереглись бы. Дурного глаза ли ведьминого, гнева ли Туза, но поостереглись. Теперь их всех ворожба меньше железа пугает, а Бубновому и до жён-то своих дела нет. Потому Нииза и ступает мягко, баюкает кулёк в руках, поглядывая, чтобы не проснулся и лишних глаз не привлёк. Тяжёлый какой. Пахнет приторно, мерзко, сам похож на жирную белесую гусеницу с пунцовыми щеками, раздувшуюся от воды и жира. Глядя на трясущиеся от тяжёлого дыхания щеки она вспоминает своего сына, в младенчестве напоминавшего крохотного чернявого кутенка, и отвращение сменяется теплотой.
За чужими шатрами и мимо чужих огней к своему путь короткий. Вот и трава под ногами меняется, пробиваясь из колкой соломы живой зеленью. Она всегда так встает, подальше ото всех, чтобы не вытоптали землю. Самой нужна. Трава под пальцами холодная, мокрая от росы, будящая память. Нииза танцует на такой траве сколько помнит себя, танцует истово, изгибаясь, перекручиваясь, следуя за бликами костра на смуглом бархате кожи. Распускает волосы, скидывает тяжёлые бусы да яркие тряпки и чувствует, как холодное лунное серебро плавится в чёрном пламени глаз. Скалит белые зубы, смеется, запевая протяжно и в голосе сплетая рычание с птичьим посвистом, падает, сильную спину выгибая от сладкого жара меж бедер. Была б у неё дочь — выучила бы её танцевать так же, отдаваться огням и мягкой ночи без остатка, в чужих руках плясать живым пламенем. Чувствовать, как чужая плоть под руками бьется, и касаться правильно, так, чтобы ничего кроме завихрений янтарных искр и жара пурпурного пламени не оставалось ни в крови, ни в голове. Такое чутьё дороже всякого колдовства, этому своему ремеслу — ублажать, привораживать одним обещанием в глазах — она обучила бы девочку и не тревожилась бы более за её ночи. Сына Нииза учит иначе. Опускается на подушки в шатре, тёплая и дрожащая, обнимает крохотное тельце и прижимает к себе так, словно никогда больше не разожмёт рук. Смотрит пристально, разглядывая в чёрных бусинах распахнутых от любопытства глазок отражение собственной силы, и пересказывает одну и ту же сказку из раза в раз.
«Жил был на свете мальчик, сотканный из волшебных болотных огней. И такой силы было его колдовство что все вокруг, от оседлой толпы до грозных королей, испугались и решили мальчика со свету сжить. Кинулся он тогда к родному пламени, и нашептали ему трескучие искры секрет, как и жизнь, и душу сохранить. Перед простаками притворился грозным и всесильным, соврав, что судьбы может вершить одним щелчком пальцев, те и разбежались. Перед королями притворился дураком, соврав, что ничего-то он не умеет кроме ярмарочных фокусов, те и забыли о нем. А перед теми кто наблюдает за всем светом, он притворился добрым другом. Им он каждую ночь рассказывал сказки, полные настоящего волшебства, и они засыпали поскорее, уверенные что самое интересное произошло у них на глазах. И осталось у мальчика, отлитого из живого колдовства, время от полуночи и до первых лучей солнца, чтобы не бояться и не слушать никого в целом свете».
Она не выдерживает, срываясь на бег уже в нескольких шагах от места. Младенец на руках возится, щурит блеклые глазки и скрипуче кряхтит, собираясь завопить. Приходится затолкать край пёстрого платка в кривящийся его рот. На долю секунды страх и злоба подступают к горлу: сдавить бы в руках крепче, чтобы хрустнул и утих наконец! Все ведь из-за них, из-за проклятых этих писклей, до которых никогда и никому дела не было, именно ими все оправдают. «Спасители детей», как же. Сами же их растопчут с караванщиками вместе, и не пожалеют даже. Они убийцы, те, кто сейчас идут с холма, они выжгут каждую душу здесь своей каленой сталью, методично и безо всякого стремления защитить кого-то в беснующейся толпе. Нииза знает что готова лить больше крови, чем все палачи на том склоне. Знает также что имя «спасительницы детей» она, караванщица масти Бубнового Туза, ведьма и шлюха, заслужила куда больше.
С каждым непривычно тяжёлым шагом дух в груди застывает от тревоги. Та растёт, будто снежный ком, тянет вниз и без того уставшее тело, мечется в уме, раздирая его на части и требуя бросить все подобно прочим. Свалиться, заголосить, а затем кинуться босиком в холодную пустоту ночи навстречу жадной её пасти. Страх этот, звериный и необоримый, пропадает в одно мгновение при виде тонкой фигурки у дальнего края шатра. Той, что переступает сейчас босыми ногами по верёвке, натянутой между двумя кольями, смешно машет тонкими прутиками разведённых рук и нарочно выпрямляет спину при виде запыхавшейся женщины.
— Дык мáндэр, Дáе!*
Нииза опускается на колени, мечется среди подушек, подстилок и тканей, не замечая как летят на землю тяжёлые браслеты и звенящая посуда. Скупо распределяет выигранные секунды: одна на то чтобы распустить по плечам тяжёлые чёрные локоны, одна на то чтобы сжать нож в твёрдой руке. Она орудует широким лезвием неумело, грубо и быстро, давит крепкими пальцами тонкие косточки, скалывает плоские ногти о внутреннюю стенку крохотной глазницы. Она тянет руки, обнимая смуглое лицо сына ладонями, пачкает горячей липкой кровью его щеки и губы, направляя любопытный взгляд куда следует.
«Запоминай!»
Каждое движение, каждый взмах, каждую каплю. Приторный запах и липкий жар. Твёрдые руки и колотящееся под горлом сердце, жадное любопытство и дикий страх. Бархатное небо, тяжёлое золото, скрипичный плач, вольный полет, пляски у пламени...
«Запоминай!»
Хрип вместо шёпота. Запоминай, накрепко запоминай все, что отнимают!
«Запоминай, больше ведь я тебе ничего не оставлю».
Эта ворожба не последняя, но самая важная. Нииза покачивается, воет без звука. Сжимает пальцами светлеющие кудри, не слыша тихого скулежа. Она не покинет Караван. Весь ее мир, уместившийся в полусотне палаток. Не покинет, не сможет. Даже ради него.
Нииза танцует снова, и пёстрый Караван — перекошенный, изорванный, истоптанный стальными шагами — восстаёт за ее спиной для последнего своего представления. Шелковые одежды и золотые кольца, тёмная сталь ножей и воющий хор счастливо безумных песен сплелись воедино, рассыпались каплями пота по бархату кожи и взвились змеями спутанных волос. Нииза, красивейшая из шлюх и ужаснейшая из ведьм, в отчаянной пляске неотделима стала от умирающего своего мира. Ноги из глины и железа выбивают в пыли искры, взмахи серебряных рук раздувают пламя, что разливается губительным золотым жаром в чёрных глазах. Нииза поёт, и пламя вторит ее голосу, плачет и ревет бешеным зверем: «Ваша, ваша, ваша вина!»
Сами виноваты. Сами играют не по правилам.
Жар идёт за ней по пятам, врезается в стальную волну с ухающим скрежетом, обхватывает неумолимо наступающий строй с любовной нежностью и рвёт его изнутри. Ряд, ещё ряд, и ещё. Пепел и кровь их смешиваются под шагами тяжёлых сапог, не в силах остановить ожившие шестерни. Она раскидывает руки так широко, как только может; смеётся, обнажая крупные белые зубы, и тонет в сухом грохоте пальбы.
Нииза живет.
В шёпоте напуганных матерей, прячущих детей с наступлением сумерек, и в камнях мостовых, бурых от крови городских циркачей. Живет в ребёнке со звериным бешенством в глазах, невесомыми пальцами зарываясь в чужие ему кудри. Он помнит руки, пахнущие душными маслами, помнит движения древнего танца и хриплые заветы матери, сгоревшей вместе со всем миром. Ребенок, выкупленный чужой кровью, каждую полночь рассказывает со скрипучей деревянной сцены страшные сказки, придуманные для неё. Те, кто смотрит за миром засыпают под эти сказки. И тогда отлитый из живого колдовства мальчик отравляет их маленькое королевство, разводит огонь под улицами Города и шепчет злобную ложь его хранительницам. Их не жаль. Это город уродов, они все равно умрут. А он научит их умирать правильно.
Марк Бессмертник сидит на грани невозможной башни. Отсюда видно ту сторону реки и тонкий, молочно-белый туман, из которого вырастают хрупкие стены. Остальные переговариваются в стороне, спорят, и с каждым их словом взлетают и рушатся эфемерные замки, высокие мосты и холодные улицы города из чистого хрусталя. Его совершенно не интересует итог их споров, он всматривается дальше, сжимая удивительно грубыми пальцами край тонкого выступа. Поит сердце их нового мира собственной, ядовито янтарной кровью, и шепчет слова, которые велено было запомнить. Пусть тускнеют волосы, темнеет взгляд, проступают сквозь счастливую улыбку острые обломки крупных зубов. Пусть.
Тот кто стал Марком Бессмертником смотрит на текучие улицы нового города. В стекле их пляшет пламя, багровые нити густого вина со стальным привкусом бегут по камням, питая голодного паразита. Караван родится вместе с новой Утопией, накрепко вцепившись в ее сердце зубами и ногтями. И там, на площади, среди памятников из белого мрамора и зданий, впитавших чистейший гений человеческой мысли, изгибается в танце причудливая женская фигура. Отбивает босыми ногами одной ей известный ритм, вскидывает руки, блестящие от тяжёлого золота, и с чёрных, густых волос падает желтый платок с восточными птицами. Нииза тянется к сыну, и резкий степной ветер доносит обрывки ее звонкой песни.
«Яв кэ мэ!»**
* «Посмотри на меня, мама!» (ром.)
** «Иди ко мне» (ром.)