Название: Старые органы в новом теле
Команда: SG Termit 2017
Автор: Мириамель
Бета: bocca_chiusa (доброжелатель)
Фандом: Мор (Утопия)
Пейринг/Персонажи: Артемий Бурах, Исидор Бурах, Самозванка, Даниил Данковский, Стах Рубин, аврокс, Мария Каина, Капелла; при желании можно увидеть намёк на Артемий Бурах/Мария Каина
Размер: макси, 17 356 слов
Категория: джен, чуть-чуть прегета
Жанр: general, AU
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: накануне эпидемии у молодых хозяек видение: смерть Исидора Бураха приведёт к страшным последствиям. Капелла убеждает Тяжёлого Влада не приказывать Оюну убить Исидора Бураха
Примечание: «Твой отец нарушил линии Уклада. Он задумал восстановить прежний порядок. Он хотел пересадить старые органы в новое тело. Влить в новые жилы прежнюю кровь. Он нарушил линии Уклада. Он умер» (Оюн, 11 день, прохождение гаруспика)
Накануне
Мария любила грозу, сколько себя помнила. Она представляла, что приобщается к буйству стихий, к силе, которая ей пока, по малолетству, недоступна.
Совсем ещё девчонка, каждую осень она проверяла свои пророческие способности — пыталась угадать, какая из гроз станет последней перед зимним затишьем. Она всегда надеялась, что будут ещё, и постоянно ошибалась.
Взрослая Мария чувствовала в грозе силу, которую однажды научится подчинять.
Мария пробиралась сквозь сплошную стену дождя, слепла от молний, глохла от раскатов грома — и вспоминала детские забавы. Даже сейчас, когда туфли чавкали по лужам, отяжелевшая от дождя юбка сковывала ноги, а волосы липли ко лбу, Мария всё равно радовалась.
Она не успела дойти до «Сгустка»: у Шнурочной площади её ждал мутный за потоками воды силуэт в короткой юбке и с хлопающим на ветру зонтом.
— Мария! — Капелла побежала ей навстречу, неуклюже и медленно. Зонт мотало из стороны в сторону, и казалось, что это он направляет движение хрупкой фигуры под ним, а не наоборот.
Мария остановилась, поджидая. Она выпрямила спину и гордо откинула голову, позволяя дождю стекать по лицу. Великие велики даже в мелочах. Она не боялась промокнуть, она была выше мелких неудобств и не пыталась отгородиться от стихии жалкой тряпкой.
К тому же это и бесполезно: зонт Капеллы вывернуло наизнанку, и она, пока вправляла его обратно, вымокла так, словно зонта у неё вовсе не было.
— Ты… видела? — Капелла задыхалась: она всегда была слабой, и прогулка под дождём могла пойти ей во вред.
— Не здесь, — процедила Мария, взяла Капеллу за плечо и повела в Театр.
Захлопнулась дверь, шум грозы остался позади. Сцену едва освещали несколько ламп, потолок терялся в черноте. Лица Нины Каиной и Виктории Ольгимской-старшей были почти неразличимы. Мария не любила эти портреты. Тёмная и Светлая Хозяйка тянулись друг к другу, и матери не было никакого дела до Марии.
— В чём дело? Что ты хотела сказать?
— Кажется, меня посетило видение. Ещё не настоящее, но куда ближе, чем все бывшие прежде. Я… словно провалилась в омут, растворилась в нём.
— И что же ты там увидела?
— Смерть, — едва слышно прошептала Капелла. — Смерть поднялась из земли. И тот, кто стоял… кто стоит ещё на её пути, лежит... мёртвый. Из груди его торчит коготь, огромный, страшный. А направил убийцу… направил… — Её голос дрогнул, она заморгала и судорожно вздохнула.
Мария стиснула руки. Видение этой девчонки было столь же ярким, как и её собственное, а ведь Капелла на добрых десять лет младше! Надо бы вести себя с ней поласковее: кое-что она собой представляет.
Мария благосклонно кивнула:
— Я рада, что в тебе просыпается сила.
— Ты совсем не удивилась. Ты… ты тоже видела?
— Я тоже видела. Ты можешь доверять своему видению.
— Но что же…
— Как же ты не видишь? — воскликнула Мария и схватила Капеллу за обе руки. — Ты единственная, кого твой отец станет слушать. Иди к нему прямо сейчас, не то будет поздно! Ну же!
Капелла боялась невесть чего. Глупая девчонка, ей в четырнадцать лет явилась сила, а она не решается воспользоваться ею.
— Поговорить с ним…
— Правильно! Он тебя любит и уважает. У тебя в руках судьба города, неужели ты позволишь ему погибнуть? Убеди отца поступить так, как должно. Иначе не миновать беды.
— Иначе не миновать беды, — повторила Капелла и прикусила нижнюю губу. Ушёл страх, осталась только решимость — тихая, незаметная, вроде бы ненастоящая, но Мария была слишком наслышана о прежней Светлой Хозяйке, чтобы обмануться.
— Всё? Больше никаких колебаний? Вот и молодец. — Она подарила Капелле царственную улыбку и направилась к выходу.
Только тогда она заметила груду тряпичных кукол на полу. Их уже много лет не доставали из кладовых: в последнее время Бессмертник питал склонность к пантомимам.
Часть кукол возвышалась пыльной кучей, но несколько валялись на краю сцены.
Мария не посчитала нужным присматриваться к ним, а Капелла присела рядом и бережно взяла в руки трёх кукол, лежащих особняком.
День первый
С первыми лучами солнца впереди показалась станция. После Столицы воздух казался чистым, душистым и странным. Всю ночь дул южный ветер, относя твириновый дух к Городу, поэтому пряный запах твири появился только сейчас. Он усиливался с каждым оставшимся позади стыком рельс. Этой осенью травы цвели как никогда.
А может быть, их аромат забылся за десять лет и казался резким с непривычки.
По обе стороны от железной дороги, но в некотором отдалении, попадались юрты одонхе. Встретились и несколько собирателей. Они проводили путника долгими взглядами, но не окликнули, не подошли: не узнали.
Артемий устал и проголодался. Ботинки, которые в Столице казались удобными, после четырнадцати часов ходьбы натёрли ноги. Раньше долгие пешие прогулки лишь бодрили его, но за десять лет он привык сидеть за учебниками да шататься по больничным палатам, и сейчас мышцы ныли, хотя и подчинялись, позволяли держать темп. Всё равно было стыдно, что превратился в изнеженную квашню.
Ему следовало думать о письмах отца, о том, зачем он его вызвал и как объяснить, что Артемий не вернулся по первому же зову. Но вместо этого из головы не выходила Рая. Она сидела в сердце настырной занозой, и когда он смотрел на ярко-синее небо и убегающие к горизонту травы, он вспоминал её запавшие глаза, покрытый испариной лоб и спёкшиеся губы.
Почему отец не высказался определённее? Объясни он в первом же послании, в чём дело, и, возможно, Артемий отправился бы сразу и сейчас возвращался бы уже в Столицу, к недолеченной пациентке. И недописанной диссертации. Которую, к слову сказать, он затеял по воле отца, а не по собственному капризу.
Артемий не любил подвешенное состояние и злился сейчас, хоть и старался подавить недостойное чувство. Не в Столице ли он нахватался такой непочтительности? Может быть, если бы не её влияние, он был бы счастлив возможности выполнить долг и доказать, что он достойный сын своего отца.
...Фигурку, скорчившуюся на шпалах, он заметил издалека, но не побежал к ней, а продолжил двигаться тем же бодрым пружинистым шагом: боялся потерять дыхание и заработать колотьё в боку. В самом конце пути вышло бы особенно обидно.
Это была девочка, свернувшаяся в позе эмбриона. Из-под короткой юбки торчали ноги-спички. Она куталась в огромный шарф, лицо пряталось за короткими спутанными волосами.
— Девочка? — Он присел рядом и тронул её за плечо. Она открыла глаза — прозрачные, отрешённые, но чистые.
— Холодно… — прозвучал слабый голос.
— Ещё бы, не июль на дворе. Что у тебя болит? Идти сможешь? Давай помогу.
— Да… Мне нужна помощь. Отнеси меня к милой Ласке.
— Куда?
— В сторожку… на кладбище.
— Рано тебе на кладбище. Нужен врач.
— Врач? Зачем? Я не больна. Мне нужно увидеть Ласку.
— Если увидеть — это другое дело. С этим могу и подсобить. — Крюк до кладбища выходил небольшим.
Он подхватил её на руки. Вес девочки почти не ощущался, и Артемий продолжил путь так же споро, как и прежде, только взял чуть восточнее, чтобы выйти не к станции, а к кладбищу.
Когда он переходил вброд ручей с глинистым дном, девочка шевельнулась в его руках, прильнула, вцепилась тонкими ручками ему в куртку, будто боялась, что он поскользнётся и уронит её. Когда он выбрался на берег, она снова успокоилась. У ворот кладбища она сказала:
— Пусти, я дальше сама. Спасибо тебе… ойнон.
Впервые его назвали так. В Столице подобных слов не знали, а уехал из города Артемий в шестнадцать, когда был слишком юн для такого обращения. Но произнесла это девочка пусть и странная, но по виду городская, к тому же почти ребёнок. Откуда ей знать тонкости степных слов? Прослышала где-то, что так зовут менху, и решила польстить спасителю.
— Узнала? — усмехнулся Артемий. — Ты первая.
— Я знаю, я вижу. — Она улыбнулась в ответ, но тут же посерьёзнела. — Я хочу отблагодарить тебя за помощь.
— Да будет тебе.
— Не отказывайся. Мы ещё встретимся, я знаю точно. Если… если тебе потребуется мой совет, или моя помощь… или моя жизнь… скажи только: «Клара, Клара, я знаю о тебе, что у тебя нет сестры и никогда не было».
— Ну спасибо. Непременно так и скажу.
— Вот и хорошо. Вот и славно. Ты теперь иди — я вижу, ты устал, а тебе столько предстоит совершить.
В глазах девочки Клары стояли слёзы, но губы улыбались. Кажется, ей стало лучше: она помахала ему на прощание и направилась по тропинке, ныряющей в кладбищенские ворота — довольно уверенно, почти не хромая. Так ли уж нужна ей была помощь?
Артемий пожал плечами и продолжил путь к дому отца. Натёртые ноги ныли, от усталости и запаха твири звенело в голове.
Город мало изменился за время его отсутствия. Дома покрылись новыми трещинами, сменилась вывеска у зеленщика. Вот только привык он к другим масштабам: к высоким домам, оживлённым улицам, нарядным прохожим и богатым витринам.
Вокруг отцовского дома всё так же колыхался репейник, всё так же чисто была подметена вымощенная булыжниками дорожка.
Артемий, растерявший в Столице приметливость, едва не пропустил важное: у соседского забора ошивался мальчишка и цепко поглядывал на дом отца. Мальчишка был самым обыкновенным: с закатанными рукавами, в слишком большой для него куртке, с залихватски скособоченной шапкой, с покрасневшим носом, которым он громко шмыгал. Его вид Артемия не обманул. Десять лет не вспоминал, но, как оказалось, не сумел и до конца забыть, что дети в городе не следят ни за чем просто так.
После первого же письма отца Артемий не сомневался, что в городе то ли произошло, то ли назревало нечто страшное. Он не питал никаких иллюзий по этому поводу. Но всё равно, убедившись, что об этом деле знают или подозревают дети, он почувствовал, как тревога усилилась.
Кто-то дёрнул Артемия за рукав. Позади стояла девчонка, по возрасту почти девушка, одетая в точности как мальчишка у соседского забора.
— На.
Артемий взял сложенный вчетверо листок бумаги. Девочка окинула его прищуренным взглядом, недовольно скривилась и пошла прочь, наподдав попавшийся на пути камешек.
Посреди бумаги чернели три кривые строчки:
Артемий, найди меня так скоро, как сможешь. Моё дело не терпит отлагательств и касается всех.
Стах.
Я буду там же.
Стах не писал все эти годы. Артемий сунул письмо в карман и вошёл в дом.
Пахло иначе, нежели он запомнил: горелыми тряпками, спиртом, душистой настойкой на твири. Под шагами заскрипел пол — сильнее прежнего: за десять лет Артемий заматерел и потяжелел. А может, доски рассохлись от времени.
По стенам висели те же полки, что и раньше. Обои переклеили, новые тоже успели выцвести. Артемий слишком давно здесь не был, всё казалось ему тесным, старым, зыбким, ускользающим, как во сне.
С кухни раздавался плеск, звон стекла и металлический грохот, какой издают вёдра или кастрюли.
— Велено отмыть все бутылки! Выливай свой пустырник.
Голос — чуть сердитый, намеренно приглушённый — он узнал. Это говорила средняя сестра Ибицкая. Сколько Артемий себя помнил, они всегда ассистировали его отцу, выполняли работы и медицинских сестёр, и кухарок, и прачек. Сейчас такая комбинация обязанностей показалась бы ему странной, но в детстве он не задавался подобными вопросами.
Прежде он доходил до лестницы в восемь шагов, сейчас хватило семи. Он не стал здороваться с Ибицкими, не хотел терять времени: они всегда любили и жалели его, не знавшего матери, баловали — и требовали внимания.
Он взбежал, громко постучался в кабинет и, не дожидаясь разрешения войти, распахнул дверь.
Отца не было. Вместо него в кабинете стоял незнакомый человек. «Неуместный», — вот как подумал о нём Артемий, едва взглянув.
Человек был невысок, довольно молод, с резкими чертами лица. Рукава его рубашки закатаны. Сдвинув брови, он рассматривал на свет содержимое пробирки — бурое и, как показалось издалека, непрозрачное. Что определило первое впечатление и дальнейшее отношение Артемия, так это вольная поза: он стоял у письменного стола, одним коленом опершись на сиденье стула и прислонившись бедром к столешнице.
Увидев Артемия, он опустил пробирку в штатив и поспешил навстречу. На его лице появилась широкая, но равнодушная улыбка. Он пожал Артемию руку, энергично её встряхнул и произнёс:
— Артемий Бурах? Вы похожи на отца, я сразу вас узнал. Бакалавр Даниил Данковский к вашим услугам.
— Где мой отец?
— Он вернётся с минуты на минуту. Он ждал вас, но дела не терпели отлагательств.
— Что ты тут делаешь?
Артемию доставило удовольствие видеть, как опешил лощёный гость от «тыканья». Впрочем, ему потребовалось всего несколько мгновений, чтобы взять себя в руки и ответить как ни в чём не бывало:
— Меня попросил о помощи ваш отец. Вторая вспышка не застала его врасплох, и он успел… По вашему взгляду вижу, что вы не в курсе происходящего. Это так?
Артемий ногой выдвинул стул, за которым сидел во время работы его отец, развалился на нём поудобнее, скрестил руки на груди и ответил лишь:
— Ну? Я слушаю.
Это тоже не смутило Данковского. Наоборот, он слегка усмехнулся и продолжил, больше не улыбаясь:
— Пять лет назад в самых бедных районах этого города произошла вспышка смертельной и очень заразной болезни, которую называют здесь песчаной язвой. Вашему отцу и его ученикам удалось локализовать заразу, но ценой значительных жертв. Все последующие годы Исидор ждал вторую вспышку и готовился к ней. Мы состояли в переписке, я консультировал его по поводу достижений современной медицины и высылал достойные его внимания издания. У него были основания ждать вторую вспышку этой осенью. Готовясь к ней, он попросил о приезде меня — и вас тоже.
Данковский смутился, следующие слова прозвучали скованно и раздосадованно:
— Исидор не был со мной полностью честен. Он пригласил меня, ни слова не сказав о болезни, а лишь посулив… но это неважно. Предмет моих научных изысканий вряд ли покажется вам интересным. А вот что вас заинтересует, так это тот факт, что болезнь уже началась. В степных становищах появились первые заражённые. Вчера ваш отец ходил в степь, исследовал природу болезни. У меня создалось впечатление, что он до конца не верил, что это песчаная язва. Но, к сожалению, ему пришлось убедиться, что это именно она, когда он испытал на себе первые симптомы. После… С ним всё в порядке! Не волнуйтесь! Сейчас он полностью здоров. Предвидя эпидемию, он держал под рукой составы, из которых успел изготовить лекарство.
Данковский махнул рукой в сторону штатива, полного пустых пробирок, среди которых выделялось несколько, наполненных бурой жидкостью.
— Мне повезло присутствовать при том, как он принимал лекарство. Удивительнейшая метаморфоза! Стоило ему выпить положенную дозу, как прошла лихорадка, очистилась глазная склера, перестали трястись руки и вернулся голос. Я всегда с недоверием относился к народной медицине, но это!..
Артемий слушал, хмурясь. Происходящее слишком разнилось с тем, что он ожидал застать, и ему казалось, что всё произнесённое этим странным человеком — ложь. Что вернувшись, отец выдворит самозванца, и тогда-то начнётся настоящий разговор.
— Сейчас Исидор отправился лечить того единственного человека, которого успел заразить. Симона Каина. Местного долгожителя. Может быть, вы о нём слышали? Говорят, он первый человек в вашем городе. Я возлагаю на него… но неважно. Главное, у Исидора есть средство, чтобы спасти его от песчаной язвы.
У этого Данковского явно было что-то личное к Симону Каину. По крайней мере, гладкая речь на этом прервалась, взгляд устремился в пустоту, он сжал и разжал кулаки, поглощённый своими мыслями.
— А остальных?
— ...Что?
— Хватит средства, чтобы исцелить всех заболевших?
— С вами приятно иметь дело! Вы задали самый правильный вопрос, это великолепно! Нет, на остальных средства не хватит. Это первое, что сказал мне Исидор после того, как ввёл в курс дела. В этом-то вся и сложность. Одним из компонентов лекарства является очень редкое вещество. У меня сложилось даже впечатление, что для Исидора оно имеет сакральное значение. Впрочем, не поручусь. Главное, старых запасов хватило лишь на несколько порций. И здесь на сцену предстоит выйти вам. — На лице Данковского снова появилась широкая равнодушная улыбка. — Исидор сказал, это ваша забота — обеспечить нас этим веществом. Нет, даже не спрашивайте, что это такое и откуда берётся. Я не имею касательства к вашей специфике. Ваша семья ведь играет… мм… особую, едва ли не священную роль среди местных. Я не имею ни возможности, ни, буду откровенен, желания погружаться в эти тонкости. Дождитесь отца, он объяснит всё. — Данковский вздохнул. — Надеюсь, я высказался не очень резко. Я не слишком терпим к предрассудкам. Но это не значит, что я не окажу всю посильную помощь. Если, конечно, она будет заключаться в том, что не выходит за рамки рационального. А пока мы ждём вашего отца, можете составить мне компанию и рассмотреть образцы заражённой крови Исидора. Я наблюдаю за тем, как действует на неё лекарство. Это поучительно, мало того что полезно.
— Сам смотри. Я буду ждать отца.
Данковский пожал плечами и склонился над микроскопом. Его нисколько не смущало присутствие сына хозяина дома: он чувствовал себя свободно и пользовался чужими вещами уверенно и бесцеремонно.
Артемий закипал. Ему не хотелось присутствия этого человека, он мешал одним своим существованием. Выскажись он иначе, Артемий мог бы уже изучать бактерию и продвигаться со своей задачей. Но на предложение, высказанное таким тоном и при таких обстоятельствах, невозможно было ответить согласием.
В животе бурчало от голода, болезненно пульсировало в натруженных ступнях, голова гудела от бессонной ночи и запаха твири, но невозможно было покинуть кабинет и оставить его в распоряжении Данковского. А сидеть тут молча было нелепо, он сам это чувствовал и оттого всё больше злился. Кто знает, к чему бы это всё привело, если бы не вернулся отец.
Артемий узнал его шаги, едва заслышав, как он поднимается по лестнице. Сердце забилось чаще, он выпрямился на стуле, готовый встать тут же, как отец войдёт в комнату.
Тот совсем не изменился. В его длинных волосах всё так же серебрилась седина, её не стало больше. Лицо прочерчивали резкие, глубокие, но не делающие его строгим морщины. Глаза блестели тепло и внимательно. Он свободно размахивал руками в такт шагам и шагал так же широко и уверенно, как и прежде. Он был одет в тёплую ношеную одежду — городскую, в которой он принимал посетителей и наносил визиты, но никогда не ходил ни в степь, ни в Термитник.
— Сынок! — От улыбки глаза отца заискрились. — Дай я тебя обниму. Теперь можно, я здоров.
Он сжал Артемия крепко, так, что дух перехватило. Сейчас он казался ниже, чем был тогда, десять лет назад, когда провожал шестнадцатилетнего сына в Столицу учиться. От него пахло степными травами, не только твирью, но и другими, более мягкими и приятными. Этот запах напомнил о детстве, и если бы не присутствие Данковского, Артемий почувствовал бы себя таким счастливым, каким не был долгие годы.
— Как же ты вырос. — Отец отстранился, оставив руки у него на плечах, и осмотрел с улыбкой, от которой сердце наполнилось теплотой. — Мне нравится твой взгляд. Ты стал мужчиной.
— А ты не изменился совсем.
Странно, но от этого простого замечания отец словно бы отдалился. Артемий с раннего возраста умел замечать мельчайшие перемены в его настроении, и сейчас он почуял, что отцу неприятны его слова.
— С бакалавром Данковским ты уже познакомился, это хорошо. — Отец посмотрел на Данковского, который с увлечением размазывал образец по предметному стеклу и не обращал никакого внимания на родственную встречу, только кивнул не оборачиваясь, когда прозвучало его имя. — Он прекрасный специалист, его помощь будет неоценима.
— Я так и понял.
Отец коротко взглянул Артемию в глаза, затем, что-то поняв, приобнял за плечи и повёл из кабинета. Они прошли по узкому коридору и оказались в комнате, которая раньше принадлежала Артемию. Она показалась ещё более чужой, чем остальной дом. Приглядевшись, Артемий убедился, что вся мебель осталась на своих местах, книги и тетради стояли аккуратными рядами на полках. На диване лежало всё то же покрывало, возрастом старше Артемия. Даже обои не переклеивали. Но несмотря на тщательный уход, комната всё равно производила впечатление чужой. Не было раскрытых книг и разбросанных карандашей, не валялось ни одного исписанного листка, и даже шторы, которые Артемий всегда, и днём и ночью, держал закрытыми, сейчас были распахнуты, и в ярких солнечных лучах кружились едва заметные пылинки.
— Я не так тебя встретил, — сказал отец, закрывая за собой дверь. — На мои плечи легла ответственность, с которой я боюсь не справиться. Слишком многое зависит от моих действий, слишком многое требует моего участия. Если я что-то не успею, что-то упущу… Я не предвидел, что первой ошибкой станет неучастие в собственном сыне. Прости меня.
— Забыли, — буркнул Артемий. — Скажи, что нужно сделать.
— Что успел рассказать тебе бакалавр Данковский?
— Немногое. В основном он болтал о собственном профессионализме и незаменимости, но песчаную язву тоже упомянул.
Отец заулыбался.
— Он может быть неприятен, но не суди его строго. Он молод и амбициозен, а его дерзкие прожекты преследуются Властями. Помнишь, мы наткнулись на дикобраза у Зимней Доли? Он тоже защищается со всей энергией, и зачастую там, где без этого можно и обойтись. Но не о том речь. — Его лицо омрачилось. — В наш город вернулась страшная болезнь. Я надеялся подавить её в зародыше, захоронив подальше от города заражённые материалы, но заболел сам и… Мне стыдно, но это я принёс болезнь в город. После моего визита заболел Симон Каин. Счёт идёт на часы. Вот-вот болезнь охватит целые кварталы.
— Данковский сказал, тебе известен рецепт лекарства. Только нужен какой-то редкий ингредиент, и мне предстоит его добыть.
Отец провёл руками по лицу, потёр усталые глаза и глубоко вздохнул, прежде чем ответить:
— Мне тяжело взваливать на тебя такую ношу. Но речь идёт о жизни целого города, и я говорю не только о людях. Всё, что ты видишь вокруг, всё, что было построено на твоих глазах и после того, как ты уехал, погибнет, если я не сумею остановить песчаную язву.
— Конечно, я всё сделаю, — пожал плечами Артемий. — Только объясни, что.
— Ты соглашаешься слишком рано. Если бы дело было только в работе, пусть самой тяжёлой и опасной! Мне было бы не так тяжело тебя просить. Я расскажу подробно.
Они сели на диван, на котором столько лет спал Артемий.
— Пять лет назад, во время первой вспышки, мы с моими учениками перепробовали много средств в надежде уничтожить или хоть приостановить песчаную язву. Мы действовали вслепую, а она развивалась так стремительно, что едва не погребла нас под собой. Мы перепробовали всё, что оказалось под рукой. В наш город завозили только простые, слабые лекарства, и от них едва был толк. Мы пользовались травяными настоями, чтобы не заражаться при работе с больными. Но мы не могли помочь им ничем, пока один из учеников не обработал настоем кровь заражённого. Как он догадался? Я не успел спросить. — Отец покачал головой. — Я плохо понял, в чём причина, но оказалось, что это снадобье тормозило развитие болезни, выигрывало время. Моего ученика это не спасло, он умер в этом самом доме. — Отец произнёс это спокойно, но Артемий знал, как высоко ценит он любую жизнь, и догадывался, чего ему стоило это спокойствие. — Я на всю жизнь запомнил его последние слова. Он говорил о том, что надо пробовать разную кровь. Что может существовать особенная кровь, лекарство из которой изгонит песчаную язву навсегда. С тех пор я не занимался ничем, кроме поиска крови. Мне помог Старшина Оюн. В то время… он ничего не имел против меня, он так же, как и мои ученики, болел душой за борьбу с болезнью. Именно он нашёл кровь, которая помогла одолеть песчаную язву. Священная кровь, подобная крови аврокса. Кровь, которой мясники десятилетиями позволяли стекать в полости под городом.
— Десятилетиями? Она не протухла?
— Что такое протухание? Не завелась ли в ней жизнь? Завелась, но не такая, какую ты представил. Не множество невидимых организмов в одной капле — но, наоборот, одно существо на весь город.
Артемий поёрзал, подавляя так и рвущийся наружу едкий ответ. Современные знания, полученные в университете, противились последним словам отца. Но тот ничего не заметил и задумчиво продолжил:
— Крови под городом хватит, чтобы спасти всех. Но Старшина не даст к ней доступ.
— Почему это?
Отец замялся:
— В последние годы мы… разошлись в важном. Сперва, после того как я сложил с себя власть над Укладом, он меня уважал и ценил моё мнение. Ещё пять лет назад, во время первой вспышки, я мог рассчитывать на его помощь. Увы, те времена миновали. Он больше не верит мне, считает, что я нарушил линии Уклада.
— У него есть основания?
— Сынок, это сложная тема, я не готов говорить о ней, пока над всеми нами нависла беда.
— Я понял. Мне нужно сделать, что ты скажешь, и не донимать вопросами.
— Сынок…
Артемий перебил его — впервые за всю жизнь:
— Что именно? Ты же всё продумал, как мне достать эту кровь?
Отец посмотрел ему в глаза. Мучительно хотелось отвести взгляд. Но Артемий не позволял себе сдаться, он слишком злился оттого, что никак не мог нащупать почву под ногами. Словно он пришёл на спектакль в середине второго акта и оказалось, что ему предназначена роль не зрителя, а исполнителя. Второстепенная, кажется, роль. Но вряд ли она окажется совсем без слов.
Наконец отец сдался и отвёл взгляд.
— Я не хочу, чтобы наша встреча закончилась вот так. Но ты вправе на меня обидеться. Только знай, что молчу я не из неуважения к тебе, а из собственной слабости. Я всё тебе расскажу, но позже, когда у меня достанет сил быть полностью честным.
Артемий вздохнул, кивнул и спросил уже спокойнее:
— Я понял. Что я должен сделать?
— Спасибо, сынок. Я знаю, что буду просить о многом. Будь передо мной другой выход, я не сомневаясь воспользовался бы им. — Исидор вздохнул. — Доступ к священной крови имеет Старшина Боен. Настала пора Бурахам вернуть себе власть над Укладом. Ты принесёшь жертву и станешь новым Старшиной.
— Что?
— Оюн, к сожалению, слаб. В этом мало его вины, он потомок угасающего рода, который и в лучшие времена уступал нашему.
— Нет. Обожди. Я… — Артемий провёл руками по лицу, повторяя отцовский жест. Это помогло мало — не отступила усталость, не прояснилось в голове. — Ты отправил меня учиться. Я десять лет потратил на то, чтобы освоить официальную медицину, потому что так велел ты. Я мог потратить время на то, чтобы научиться слушать степь, чтобы изучить каждый ритуал, чтобы знать, как водить быков и собирать травы, — но вместо этого я читал учебники и резал тела — не вдоль линий, а так, как считают нужным столичные доктора. Теперь ты просишь меня стать Старшиной?
— Сынок…
Перебить во второй раз оказалось проще.
— Я не по своей прихоти оставил город. Здесь я подготовился бы к роли Старшины, а теперь… Я позабыл половину из того, что знал, а знал я недостаточно даже для того, чтобы водить из степи быков. Ради чего я отдал десять лет своей жизни?
— Сынок, твои знания не помогут стать Старшиной, но они помогут, когда ты будешь править. Владея нашими знаниями, умея думать и действовать по-учёному, ты будешь Старшиной, какого ещё не знал Уклад. Свободным от предрассудков, способным взять лучшее от каждого знания…
Отца до сих пор вдохновляла эта идея. Артемий слишком хорошо помнил всё, что тот говорил десять лет назад, и не хотел выслушивать это снова. Он поднялся на ноги. Смотреть на отца сверху вниз было непривычно и неправильно. От его открытого, полного любви и надежды лица стало стыдно, но и голова заработала лучше:
— Ты сказал, что кровь под городом подобна крови аврокса. Почему не приведёте одного из степи?
— Остался последний Высший. Он не выходил к городу много лет. Иногда доходят слухи, что его видели поблизости, но Оюн объяснил, что это обозналась молодь, никогда не видевшая настоящего аврокса.
Надежда не оправдалась. Артемий сжал кулаки.
— Ну что же. — Слова ещё не были произнесены, но на сердце уже легла тяжесть. — Я стану Старшиной, раз ты этого хочешь. Но мне нужно знать, что для этого предстоит сделать.
Отец сжал его руки. Он говорил о жертве, которую необходимо принести. Он не знал, кто предназначен на эту роль, это ему придётся узнать самому. Отец только рассказал, по каким признакам жертву можно узнать. Он старался за один долгий разговор наверстать упущенное за десять лет.
Под конец он напомнил, как сам вместо предписанной Укладом жертвы срезал поле девятилетнего савьюра, и из глубины по стеблям поднялась кровь — земля приняла жертву. Наверное, он надеялся, что Артемий тоже придумает жертву, которая не требовала бы лишать жизни разумных существ.
Артемий слушал очень внимательно, но перед его глазами то и дело возникал образ Раи, какой он видел её в последний раз: бледной, ослабевшей, на фоне высокой подушки. Вспоминал он и её мужа, низенького беспокойного негоцианта на грани разорения. Он смотрел на Артемия с надеждой и сжимал его руки. А теперь её отдадут другому врачу. Тот, скорее всего, вылечит её не хуже Артемия — или не сможет спасти, как не смог бы спасти Артемий. Но сердце сжал жгучий стыд оттого, что он обещал сделать всё, что в его силах, но обещания не сдержит.
Кто-то другой поставил бы долг перед пациентом выше, чем долг перед отцом, но Артемий так не мог.
Первая пантомима
В Театре Мария никогда не чувствовала привычной уверенности, хотя Бессмертник всегда был почтителен с ней. Но почтителен так, что это казалось издёвкой. А иногда в его взгляде вспыхивало что-то липкое и жадное, но тут же пряталось за безупречной учтивостью.
Он согнулся в шутовском поклоне. Его пальцы дрожали на набалдашнике трости: из-за больной спины ему было тяжело наклоняться, но несмотря на это он всегда приветствовал Марию именно так, церемонно и немного старомодно.
Капелла уже сидела здесь, у самой сцены, подогнув под себя ноги и не отрывая взгляда от занавеса.
Мария кивнула импресарио и остановилась у порога, прислонившись плечом к стене. Ей не хотелось задерживаться. После пантомимы она отправится в Горны. Сегодня утром ушёл во Внутренний Покой Симон Каин, и она чувствовала, что должна быть рядом, когда он вернётся.
Вчерашнее видение, об эпидемии, было чётким, простым для толкования. Мария надеялась, что теперь все будут такими. Но то, что привиделась ей сегодня, снова было зыбким и туманным. Она проснулась с тревожно бьющимся сердцем, уверенная, что беда не миновала, но как ни старалась, не могла различить, в чём именно она заключалась.
Она так надеялась, что их с Капеллой предприятие остановит мор. Но видение, которое явилось к ней сегодня ночью, лишило прежней уверенности. Раз за разом Мария вспоминала всё, что видела, и пыталась ухватить ускользающую нить.
Тщетно.
Наконец она отбросила эти попытки и сердито тряхнула головой. Почему представление не начинается?
Марк словно почувствовал её нетерпение, взмахнул рукой — и из-под потолка потянулись тревожные звуки скрипки.
Занавес поднялся.
Посреди сцены белела ширма. Благодаря ярким лучам прожекторов за ней виднелось что-то бесформенное.
По обе стороны от ширмы стояли два человека в халатах и хирургических масках. В их руках блестели скальпели.
Отличить их друг от друга было невозможно.
— Плод отторгается. Иммунитет матери не принимает его. Если ничего не предпринять, оба умрут.
— Если спровоцировать преждевременные роды, мать будет спасена, — сказал тот, что слева. — Но плод недоразвит. Он не выживет.
— Если извлечь плод вместе с оболочкой, — сказал тот, что справа, — и поместить в тёплый питательный бульон, он сможет дозреть в искусственной среде. Но мать не перенесёт этой операции.
— Если бы у нас было средство смягчить иммунный ответ, эти меры бы не понадобились.
— Если бы у нас было время! Плод созрел бы достаточно, чтобы при должном уходе выжить вне тела матери.
— Но у нас этого времени нет. Поэтому нужно выбирать.
— Нужно спасти ребёнка, — сказал тот, что справа. — Чтобы линии простёрлись дальше, необходимо замкнуть круг.
— Нужно спасти мать, — ответил тот, что слева. — Этого требует гуманность. Она родит ещё, если выживет.
Они замолчали, а затем покачали головами:
— Нет, мы не договоримся.
Маски одновременно шагнули к ширме и отбросили её прямо в зрительный зал.
Показалась больничная койка.
На ней возвышался макет города-быка. Слепленный из глины, с закрытыми глазами, он казался спящим или мёртвым, а на его спине возвышались дома, заборы, лестницы в небо и посредине, над сердцем — Театр. Из головы прорастала стеклянная пуповина с прозрачным сосудом на конце. В нём копошилось что-то мутное, расплывчатое — несомненно живое, — преломляясь в многочисленных гранях сосуда.
Раздался мучительный протяжный стон — со всех сторон разом, будто зрители находились внутри страдающего существа. Этот звук настолько походил одновременно и на человеческий голос, и на мычание быка, что по спине прошёл холодок.
День второй
Артемию удалось вздремнуть, но не выспаться. Когда он вышел из отцовского дома, перевалило за полночь. Ноги, не успевшие как следует отдохнуть, гудели. Тяжёлой голове не становилось легче от ночной прохлады. Он зябко поёжился, радуясь хотя бы тому, что вволю наелся: сёстры Ибицкие расстарались и выставили на стол всё, что нашлось в доме.
Отец напомнил, как узнать свою жертву. До шестнадцати лет, когда Артемий уехал учиться, отец часто рассказывал ему о Степи и Земле, об Укладе и пути менху. Рассказывал больше и чаще, чем предписывали традиции, — ему нравилось разговаривать с сыном, делиться с ним своими знаниями и помогать приготовиться к предназначенной роли. Артемий помнил многое и сегодня, пока отец говорил о жертве, вспомнил почти всё.
Жертва должна быть подобна спасаемому.
Жертва должна быть уместной.
Жертва должна быть равновеликой.
Жертва должна быть тесно связана с тем, кто её приносит.
Жертва может быть самым неожиданным.
В городе разгорался мор, и, принеся жертву, Артемий должен был его остановить. Ещё неделю назад он не знал других забот, кроме недописанной диссертации, которую вот-вот предстояло защищать, и пациентки с беременностью, осложнённой из-за резус-конфликта.
Артемий медленно брёл куда-то и размышлял о предстоящем, смотря себе под ноги — как тяжёлые ботинки раздвигают городские травы. Когда он свернул в квартал Дубильщиков, из тени между домами навстречу ему выкатилась тень.
Выкатилась — так восприняло боковое зрение это движение, потому что фигура была низкой и закутанной в балахон так, что не угадать очертаний. Она остановилась перед Артемием, в свете фонаря, и тот осветил её бледное широкое лицо, короткие волосы и сонные, но при этом странным образом внимательные глаза.
— Ойнон.
У Артемия перехватило дыхание. Второй раз в жизни его назвали мудрецом, знающим. Утром он отнёсся к этому легко, ему это даже отчасти польстило. Но после разговора о жертве, после принятия долга невозможно было с той же лёгкостью отнестись к такому обращению. Он испытал не гордость, а тревогу: вдруг не справится, не оправдает?
— Это, кажется, я, — отозвался он, стараясь звучать непринуждённо, чтобы не показать сомнений. — А ты кто?
— Я веду дела твоего отца. Он называет меня Эспе-инун. Горожане называют меня Оспиной. Как назовёшь меня ты?
— Как попросишь, так и буду звать, — пожал плечами Артемий. — Я тебя не помню. Ты с ним недавно?
— Я появилась пять лет назад. — Она говорила медленно, протяжно, будто находилась в трансе. От её последних слов по коже пробежал холодок.
— Ладно, я… Ты хотела мне что-то сказать?
Она улыбнулась, едва заметно, но неприятно — очень уж снисходительно это выглядело.
— Я бы хотела, чтобы мне ничего не нужно было тебе говорить. Исидор верит, что ты почувствуешь линии. Я знаю, что ты позабыл почти всё, что знал.
— Так уж и почти всё?
На этот раз она улыбнулась шире, и снисходительность проявила себя ещё ярче. Она молча поманила его и пошла в сторону Сырых Застроек. Артемию было всё равно, в какую сторону брести. Но теперь, когда его вела она, Артемий почувствовал себя неуютно, будто вместо того, чтобы искать свой путь, он следует за кем-то, в чьей мудрости не уверен.
Стрекотали цикады, шаркали по мостовой подошвы, шуршал балахон Эспе-инун, поскрипывал деревянный забор, вдоль которого они двигались. Больше не доносилось ни звука. Но когда они углубились в Сырые Застройки, Артемий стал замечать, что по крайней мере эта часть города не спит. Горожане беспокоились: за плотно сдвинутыми занавесками горел свет, доносились сердитые крики и детский плач, навстречу то и дело попадались прохожие, озабоченно куда-то спешащие с тяжёлыми сумками за спиной. Встретилась семья: женщина держала на руках младенца и крепко сжимала руку ребёнка постарше, двое мужчин катили тележку, нагруженную какими-то мешками и коробками. Они двигались к югу, оглядываясь и недоверчиво осматривая всех, кто оказывался к ним ближе, чем на пару десятков шагов.
Горожане предчувствовали эпидемию, но слухи вряд ли уже пошли, иначе город бы захватила настоящая паника.
— Не туда смотришь, — заметила Эспе-инун. — Когда я тебя встретила, ты вёл себя мудрее.
— Когда я тебя встретил, я смотрел себе под ноги.
Она ничего на это не ответила и двинулась дальше. Под её длинными, до самой земли, одеждами не видно было ног. Двигалась она плавно, казалось, это степной дух летит над землёй.
Эспе-инун снова вела его задворками, между мусорных баков и покосившихся заборов, там, где путь не был вымощен плитами. По бокам утоптанных тропинок пучками росла пустая, сорная трава — чертополох, лопухи, сныть. Он к ним и не приглядывался, не допускал даже возможности, что в городе, где ежедневно ходят сотни людей, может притаиться драгоценный росток. Но когда ему окончательно надоело следовать за той, кто ничего ему не объяснила, Артемию показалось, что среди сорняков мелькнули светло-зелёные листья характерный формы. Он резко остановился, прищурившись, и пошёл к замеченному растению — медленно, на полусогнутых ногах, ступая осторожно и тихо, будто подкрадывался к добыче, которую можно спугнуть неловким движением. Он боялся, что глаза его обманывают. Только когда его пальцы осторожно обхватили сочный стебель, когда он прикоснулся к плотным кожистым листьям, он наконец осознал, что сумел заметить вовсе не лопух.
Не сводя с него глаз, одной рукой придерживая листья, второй он полез в карман, чтобы найти складной нож и срезать драгоценный росток. Его душа дрогнула перед тем, как остро отточенное лезвие рассекло стебель. По пальцам потёк липкий сок, в воздухе разлился горький специфический запах, куда более резкий, чем от засушенных листьев, которыми пропах погреб отца.
— Узнал?
— Это савьюр.
— Хороший знак, что он потянулся к тебе первым. Знаешь о свойствах савьюра?
— Это экзамен?
Против ожиданий, Эспе-инун покаянно склонила голову:
— Мне не по чину спрашивать с тебя.
— Я отвык от укладской иерархии и уж тем более никогда не привыкал быть на её вершине, — помедлив, ответил Артемий. — Если тебе есть что сказать, говори.
Признаться, он надеялся, что Эспе-инун понравится его открытость к её мнению. Но вместо этого она разразилась новым потоком упрёков:
— Ты всё позабыл и не знаешь, что делать, поэтому готов слушать каждого, кто захочет говорить. Мне не по чину тебя учить, но Уклад возлагает на Бурахов слишком большие надежды. Мы думали, что Старшиной будет Исидор. Мы надеялись на это. Но он увидел другой путь. Он всегда умел замечать линии, невидимые для прочих. — После некоторых колебаний она добавила: — Я не должна сомневаться в его выборе.
— Но ты сомневаешься.
— Нет. В моём сердце нет сомнений. — Она обожгла его взглядом. — Он отступает в сторону, чтобы уступить тебе свой долг. Это его выбор.
— Молодое сменяет старое. Разве не это основа закона? — примирительно сказал Артемий, надеясь, что с этим она согласится и перейдёт к сути. Наверное, она окликнула его не только для того, чтобы вдоволь поворчать.
— Ты помнишь правила, но забыл их сплетение. Ты видишь явные чёткие линии, но тонкая паутина прочих линий от тебя ускользает.
Кажется, в этом городе поучать его собирались все. Поневоле он вспомнил учёбу в Столице и подумал, как славно было бы, если бы и здесь информацию подавали в структурированном виде и небольшими порциями. И без снисходительных намёков.
— Ты не сомневаешься в его выборе, но что-то тебе не нравится? Скажи прямо.
— Что же. Ты просишь, и я не могу тебе отказать. Ты должен принести жертву и стать во главе Уклада, но сказал ли Исидор, что должен ты сделать со Старшиной?
— Дай-ка подумать. Может быть, то же, что сделал со своим предшественником теперешний Старшина?
— Предшественником Оюна был Исидор Бурах. Он уступил это место по доброй воле. Случилось это в тот же год, когда Исидор взял в привычку выписывать столичные книжки.
Артемий прикусил язык. В голосе Эспе-инун настолько явно слышалось неодобрение, что ему с трудом удалось удержаться от резкости. Но что толку грубить? Она знала больше него если не о менху, так по крайней мере о положении дел в городе и среди Уклада. Хотя бы поэтому стоило к ней прислушаться.
— А Исидор Бурах встал во где Уклада, когда его предшественник скончался, — мирно сказал Артемий. — Кто-то, становясь Старшиной, убивал своего предшественника, но последний раз это было давно.
— Оюн не собирается ни умирать, ни уступать тебе. Ты понимаешь, что это значит?
— Это может значить, что ты в обход отца натравливаешь меня на Старшину.
— Вот, значит, как ты меня понял?
— А как ещё тебя понимать? Почему ты не идёшь к отцу, почему не вразумляешь его?
— Мне не подобает…
— Поэтому ты морочишь голову тому, кто ничего не знает о ваших интригах? Хороший ход!
Эспе-инун стояла не шевелясь, как статуя. По её лицу нельзя было прочитать обиды или ненависти. Стоило Артемию замолчать, как она продолжила своё:
— Старшина Оюн ненавидит твоего отца. Он считает, что тот нарушил линии Уклада. Говорят, он хотел убить Исидора, и мне неизвестно, какая сила удержала его.
— Отцу, конечно, знать это совсем не обязательно.
— Он знает, что Старшина его ненавидит. Он ничего об этом не сказал?
Сказал, что пять лет назад Оюн дал кровь, а теперь не даст. Не хотелось признаваться в этом Эспе-инун, но она, кажется, обладала удивительным чутьём, потому что, не дожидаясь ответа, усмехнулась:
— Сказал. Что ж ты тогда сомневаешься? Или надеешься по-столичному всё уладить? Без крови и жертв?
Артемий сжал кулаки, хрустнул пальцами, но заговорил спокойно:
— В чём суть несогласия между отцом и Старшиной?
— Ты не поймёшь. — В её голосе впервые послышалось разочарование. — Ты сосредоточен на том, что неважно. Ты не найдёшь в себе воли поступить как нужно. Жаль.
Артемий ни мгновения не рассматривал всерьёз возможность убить человека, пусть даже ради того, чтобы защитить отца. Он не спросил, силён ли Оюн и каков он в бою. Он знал, что отыщет бескровный путь, и не сомневался в своём знании, точно так же, как был уверен, что найдёт способ принести жертву подобно отцу, никого не убивая. У него на руках умерло несколько из доверенных ему пациентов, и пусть все они были безнадёжными, всё равно каждый случай слишком сильно врезался в память. Он не хотел видеть смерть, тем более становиться её причиной.
Может быть, зря отец отправил его в Столицу.
Артемий поднял взгляд на Эспе-инун, чтобы продолжить спор, но её уже не было. Она растворилась, словно призрак, и на земле не осталось следов её ног. Артемий нахмурился, отшагнул в сторону и убедился, что его ботинки тоже не оставили отпечатков на сухой утоптанной тропинке. Но чутьё всё равно не успокоилось. Эспе-инун казалась подозрительной.
Разболелась голова. Странно, что не раньше — никогда ещё так терпко не пахла твирь, никогда ещё от него не зависели столь многие.
С самых ранних лет Артемий любил уходить в степь, когда нужно было что-то обдумать или на что-то решиться. «Слушать землю», — говорил отец, а ещё: «Она подскажет». Артемию не нравились тёплые, понимающие улыбки отца в эти мгновения, потому что тот явно ожидал от него чего-то, к чему Артемий не имел способностей. Никаких особенных советов от земли он не слышал, видения его не посещали, даже душевного трепета он не испытывал. Ему всего лишь нравилась бесконечная плоская равнина. На него снисходило умиротворение, он забывал о времени и делах, мысли останавливали свой ход, и он просто слушал оглушительное стрекотание цикад, клёкот птиц и шуршание трав. Когда он садился на тёплую, прогретую солнцем землю, стебли поднимались выше его головы, отгораживая от мира. Когда начинало темнеть и становилось прохладно, Артемий приходил в себя и, потирая затёкшие ноги, поднимался, чтобы вернуться домой. Тогда он вдруг понимал, что нашёл ответ, и отец встречал его почти гордо. Ни разу у Артемия не достало духа сказать, что не умеет он правильно слушать землю, что степь с ним не говорит, что он просто подумал в спокойствии и всё понял сам. Но отец возлагал на него такие надежды, так радовался его мнимым успехам, что сказать правду было невозможно.
Почему-то ни разу Артемий не уходил в степь ночью. Сегодня ему предстояло узнать, каково это. Мимо заводских корпусов, где только кошки копались в мусоре, через железную дорогу, а затем — вдоль Жилки, под канатной дорогой он вышел в степь и отправился дальше, пока не почувствовал, что город остался далеко позади и больше не давит на него невыполнимым долгом.
Осенние ночи холодны. Артемий придирчиво выбрал место посуше, нарвал травы, чтобы создать подушку между землёй и собственным задом, и наконец, усевшись, с кряхтеньем вытянул натруженные ноги.
На небе не виднелось звёзд: его заволокло облаками, и только выглядывала временами стареющая луна.
После он не мог восстановить в памяти следующие несколько часов, от них остались лишь неясные видения — отца, склонившегося над журналом пациентов, отца, взрезающего лезвием потную шкуру живого быка, отца с зажмуренными глазами, улыбающегося яркому солнцу. Это были сны, пришедшие посреди ночи и растаявшие без следа.
Просто сны. Ни сейчас, ни позже Артемий в этом не сомневался.
Проснулся он от голосов, пусть негромких, но в тихой утренней степи казавшихся раскатами грома. Небо светлело, но до восхода ещё оставалось время.
Артемий позабыл, как гортанно и резко звучит степной говор. Моргая, потирая промёрзшее тело — во сне он завалился на бок и, конечно, промахнулся мимо собранной травы, — он долго приходил в себя, прежде чем прислушался к спору.
— Старший слаб.
— Если Старший слаб, Суок не примет его дара. Не дело нам его судить.
— Он загубит Высшего.
— Если его линии будут неугодны Суок, он встретит свою судьбу.
Пошатнувшись, Артемий поднялся на ноги. Они не желали держать его как положено. Всё-таки он слишком разнежился в Столице.
Степняки смолкли и обернулись к нему. Они были высокими, даже выше Артемия, с раскосыми глазами, сухими плотно сжатыми губами, в старых кожаных одеждах. Так одевались мясники — грубые, простые, наполовину оторванные от степи и не прибившиеся к горожанам. У одного из них слезились глаза, он прищуривался на ветру, отчего взгляд его казался цепким и неуютным.
— Кровные. — Артемий кивнул им, по-степному складывая руку в приветственном жесте. Они, может быть, его не узнали, но увидев знак, стали выглядеть приветливее. — Старшина раскрывает Высшего?
— Последнего, — сказал тот, что со слезящимися глазами. Судя по голосу, это он беспокоился, что Высшего загубят.
Второй сложил руки на груди и покачал головой, но ничего не сказал.
— Он слаб?
— Оюны слабы и потому никогда не отступаются от своих решений. Старшина сказал, что раскроет быка и остановит мор.
— Мор? Значит, песчаная язва добралась до Уклада?
— Ты знаешь, — с уважением взглянул на Артемия тот степняк, чьи глаза были чисты. — Под утро в Термитнике начали болеть. Мы бежали.
Артемий сглотнул. Носители растащат болезнь по городу и степи, хорошо ещё, если эпидемия не затронет другие города. Какой у песчанки инкубационный период?
А ещё он вспомнил «я буду там же» из письма Стаха. Это «там же» было в Термитнике.
Артемий спал, когда медлить было нельзя. Столько времени упущено!
— Где раскрывают быка?
Степняк с чистыми глазами снова скрестил руки на груди:
— Ты не знаешь, где раскрывают священных быков, и ожидаешь, что я тебе скажу? Ты глуп. — Артемий ничего не ответил. Промолчать было несложно: он знал, что вариантов всего два, и спросил не от невежества, а из желания сократить поиски. — Не вмешивайся, Кровный. Ты запутаешь линии так, что их не развяжет никто.
Степняк со слезящимися глазами молчал.
Будь это не мясники, будь это одонхе — чуткие к степи, не испорченные городом, — они не пропустили бы спящего Артемия и не стали бы говорить возле него. Они забыли связь с землёй и не заметили его. Вот как объяснил себе Артемий свою удачу.
Ему не пришло в голову предположить, что это Степь укрыла его от чужих взглядов.
Без особенного труда он завершил разговор с мясниками и избавился от их общества, а затем поспешил дальше в степь, на юго-восток, к малому кругу. Он мял тяжёлыми ботинками сухую степную траву и думал о том, что благодаря своему невежеству эти степняки открыли ему линии, которые иначе остались бы скрыты.
Артемий обогнул Жилку по её извилистому берегу, затем свернул к востоку и шёл, пока впереди не показалась Осенняя Доля, старая дорога. Здесь степь была хожена-перехожена, но чтобы пройти к кургану, где Оюн раскрывал Высшего, ему пришлось напрячь память. Он всё-таки взял слишком к востоку, так что пришлось возвращаться, и потерял на этом драгоценный час, прежде чем дошёл до цели.
Артемий опоздал. Бык лежал на вершине холма и не шевелился. Оюна нигде не было.
Время было потрачено зря.
Его охватила бессильная ярость, он сжал кулаки — и тут заметил неестественно примятую траву у подножия холма, разломанный посох — толстый, длинный, на человека огромного роста, — и несколько обрывков ткани. Что произошло? С Оюном случился приступ ярости?
Артемий поднялся на холм. Бык ещё дышал. Только оказавшись рядом с ним, Артемий понял, насколько тот огромен. Он лежал на боку и так, лёжа, доставал Артемию до плеча. Рога были такими здоровенными, что пришлось бы расставить руки во всю ширь, чтобы одновременно прикоснуться к их кончикам. Бык даже положил голову не боком, а прямо, вниз горлом, насколько это позволяла толстая шея, — чтобы рог не упирался в землю.
Тело поднималось в такт медленным рваным вдохам. Жужжали мухи, лезли в разрезы с разошедшимися краями, щекотали раскрытую плоть. Бычий хвост беспокойно хлестал по телу, но не мог отогнать всех. Шкуру пропитала кровь, каждый удар хвостом разбрызгивал её. Она стекала густыми струями, но не впитывалась в землю, а оставалась на поверхности, так что бык лежал в блестящей луже.
Суок не приняла подношение.
— Да, брат, досталось тебе.
Бык открыл глаза и взглянул на Артемия.
Тот перестал дышать.
Он был живым, этот неумело раскрытый бык, Высший, аврокс, Бос Примигениус — нет, в первую очередь всё-таки бык, которого привели на бойню, но не добили и бросили умирать от ран и жажды.
От тяжёлого запаха раненого зверя Артемия мутило. Так вот какая кровь нужна отцу! Знал ли он, что Высший здесь, всего в трёх часах от города? В мыслях всплыло детское «отец знает всё» и никак не отступало. Зачем доступ к крови под городом, зачем роль Старшины, зачем жертва и убийство противника, если вот она — та самая кровь.
Она влекла не только Артемия — с каждой минутой налетало всё больше мух, их жужжание становилось всё докучливее. Они ползали по быку, и он дёргал кожей, сгоняя тех, до кого не мог дотянуться хвостом, но они тут же садились снова. Артемий нарвал пучок трав подлиннее и стал отгонять мух, стараясь не прикасаться к ранам.
Хотелось пить. В один приём он осушил флягу. Можно было сходить к Жилке и набрать ещё, но как оставить Высшего одного? Он ослаб и не сможет себя защитить. Словно в ответ на его мысли бык длинно, протяжно вздохнул и шевельнулся. Хлюпнула скопившаяся на земле кровь, мухи поднялись роем, но набросились на него снова.
Он ведь тоже страдал от жажды. Артемий несколько раз сдавал кровь, чтобы получить бесплатные обеды и законный повод пропустить занятия. И каждый раз, когда его жилы покидало ещё совсем немного крови, его охватывала жажда, какую никогда не доводилось испытывать при других обстоятельствах.
Поколебавшись, Артемий прикоснулся к носу быка. Тот не рассердился, только дёрнул ноздрями, обнюхивая. Нежная кожа была сухой.
Покопавшись в сумке, с которой пришёл в город, Артемий выудил походную аптечку. Он не был уверен, что даже самая толстая иголка не сломается о шкуру Высшего, и сомневался, что запасов суровой нитки хватит, чтобы зашить все разрезы. Но чем рассуждать, лучше делать.
— Теперь терпи, — велел Артемий.
Терпеть Высший не собирался, но и уколы иголкой причиняли ему не больше страданий, чем щекотание мух: он точно так же дёргал шкурой и махал хвостом, но больше ничем не выказывал беспокойства. А вот Артемию пришлось несладко: он исколол себе все пальцы, пока зашил порезы — нити всё-таки хватило, хотя запас вышел весь. Но это была хорошая боль, правильная. Хотя было жаль, конечно, что в карманах не завалялось напёрстка.
Кровь Высшего просачивалась через проколы в его собственную кровь, и кончики пальцев щипало, им становилось горячо, и даже лёгкие прикосновения стали слишком чувствительными, почти болезненными.
Хотелось пить так, что перед глазами плыло, но Артемий не позволял себе отвлекаться. Весь мир сжался до окровавленной шкуры и перемазанных пальцев, так что он заметил перемену погоды, только когда по его плечам и макушке забарабанили капли дождя. Он накладывал последний шов, когда с его волос струями потекла вода, прямо на шкуру, смывая с неё кровь. Бык снова вздохнул, беспокойно повёл ушами, попытался приподнять голову, но сдался и затих.
Даже в самый сильный ливень очень трудно напиться самому и напоить огромного быка, если под рукой нет ничего, кроме плотной куртки и нескольких склянок. Но дождь не думал утихать, и после нескольких неудачных попыток Артемий приноровился собирать воду: сунул рукав в горлышко банки, а саму куртку, вывернутую наизнанку, внутрь кожаной стороной, держал так, чтобы на неё попадало как можно больше дождя. Как по воронке вода стекала в банку, и вскоре Артемий напился сам, после чего попытался напоить Высшего.
Это тоже потребовало известной сноровки как от Артемия, так и от быка. Оба не слишком ловкие и не слишком терпеливые, они всё-таки сумели совладать с обстоятельствами.
После того как бык утолил жажду, дождь утих.
— Целый день с тобой провозился, — укорил Артемий Высшего. — Что ты на это скажешь?
Бык взмахнул хвостом и протянул Артемия по спине. Тот всё ещё сидел без куртки, в одной рубашке, и удар вышел чувствительным.
— Уходить тебе надо. Ты уж больше одонхе не попадайся.
Бык вздохнул.
— Поманят вкусными травами и завлекательными песнями, ты и пойдёшь. Как телёнок.
Бык всхрапнул.
— Нет, конечно, не пойдёшь. Ты теперь учёный.
На это бык ничего не ответил.
— Пора мне, брат. И так столько времени с тобой просидел. Встать-то сможешь?
Артемий поднялся на ноги, подумал было натянуть мокрую куртку, но вздрогнул от отвращения и не стал. Перед ним лежал Высший, сакральное животное, перед которым положено было трепетать. Но они стали, кажется, побратимами, когда смешали свою кровь. Во всяком случае, Артемий не испытывал никакого пиетета. Он без колебаний шлёпнул быка по крупу.
— Вставай, пора отсюда двигать.
Бык не разозлился на такую фамильярность. Он вздыхал, отмахивался хвостом, закрывал глаза, но Артемий толкал его в бок, пока тот не попытался встать. Что ему, этакой громаде, тычки человека? Наверное, Артемий ему просто надоел.
Высший долго и медленно собирался с силами, перекладывал голову, шевелил ногами в поисках опоры для копыт. Наконец, когда Артемий едва не зевнул со скуки, бык поднялся плавно и удивительно ловко для раненого ослабшего зверя: перекатился на живот, встал на колени, выпрямил задние ноги, оторвав от земли зад, и в последнюю очередь приподнял голову, выпрямив передние ноги.
Он был высоченным, в холке выше Артемия. Его рога казались теперь ещё более огромными и тяжёлыми. Даже могучая шея, казалось, не в силах была выдержать их вес, и бык клонил голову к земле.
— Иди отсюда скорее. У всех на тебя планы, никто тут тебя в покое не оставит. Живи и держись от нас подальше.
Бык ткнулся мордой Артемию в ляжку, едва не сбив с ног, и почесался щекой. Это было, без сомнений, выражением приязни, только Артемия шатало, как на корабле в шторм.
— Будет тебе.
Сейчас Высший уйдёт, в мире снова появятся город, мор и отец с его долгом. Снова станет сложно.
Перед тем как уйти, бык с заметным усилием приподнял голову и снова заглянул Артемию в глаза.
Он был благодарен ему — простой звериной благодарностью. Он понял, что ему помогли, и решил ответить тем же. Взрезав его живот по правильным линиям, можно было бы многое понять из того, как разлеглись бы его внутренности. Но сейчас Высший решил кое-что поведать и так. Артемий смотрел в его глаза, тёплые, желтовато-коричневые, усталые после такого дня, — и в следующее мгновение он сам смотрел глазами быка.
Впоследствии Артемий мало что мог вспомнить. В памяти не осталось ни ощущений, ни мыслей, ни даже понимания, сколько прошло времени. Всё ускользнуло, в точности как видения, пришедшие, пока он спал в степи. Осталось всего два момента: лицо предназначенной ему жертвы и понимание того, что это не шутки и не суеверия провинциалов, что он ступил на путь, с которого нельзя сойти. Не было места ни сомнениям, ни надеждам поторговаться и выбрать путь полегче.
Артемий сидел в мокрой траве и смотрел вслед медленно удаляющемуся Высшему. Тот ступал тяжело, каждый шаг давался ему ценой усилий. Он то и дело вскидывал хвост, отгоняя мух. Шкура блестела от недавнего дождя.
Может быть, вот как должна говорить земля с теми, кто приходит её слушать. Вот на какой исход рассчитывал отец, и Уклад, и Эспе-инун. Ему протянули готовое решение, осталось только его воплотить.
Раскрыть на кургане Раги собственного отца.
Высший медленно удалялся. Артемий смотрел ему вслед, не моргая и не в силах шевельнуться.
Наваждение пропало в одно мгновение. Артемий вскочил с мокрой травы и рванул за быком. Слабый, тяжёлый, тот шагал так медленно, что догнать его удалось за несколько минут. Артемий обогнул его справа, оказался возле морды и не мешкая схватил за нос — засунул большой и указательный палец в ноздри, просунул поглубже и сжал хрящ.
Он рассчитывал сымитировать кольцо, которые вставляли быкам в носы, чтобы добиться от них послушания. Тогда можно было бы отвести быка в город, выпустить из него кровь — может быть, даже не всю и Высший остался бы жив, — и наделать из неё лекарства. Город прекрасно бы обошёлся без подземной крови и нового Старшины.
В конце концов, Артемий был воспитан на примере своего отца, который выбрал очень нестандартный способ исполнить то, что ожидал от него Уклад.
В конце концов, он забыл себя от ярости, когда в благодарность за спасение бык посоветовал ему зарезать собственного отца.
Мария любила грозу, сколько себя помнила. Она представляла, что приобщается к буйству стихий, к силе, которая ей пока, по малолетству, недоступна.
Совсем ещё девчонка, каждую осень она проверяла свои пророческие способности — пыталась угадать, какая из гроз станет последней перед зимним затишьем. Она всегда надеялась, что будут ещё, и постоянно ошибалась.
Взрослая Мария чувствовала в грозе силу, которую однажды научится подчинять.
Мария пробиралась сквозь сплошную стену дождя, слепла от молний, глохла от раскатов грома — и вспоминала детские забавы. Даже сейчас, когда туфли чавкали по лужам, отяжелевшая от дождя юбка сковывала ноги, а волосы липли ко лбу, Мария всё равно радовалась.
Она не успела дойти до «Сгустка»: у Шнурочной площади её ждал мутный за потоками воды силуэт в короткой юбке и с хлопающим на ветру зонтом.
— Мария! — Капелла побежала ей навстречу, неуклюже и медленно. Зонт мотало из стороны в сторону, и казалось, что это он направляет движение хрупкой фигуры под ним, а не наоборот.
Мария остановилась, поджидая. Она выпрямила спину и гордо откинула голову, позволяя дождю стекать по лицу. Великие велики даже в мелочах. Она не боялась промокнуть, она была выше мелких неудобств и не пыталась отгородиться от стихии жалкой тряпкой.
К тому же это и бесполезно: зонт Капеллы вывернуло наизнанку, и она, пока вправляла его обратно, вымокла так, словно зонта у неё вовсе не было.
— Ты… видела? — Капелла задыхалась: она всегда была слабой, и прогулка под дождём могла пойти ей во вред.
— Не здесь, — процедила Мария, взяла Капеллу за плечо и повела в Театр.
Захлопнулась дверь, шум грозы остался позади. Сцену едва освещали несколько ламп, потолок терялся в черноте. Лица Нины Каиной и Виктории Ольгимской-старшей были почти неразличимы. Мария не любила эти портреты. Тёмная и Светлая Хозяйка тянулись друг к другу, и матери не было никакого дела до Марии.
— В чём дело? Что ты хотела сказать?
— Кажется, меня посетило видение. Ещё не настоящее, но куда ближе, чем все бывшие прежде. Я… словно провалилась в омут, растворилась в нём.
— И что же ты там увидела?
— Смерть, — едва слышно прошептала Капелла. — Смерть поднялась из земли. И тот, кто стоял… кто стоит ещё на её пути, лежит... мёртвый. Из груди его торчит коготь, огромный, страшный. А направил убийцу… направил… — Её голос дрогнул, она заморгала и судорожно вздохнула.
Мария стиснула руки. Видение этой девчонки было столь же ярким, как и её собственное, а ведь Капелла на добрых десять лет младше! Надо бы вести себя с ней поласковее: кое-что она собой представляет.
Мария благосклонно кивнула:
— Я рада, что в тебе просыпается сила.
— Ты совсем не удивилась. Ты… ты тоже видела?
— Я тоже видела. Ты можешь доверять своему видению.
— Но что же…
— Как же ты не видишь? — воскликнула Мария и схватила Капеллу за обе руки. — Ты единственная, кого твой отец станет слушать. Иди к нему прямо сейчас, не то будет поздно! Ну же!
Капелла боялась невесть чего. Глупая девчонка, ей в четырнадцать лет явилась сила, а она не решается воспользоваться ею.
— Поговорить с ним…
— Правильно! Он тебя любит и уважает. У тебя в руках судьба города, неужели ты позволишь ему погибнуть? Убеди отца поступить так, как должно. Иначе не миновать беды.
— Иначе не миновать беды, — повторила Капелла и прикусила нижнюю губу. Ушёл страх, осталась только решимость — тихая, незаметная, вроде бы ненастоящая, но Мария была слишком наслышана о прежней Светлой Хозяйке, чтобы обмануться.
— Всё? Больше никаких колебаний? Вот и молодец. — Она подарила Капелле царственную улыбку и направилась к выходу.
Только тогда она заметила груду тряпичных кукол на полу. Их уже много лет не доставали из кладовых: в последнее время Бессмертник питал склонность к пантомимам.
Часть кукол возвышалась пыльной кучей, но несколько валялись на краю сцены.
Мария не посчитала нужным присматриваться к ним, а Капелла присела рядом и бережно взяла в руки трёх кукол, лежащих особняком.
День первый
С первыми лучами солнца впереди показалась станция. После Столицы воздух казался чистым, душистым и странным. Всю ночь дул южный ветер, относя твириновый дух к Городу, поэтому пряный запах твири появился только сейчас. Он усиливался с каждым оставшимся позади стыком рельс. Этой осенью травы цвели как никогда.
А может быть, их аромат забылся за десять лет и казался резким с непривычки.
По обе стороны от железной дороги, но в некотором отдалении, попадались юрты одонхе. Встретились и несколько собирателей. Они проводили путника долгими взглядами, но не окликнули, не подошли: не узнали.
Артемий устал и проголодался. Ботинки, которые в Столице казались удобными, после четырнадцати часов ходьбы натёрли ноги. Раньше долгие пешие прогулки лишь бодрили его, но за десять лет он привык сидеть за учебниками да шататься по больничным палатам, и сейчас мышцы ныли, хотя и подчинялись, позволяли держать темп. Всё равно было стыдно, что превратился в изнеженную квашню.
Ему следовало думать о письмах отца, о том, зачем он его вызвал и как объяснить, что Артемий не вернулся по первому же зову. Но вместо этого из головы не выходила Рая. Она сидела в сердце настырной занозой, и когда он смотрел на ярко-синее небо и убегающие к горизонту травы, он вспоминал её запавшие глаза, покрытый испариной лоб и спёкшиеся губы.
Почему отец не высказался определённее? Объясни он в первом же послании, в чём дело, и, возможно, Артемий отправился бы сразу и сейчас возвращался бы уже в Столицу, к недолеченной пациентке. И недописанной диссертации. Которую, к слову сказать, он затеял по воле отца, а не по собственному капризу.
Артемий не любил подвешенное состояние и злился сейчас, хоть и старался подавить недостойное чувство. Не в Столице ли он нахватался такой непочтительности? Может быть, если бы не её влияние, он был бы счастлив возможности выполнить долг и доказать, что он достойный сын своего отца.
...Фигурку, скорчившуюся на шпалах, он заметил издалека, но не побежал к ней, а продолжил двигаться тем же бодрым пружинистым шагом: боялся потерять дыхание и заработать колотьё в боку. В самом конце пути вышло бы особенно обидно.
Это была девочка, свернувшаяся в позе эмбриона. Из-под короткой юбки торчали ноги-спички. Она куталась в огромный шарф, лицо пряталось за короткими спутанными волосами.
— Девочка? — Он присел рядом и тронул её за плечо. Она открыла глаза — прозрачные, отрешённые, но чистые.
— Холодно… — прозвучал слабый голос.
— Ещё бы, не июль на дворе. Что у тебя болит? Идти сможешь? Давай помогу.
— Да… Мне нужна помощь. Отнеси меня к милой Ласке.
— Куда?
— В сторожку… на кладбище.
— Рано тебе на кладбище. Нужен врач.
— Врач? Зачем? Я не больна. Мне нужно увидеть Ласку.
— Если увидеть — это другое дело. С этим могу и подсобить. — Крюк до кладбища выходил небольшим.
Он подхватил её на руки. Вес девочки почти не ощущался, и Артемий продолжил путь так же споро, как и прежде, только взял чуть восточнее, чтобы выйти не к станции, а к кладбищу.
Когда он переходил вброд ручей с глинистым дном, девочка шевельнулась в его руках, прильнула, вцепилась тонкими ручками ему в куртку, будто боялась, что он поскользнётся и уронит её. Когда он выбрался на берег, она снова успокоилась. У ворот кладбища она сказала:
— Пусти, я дальше сама. Спасибо тебе… ойнон.
Впервые его назвали так. В Столице подобных слов не знали, а уехал из города Артемий в шестнадцать, когда был слишком юн для такого обращения. Но произнесла это девочка пусть и странная, но по виду городская, к тому же почти ребёнок. Откуда ей знать тонкости степных слов? Прослышала где-то, что так зовут менху, и решила польстить спасителю.
— Узнала? — усмехнулся Артемий. — Ты первая.
— Я знаю, я вижу. — Она улыбнулась в ответ, но тут же посерьёзнела. — Я хочу отблагодарить тебя за помощь.
— Да будет тебе.
— Не отказывайся. Мы ещё встретимся, я знаю точно. Если… если тебе потребуется мой совет, или моя помощь… или моя жизнь… скажи только: «Клара, Клара, я знаю о тебе, что у тебя нет сестры и никогда не было».
— Ну спасибо. Непременно так и скажу.
— Вот и хорошо. Вот и славно. Ты теперь иди — я вижу, ты устал, а тебе столько предстоит совершить.
В глазах девочки Клары стояли слёзы, но губы улыбались. Кажется, ей стало лучше: она помахала ему на прощание и направилась по тропинке, ныряющей в кладбищенские ворота — довольно уверенно, почти не хромая. Так ли уж нужна ей была помощь?
Артемий пожал плечами и продолжил путь к дому отца. Натёртые ноги ныли, от усталости и запаха твири звенело в голове.
Город мало изменился за время его отсутствия. Дома покрылись новыми трещинами, сменилась вывеска у зеленщика. Вот только привык он к другим масштабам: к высоким домам, оживлённым улицам, нарядным прохожим и богатым витринам.
Вокруг отцовского дома всё так же колыхался репейник, всё так же чисто была подметена вымощенная булыжниками дорожка.
Артемий, растерявший в Столице приметливость, едва не пропустил важное: у соседского забора ошивался мальчишка и цепко поглядывал на дом отца. Мальчишка был самым обыкновенным: с закатанными рукавами, в слишком большой для него куртке, с залихватски скособоченной шапкой, с покрасневшим носом, которым он громко шмыгал. Его вид Артемия не обманул. Десять лет не вспоминал, но, как оказалось, не сумел и до конца забыть, что дети в городе не следят ни за чем просто так.
После первого же письма отца Артемий не сомневался, что в городе то ли произошло, то ли назревало нечто страшное. Он не питал никаких иллюзий по этому поводу. Но всё равно, убедившись, что об этом деле знают или подозревают дети, он почувствовал, как тревога усилилась.
Кто-то дёрнул Артемия за рукав. Позади стояла девчонка, по возрасту почти девушка, одетая в точности как мальчишка у соседского забора.
— На.
Артемий взял сложенный вчетверо листок бумаги. Девочка окинула его прищуренным взглядом, недовольно скривилась и пошла прочь, наподдав попавшийся на пути камешек.
Посреди бумаги чернели три кривые строчки:
Артемий, найди меня так скоро, как сможешь. Моё дело не терпит отлагательств и касается всех.
Стах.
Я буду там же.
Стах не писал все эти годы. Артемий сунул письмо в карман и вошёл в дом.
Пахло иначе, нежели он запомнил: горелыми тряпками, спиртом, душистой настойкой на твири. Под шагами заскрипел пол — сильнее прежнего: за десять лет Артемий заматерел и потяжелел. А может, доски рассохлись от времени.
По стенам висели те же полки, что и раньше. Обои переклеили, новые тоже успели выцвести. Артемий слишком давно здесь не был, всё казалось ему тесным, старым, зыбким, ускользающим, как во сне.
С кухни раздавался плеск, звон стекла и металлический грохот, какой издают вёдра или кастрюли.
— Велено отмыть все бутылки! Выливай свой пустырник.
Голос — чуть сердитый, намеренно приглушённый — он узнал. Это говорила средняя сестра Ибицкая. Сколько Артемий себя помнил, они всегда ассистировали его отцу, выполняли работы и медицинских сестёр, и кухарок, и прачек. Сейчас такая комбинация обязанностей показалась бы ему странной, но в детстве он не задавался подобными вопросами.
Прежде он доходил до лестницы в восемь шагов, сейчас хватило семи. Он не стал здороваться с Ибицкими, не хотел терять времени: они всегда любили и жалели его, не знавшего матери, баловали — и требовали внимания.
Он взбежал, громко постучался в кабинет и, не дожидаясь разрешения войти, распахнул дверь.
Отца не было. Вместо него в кабинете стоял незнакомый человек. «Неуместный», — вот как подумал о нём Артемий, едва взглянув.
Человек был невысок, довольно молод, с резкими чертами лица. Рукава его рубашки закатаны. Сдвинув брови, он рассматривал на свет содержимое пробирки — бурое и, как показалось издалека, непрозрачное. Что определило первое впечатление и дальнейшее отношение Артемия, так это вольная поза: он стоял у письменного стола, одним коленом опершись на сиденье стула и прислонившись бедром к столешнице.
Увидев Артемия, он опустил пробирку в штатив и поспешил навстречу. На его лице появилась широкая, но равнодушная улыбка. Он пожал Артемию руку, энергично её встряхнул и произнёс:
— Артемий Бурах? Вы похожи на отца, я сразу вас узнал. Бакалавр Даниил Данковский к вашим услугам.
— Где мой отец?
— Он вернётся с минуты на минуту. Он ждал вас, но дела не терпели отлагательств.
— Что ты тут делаешь?
Артемию доставило удовольствие видеть, как опешил лощёный гость от «тыканья». Впрочем, ему потребовалось всего несколько мгновений, чтобы взять себя в руки и ответить как ни в чём не бывало:
— Меня попросил о помощи ваш отец. Вторая вспышка не застала его врасплох, и он успел… По вашему взгляду вижу, что вы не в курсе происходящего. Это так?
Артемий ногой выдвинул стул, за которым сидел во время работы его отец, развалился на нём поудобнее, скрестил руки на груди и ответил лишь:
— Ну? Я слушаю.
Это тоже не смутило Данковского. Наоборот, он слегка усмехнулся и продолжил, больше не улыбаясь:
— Пять лет назад в самых бедных районах этого города произошла вспышка смертельной и очень заразной болезни, которую называют здесь песчаной язвой. Вашему отцу и его ученикам удалось локализовать заразу, но ценой значительных жертв. Все последующие годы Исидор ждал вторую вспышку и готовился к ней. Мы состояли в переписке, я консультировал его по поводу достижений современной медицины и высылал достойные его внимания издания. У него были основания ждать вторую вспышку этой осенью. Готовясь к ней, он попросил о приезде меня — и вас тоже.
Данковский смутился, следующие слова прозвучали скованно и раздосадованно:
— Исидор не был со мной полностью честен. Он пригласил меня, ни слова не сказав о болезни, а лишь посулив… но это неважно. Предмет моих научных изысканий вряд ли покажется вам интересным. А вот что вас заинтересует, так это тот факт, что болезнь уже началась. В степных становищах появились первые заражённые. Вчера ваш отец ходил в степь, исследовал природу болезни. У меня создалось впечатление, что он до конца не верил, что это песчаная язва. Но, к сожалению, ему пришлось убедиться, что это именно она, когда он испытал на себе первые симптомы. После… С ним всё в порядке! Не волнуйтесь! Сейчас он полностью здоров. Предвидя эпидемию, он держал под рукой составы, из которых успел изготовить лекарство.
Данковский махнул рукой в сторону штатива, полного пустых пробирок, среди которых выделялось несколько, наполненных бурой жидкостью.
— Мне повезло присутствовать при том, как он принимал лекарство. Удивительнейшая метаморфоза! Стоило ему выпить положенную дозу, как прошла лихорадка, очистилась глазная склера, перестали трястись руки и вернулся голос. Я всегда с недоверием относился к народной медицине, но это!..
Артемий слушал, хмурясь. Происходящее слишком разнилось с тем, что он ожидал застать, и ему казалось, что всё произнесённое этим странным человеком — ложь. Что вернувшись, отец выдворит самозванца, и тогда-то начнётся настоящий разговор.
— Сейчас Исидор отправился лечить того единственного человека, которого успел заразить. Симона Каина. Местного долгожителя. Может быть, вы о нём слышали? Говорят, он первый человек в вашем городе. Я возлагаю на него… но неважно. Главное, у Исидора есть средство, чтобы спасти его от песчаной язвы.
У этого Данковского явно было что-то личное к Симону Каину. По крайней мере, гладкая речь на этом прервалась, взгляд устремился в пустоту, он сжал и разжал кулаки, поглощённый своими мыслями.
— А остальных?
— ...Что?
— Хватит средства, чтобы исцелить всех заболевших?
— С вами приятно иметь дело! Вы задали самый правильный вопрос, это великолепно! Нет, на остальных средства не хватит. Это первое, что сказал мне Исидор после того, как ввёл в курс дела. В этом-то вся и сложность. Одним из компонентов лекарства является очень редкое вещество. У меня сложилось даже впечатление, что для Исидора оно имеет сакральное значение. Впрочем, не поручусь. Главное, старых запасов хватило лишь на несколько порций. И здесь на сцену предстоит выйти вам. — На лице Данковского снова появилась широкая равнодушная улыбка. — Исидор сказал, это ваша забота — обеспечить нас этим веществом. Нет, даже не спрашивайте, что это такое и откуда берётся. Я не имею касательства к вашей специфике. Ваша семья ведь играет… мм… особую, едва ли не священную роль среди местных. Я не имею ни возможности, ни, буду откровенен, желания погружаться в эти тонкости. Дождитесь отца, он объяснит всё. — Данковский вздохнул. — Надеюсь, я высказался не очень резко. Я не слишком терпим к предрассудкам. Но это не значит, что я не окажу всю посильную помощь. Если, конечно, она будет заключаться в том, что не выходит за рамки рационального. А пока мы ждём вашего отца, можете составить мне компанию и рассмотреть образцы заражённой крови Исидора. Я наблюдаю за тем, как действует на неё лекарство. Это поучительно, мало того что полезно.
— Сам смотри. Я буду ждать отца.
Данковский пожал плечами и склонился над микроскопом. Его нисколько не смущало присутствие сына хозяина дома: он чувствовал себя свободно и пользовался чужими вещами уверенно и бесцеремонно.
Артемий закипал. Ему не хотелось присутствия этого человека, он мешал одним своим существованием. Выскажись он иначе, Артемий мог бы уже изучать бактерию и продвигаться со своей задачей. Но на предложение, высказанное таким тоном и при таких обстоятельствах, невозможно было ответить согласием.
В животе бурчало от голода, болезненно пульсировало в натруженных ступнях, голова гудела от бессонной ночи и запаха твири, но невозможно было покинуть кабинет и оставить его в распоряжении Данковского. А сидеть тут молча было нелепо, он сам это чувствовал и оттого всё больше злился. Кто знает, к чему бы это всё привело, если бы не вернулся отец.
Артемий узнал его шаги, едва заслышав, как он поднимается по лестнице. Сердце забилось чаще, он выпрямился на стуле, готовый встать тут же, как отец войдёт в комнату.
Тот совсем не изменился. В его длинных волосах всё так же серебрилась седина, её не стало больше. Лицо прочерчивали резкие, глубокие, но не делающие его строгим морщины. Глаза блестели тепло и внимательно. Он свободно размахивал руками в такт шагам и шагал так же широко и уверенно, как и прежде. Он был одет в тёплую ношеную одежду — городскую, в которой он принимал посетителей и наносил визиты, но никогда не ходил ни в степь, ни в Термитник.
— Сынок! — От улыбки глаза отца заискрились. — Дай я тебя обниму. Теперь можно, я здоров.
Он сжал Артемия крепко, так, что дух перехватило. Сейчас он казался ниже, чем был тогда, десять лет назад, когда провожал шестнадцатилетнего сына в Столицу учиться. От него пахло степными травами, не только твирью, но и другими, более мягкими и приятными. Этот запах напомнил о детстве, и если бы не присутствие Данковского, Артемий почувствовал бы себя таким счастливым, каким не был долгие годы.
— Как же ты вырос. — Отец отстранился, оставив руки у него на плечах, и осмотрел с улыбкой, от которой сердце наполнилось теплотой. — Мне нравится твой взгляд. Ты стал мужчиной.
— А ты не изменился совсем.
Странно, но от этого простого замечания отец словно бы отдалился. Артемий с раннего возраста умел замечать мельчайшие перемены в его настроении, и сейчас он почуял, что отцу неприятны его слова.
— С бакалавром Данковским ты уже познакомился, это хорошо. — Отец посмотрел на Данковского, который с увлечением размазывал образец по предметному стеклу и не обращал никакого внимания на родственную встречу, только кивнул не оборачиваясь, когда прозвучало его имя. — Он прекрасный специалист, его помощь будет неоценима.
— Я так и понял.
Отец коротко взглянул Артемию в глаза, затем, что-то поняв, приобнял за плечи и повёл из кабинета. Они прошли по узкому коридору и оказались в комнате, которая раньше принадлежала Артемию. Она показалась ещё более чужой, чем остальной дом. Приглядевшись, Артемий убедился, что вся мебель осталась на своих местах, книги и тетради стояли аккуратными рядами на полках. На диване лежало всё то же покрывало, возрастом старше Артемия. Даже обои не переклеивали. Но несмотря на тщательный уход, комната всё равно производила впечатление чужой. Не было раскрытых книг и разбросанных карандашей, не валялось ни одного исписанного листка, и даже шторы, которые Артемий всегда, и днём и ночью, держал закрытыми, сейчас были распахнуты, и в ярких солнечных лучах кружились едва заметные пылинки.
— Я не так тебя встретил, — сказал отец, закрывая за собой дверь. — На мои плечи легла ответственность, с которой я боюсь не справиться. Слишком многое зависит от моих действий, слишком многое требует моего участия. Если я что-то не успею, что-то упущу… Я не предвидел, что первой ошибкой станет неучастие в собственном сыне. Прости меня.
— Забыли, — буркнул Артемий. — Скажи, что нужно сделать.
— Что успел рассказать тебе бакалавр Данковский?
— Немногое. В основном он болтал о собственном профессионализме и незаменимости, но песчаную язву тоже упомянул.
Отец заулыбался.
— Он может быть неприятен, но не суди его строго. Он молод и амбициозен, а его дерзкие прожекты преследуются Властями. Помнишь, мы наткнулись на дикобраза у Зимней Доли? Он тоже защищается со всей энергией, и зачастую там, где без этого можно и обойтись. Но не о том речь. — Его лицо омрачилось. — В наш город вернулась страшная болезнь. Я надеялся подавить её в зародыше, захоронив подальше от города заражённые материалы, но заболел сам и… Мне стыдно, но это я принёс болезнь в город. После моего визита заболел Симон Каин. Счёт идёт на часы. Вот-вот болезнь охватит целые кварталы.
— Данковский сказал, тебе известен рецепт лекарства. Только нужен какой-то редкий ингредиент, и мне предстоит его добыть.
Отец провёл руками по лицу, потёр усталые глаза и глубоко вздохнул, прежде чем ответить:
— Мне тяжело взваливать на тебя такую ношу. Но речь идёт о жизни целого города, и я говорю не только о людях. Всё, что ты видишь вокруг, всё, что было построено на твоих глазах и после того, как ты уехал, погибнет, если я не сумею остановить песчаную язву.
— Конечно, я всё сделаю, — пожал плечами Артемий. — Только объясни, что.
— Ты соглашаешься слишком рано. Если бы дело было только в работе, пусть самой тяжёлой и опасной! Мне было бы не так тяжело тебя просить. Я расскажу подробно.
Они сели на диван, на котором столько лет спал Артемий.
— Пять лет назад, во время первой вспышки, мы с моими учениками перепробовали много средств в надежде уничтожить или хоть приостановить песчаную язву. Мы действовали вслепую, а она развивалась так стремительно, что едва не погребла нас под собой. Мы перепробовали всё, что оказалось под рукой. В наш город завозили только простые, слабые лекарства, и от них едва был толк. Мы пользовались травяными настоями, чтобы не заражаться при работе с больными. Но мы не могли помочь им ничем, пока один из учеников не обработал настоем кровь заражённого. Как он догадался? Я не успел спросить. — Отец покачал головой. — Я плохо понял, в чём причина, но оказалось, что это снадобье тормозило развитие болезни, выигрывало время. Моего ученика это не спасло, он умер в этом самом доме. — Отец произнёс это спокойно, но Артемий знал, как высоко ценит он любую жизнь, и догадывался, чего ему стоило это спокойствие. — Я на всю жизнь запомнил его последние слова. Он говорил о том, что надо пробовать разную кровь. Что может существовать особенная кровь, лекарство из которой изгонит песчаную язву навсегда. С тех пор я не занимался ничем, кроме поиска крови. Мне помог Старшина Оюн. В то время… он ничего не имел против меня, он так же, как и мои ученики, болел душой за борьбу с болезнью. Именно он нашёл кровь, которая помогла одолеть песчаную язву. Священная кровь, подобная крови аврокса. Кровь, которой мясники десятилетиями позволяли стекать в полости под городом.
— Десятилетиями? Она не протухла?
— Что такое протухание? Не завелась ли в ней жизнь? Завелась, но не такая, какую ты представил. Не множество невидимых организмов в одной капле — но, наоборот, одно существо на весь город.
Артемий поёрзал, подавляя так и рвущийся наружу едкий ответ. Современные знания, полученные в университете, противились последним словам отца. Но тот ничего не заметил и задумчиво продолжил:
— Крови под городом хватит, чтобы спасти всех. Но Старшина не даст к ней доступ.
— Почему это?
Отец замялся:
— В последние годы мы… разошлись в важном. Сперва, после того как я сложил с себя власть над Укладом, он меня уважал и ценил моё мнение. Ещё пять лет назад, во время первой вспышки, я мог рассчитывать на его помощь. Увы, те времена миновали. Он больше не верит мне, считает, что я нарушил линии Уклада.
— У него есть основания?
— Сынок, это сложная тема, я не готов говорить о ней, пока над всеми нами нависла беда.
— Я понял. Мне нужно сделать, что ты скажешь, и не донимать вопросами.
— Сынок…
Артемий перебил его — впервые за всю жизнь:
— Что именно? Ты же всё продумал, как мне достать эту кровь?
Отец посмотрел ему в глаза. Мучительно хотелось отвести взгляд. Но Артемий не позволял себе сдаться, он слишком злился оттого, что никак не мог нащупать почву под ногами. Словно он пришёл на спектакль в середине второго акта и оказалось, что ему предназначена роль не зрителя, а исполнителя. Второстепенная, кажется, роль. Но вряд ли она окажется совсем без слов.
Наконец отец сдался и отвёл взгляд.
— Я не хочу, чтобы наша встреча закончилась вот так. Но ты вправе на меня обидеться. Только знай, что молчу я не из неуважения к тебе, а из собственной слабости. Я всё тебе расскажу, но позже, когда у меня достанет сил быть полностью честным.
Артемий вздохнул, кивнул и спросил уже спокойнее:
— Я понял. Что я должен сделать?
— Спасибо, сынок. Я знаю, что буду просить о многом. Будь передо мной другой выход, я не сомневаясь воспользовался бы им. — Исидор вздохнул. — Доступ к священной крови имеет Старшина Боен. Настала пора Бурахам вернуть себе власть над Укладом. Ты принесёшь жертву и станешь новым Старшиной.
— Что?
— Оюн, к сожалению, слаб. В этом мало его вины, он потомок угасающего рода, который и в лучшие времена уступал нашему.
— Нет. Обожди. Я… — Артемий провёл руками по лицу, повторяя отцовский жест. Это помогло мало — не отступила усталость, не прояснилось в голове. — Ты отправил меня учиться. Я десять лет потратил на то, чтобы освоить официальную медицину, потому что так велел ты. Я мог потратить время на то, чтобы научиться слушать степь, чтобы изучить каждый ритуал, чтобы знать, как водить быков и собирать травы, — но вместо этого я читал учебники и резал тела — не вдоль линий, а так, как считают нужным столичные доктора. Теперь ты просишь меня стать Старшиной?
— Сынок…
Перебить во второй раз оказалось проще.
— Я не по своей прихоти оставил город. Здесь я подготовился бы к роли Старшины, а теперь… Я позабыл половину из того, что знал, а знал я недостаточно даже для того, чтобы водить из степи быков. Ради чего я отдал десять лет своей жизни?
— Сынок, твои знания не помогут стать Старшиной, но они помогут, когда ты будешь править. Владея нашими знаниями, умея думать и действовать по-учёному, ты будешь Старшиной, какого ещё не знал Уклад. Свободным от предрассудков, способным взять лучшее от каждого знания…
Отца до сих пор вдохновляла эта идея. Артемий слишком хорошо помнил всё, что тот говорил десять лет назад, и не хотел выслушивать это снова. Он поднялся на ноги. Смотреть на отца сверху вниз было непривычно и неправильно. От его открытого, полного любви и надежды лица стало стыдно, но и голова заработала лучше:
— Ты сказал, что кровь под городом подобна крови аврокса. Почему не приведёте одного из степи?
— Остался последний Высший. Он не выходил к городу много лет. Иногда доходят слухи, что его видели поблизости, но Оюн объяснил, что это обозналась молодь, никогда не видевшая настоящего аврокса.
Надежда не оправдалась. Артемий сжал кулаки.
— Ну что же. — Слова ещё не были произнесены, но на сердце уже легла тяжесть. — Я стану Старшиной, раз ты этого хочешь. Но мне нужно знать, что для этого предстоит сделать.
Отец сжал его руки. Он говорил о жертве, которую необходимо принести. Он не знал, кто предназначен на эту роль, это ему придётся узнать самому. Отец только рассказал, по каким признакам жертву можно узнать. Он старался за один долгий разговор наверстать упущенное за десять лет.
Под конец он напомнил, как сам вместо предписанной Укладом жертвы срезал поле девятилетнего савьюра, и из глубины по стеблям поднялась кровь — земля приняла жертву. Наверное, он надеялся, что Артемий тоже придумает жертву, которая не требовала бы лишать жизни разумных существ.
Артемий слушал очень внимательно, но перед его глазами то и дело возникал образ Раи, какой он видел её в последний раз: бледной, ослабевшей, на фоне высокой подушки. Вспоминал он и её мужа, низенького беспокойного негоцианта на грани разорения. Он смотрел на Артемия с надеждой и сжимал его руки. А теперь её отдадут другому врачу. Тот, скорее всего, вылечит её не хуже Артемия — или не сможет спасти, как не смог бы спасти Артемий. Но сердце сжал жгучий стыд оттого, что он обещал сделать всё, что в его силах, но обещания не сдержит.
Кто-то другой поставил бы долг перед пациентом выше, чем долг перед отцом, но Артемий так не мог.
Первая пантомима
В Театре Мария никогда не чувствовала привычной уверенности, хотя Бессмертник всегда был почтителен с ней. Но почтителен так, что это казалось издёвкой. А иногда в его взгляде вспыхивало что-то липкое и жадное, но тут же пряталось за безупречной учтивостью.
Он согнулся в шутовском поклоне. Его пальцы дрожали на набалдашнике трости: из-за больной спины ему было тяжело наклоняться, но несмотря на это он всегда приветствовал Марию именно так, церемонно и немного старомодно.
Капелла уже сидела здесь, у самой сцены, подогнув под себя ноги и не отрывая взгляда от занавеса.
Мария кивнула импресарио и остановилась у порога, прислонившись плечом к стене. Ей не хотелось задерживаться. После пантомимы она отправится в Горны. Сегодня утром ушёл во Внутренний Покой Симон Каин, и она чувствовала, что должна быть рядом, когда он вернётся.
Вчерашнее видение, об эпидемии, было чётким, простым для толкования. Мария надеялась, что теперь все будут такими. Но то, что привиделась ей сегодня, снова было зыбким и туманным. Она проснулась с тревожно бьющимся сердцем, уверенная, что беда не миновала, но как ни старалась, не могла различить, в чём именно она заключалась.
Она так надеялась, что их с Капеллой предприятие остановит мор. Но видение, которое явилось к ней сегодня ночью, лишило прежней уверенности. Раз за разом Мария вспоминала всё, что видела, и пыталась ухватить ускользающую нить.
Тщетно.
Наконец она отбросила эти попытки и сердито тряхнула головой. Почему представление не начинается?
Марк словно почувствовал её нетерпение, взмахнул рукой — и из-под потолка потянулись тревожные звуки скрипки.
Занавес поднялся.
Посреди сцены белела ширма. Благодаря ярким лучам прожекторов за ней виднелось что-то бесформенное.
По обе стороны от ширмы стояли два человека в халатах и хирургических масках. В их руках блестели скальпели.
Отличить их друг от друга было невозможно.
— Плод отторгается. Иммунитет матери не принимает его. Если ничего не предпринять, оба умрут.
— Если спровоцировать преждевременные роды, мать будет спасена, — сказал тот, что слева. — Но плод недоразвит. Он не выживет.
— Если извлечь плод вместе с оболочкой, — сказал тот, что справа, — и поместить в тёплый питательный бульон, он сможет дозреть в искусственной среде. Но мать не перенесёт этой операции.
— Если бы у нас было средство смягчить иммунный ответ, эти меры бы не понадобились.
— Если бы у нас было время! Плод созрел бы достаточно, чтобы при должном уходе выжить вне тела матери.
— Но у нас этого времени нет. Поэтому нужно выбирать.
— Нужно спасти ребёнка, — сказал тот, что справа. — Чтобы линии простёрлись дальше, необходимо замкнуть круг.
— Нужно спасти мать, — ответил тот, что слева. — Этого требует гуманность. Она родит ещё, если выживет.
Они замолчали, а затем покачали головами:
— Нет, мы не договоримся.
Маски одновременно шагнули к ширме и отбросили её прямо в зрительный зал.
Показалась больничная койка.
На ней возвышался макет города-быка. Слепленный из глины, с закрытыми глазами, он казался спящим или мёртвым, а на его спине возвышались дома, заборы, лестницы в небо и посредине, над сердцем — Театр. Из головы прорастала стеклянная пуповина с прозрачным сосудом на конце. В нём копошилось что-то мутное, расплывчатое — несомненно живое, — преломляясь в многочисленных гранях сосуда.
Раздался мучительный протяжный стон — со всех сторон разом, будто зрители находились внутри страдающего существа. Этот звук настолько походил одновременно и на человеческий голос, и на мычание быка, что по спине прошёл холодок.
День второй
Артемию удалось вздремнуть, но не выспаться. Когда он вышел из отцовского дома, перевалило за полночь. Ноги, не успевшие как следует отдохнуть, гудели. Тяжёлой голове не становилось легче от ночной прохлады. Он зябко поёжился, радуясь хотя бы тому, что вволю наелся: сёстры Ибицкие расстарались и выставили на стол всё, что нашлось в доме.
Отец напомнил, как узнать свою жертву. До шестнадцати лет, когда Артемий уехал учиться, отец часто рассказывал ему о Степи и Земле, об Укладе и пути менху. Рассказывал больше и чаще, чем предписывали традиции, — ему нравилось разговаривать с сыном, делиться с ним своими знаниями и помогать приготовиться к предназначенной роли. Артемий помнил многое и сегодня, пока отец говорил о жертве, вспомнил почти всё.
Жертва должна быть подобна спасаемому.
Жертва должна быть уместной.
Жертва должна быть равновеликой.
Жертва должна быть тесно связана с тем, кто её приносит.
Жертва может быть самым неожиданным.
В городе разгорался мор, и, принеся жертву, Артемий должен был его остановить. Ещё неделю назад он не знал других забот, кроме недописанной диссертации, которую вот-вот предстояло защищать, и пациентки с беременностью, осложнённой из-за резус-конфликта.
Артемий медленно брёл куда-то и размышлял о предстоящем, смотря себе под ноги — как тяжёлые ботинки раздвигают городские травы. Когда он свернул в квартал Дубильщиков, из тени между домами навстречу ему выкатилась тень.
Выкатилась — так восприняло боковое зрение это движение, потому что фигура была низкой и закутанной в балахон так, что не угадать очертаний. Она остановилась перед Артемием, в свете фонаря, и тот осветил её бледное широкое лицо, короткие волосы и сонные, но при этом странным образом внимательные глаза.
— Ойнон.
У Артемия перехватило дыхание. Второй раз в жизни его назвали мудрецом, знающим. Утром он отнёсся к этому легко, ему это даже отчасти польстило. Но после разговора о жертве, после принятия долга невозможно было с той же лёгкостью отнестись к такому обращению. Он испытал не гордость, а тревогу: вдруг не справится, не оправдает?
— Это, кажется, я, — отозвался он, стараясь звучать непринуждённо, чтобы не показать сомнений. — А ты кто?
— Я веду дела твоего отца. Он называет меня Эспе-инун. Горожане называют меня Оспиной. Как назовёшь меня ты?
— Как попросишь, так и буду звать, — пожал плечами Артемий. — Я тебя не помню. Ты с ним недавно?
— Я появилась пять лет назад. — Она говорила медленно, протяжно, будто находилась в трансе. От её последних слов по коже пробежал холодок.
— Ладно, я… Ты хотела мне что-то сказать?
Она улыбнулась, едва заметно, но неприятно — очень уж снисходительно это выглядело.
— Я бы хотела, чтобы мне ничего не нужно было тебе говорить. Исидор верит, что ты почувствуешь линии. Я знаю, что ты позабыл почти всё, что знал.
— Так уж и почти всё?
На этот раз она улыбнулась шире, и снисходительность проявила себя ещё ярче. Она молча поманила его и пошла в сторону Сырых Застроек. Артемию было всё равно, в какую сторону брести. Но теперь, когда его вела она, Артемий почувствовал себя неуютно, будто вместо того, чтобы искать свой путь, он следует за кем-то, в чьей мудрости не уверен.
Стрекотали цикады, шаркали по мостовой подошвы, шуршал балахон Эспе-инун, поскрипывал деревянный забор, вдоль которого они двигались. Больше не доносилось ни звука. Но когда они углубились в Сырые Застройки, Артемий стал замечать, что по крайней мере эта часть города не спит. Горожане беспокоились: за плотно сдвинутыми занавесками горел свет, доносились сердитые крики и детский плач, навстречу то и дело попадались прохожие, озабоченно куда-то спешащие с тяжёлыми сумками за спиной. Встретилась семья: женщина держала на руках младенца и крепко сжимала руку ребёнка постарше, двое мужчин катили тележку, нагруженную какими-то мешками и коробками. Они двигались к югу, оглядываясь и недоверчиво осматривая всех, кто оказывался к ним ближе, чем на пару десятков шагов.
Горожане предчувствовали эпидемию, но слухи вряд ли уже пошли, иначе город бы захватила настоящая паника.
— Не туда смотришь, — заметила Эспе-инун. — Когда я тебя встретила, ты вёл себя мудрее.
— Когда я тебя встретил, я смотрел себе под ноги.
Она ничего на это не ответила и двинулась дальше. Под её длинными, до самой земли, одеждами не видно было ног. Двигалась она плавно, казалось, это степной дух летит над землёй.
Эспе-инун снова вела его задворками, между мусорных баков и покосившихся заборов, там, где путь не был вымощен плитами. По бокам утоптанных тропинок пучками росла пустая, сорная трава — чертополох, лопухи, сныть. Он к ним и не приглядывался, не допускал даже возможности, что в городе, где ежедневно ходят сотни людей, может притаиться драгоценный росток. Но когда ему окончательно надоело следовать за той, кто ничего ему не объяснила, Артемию показалось, что среди сорняков мелькнули светло-зелёные листья характерный формы. Он резко остановился, прищурившись, и пошёл к замеченному растению — медленно, на полусогнутых ногах, ступая осторожно и тихо, будто подкрадывался к добыче, которую можно спугнуть неловким движением. Он боялся, что глаза его обманывают. Только когда его пальцы осторожно обхватили сочный стебель, когда он прикоснулся к плотным кожистым листьям, он наконец осознал, что сумел заметить вовсе не лопух.
Не сводя с него глаз, одной рукой придерживая листья, второй он полез в карман, чтобы найти складной нож и срезать драгоценный росток. Его душа дрогнула перед тем, как остро отточенное лезвие рассекло стебель. По пальцам потёк липкий сок, в воздухе разлился горький специфический запах, куда более резкий, чем от засушенных листьев, которыми пропах погреб отца.
— Узнал?
— Это савьюр.
— Хороший знак, что он потянулся к тебе первым. Знаешь о свойствах савьюра?
— Это экзамен?
Против ожиданий, Эспе-инун покаянно склонила голову:
— Мне не по чину спрашивать с тебя.
— Я отвык от укладской иерархии и уж тем более никогда не привыкал быть на её вершине, — помедлив, ответил Артемий. — Если тебе есть что сказать, говори.
Признаться, он надеялся, что Эспе-инун понравится его открытость к её мнению. Но вместо этого она разразилась новым потоком упрёков:
— Ты всё позабыл и не знаешь, что делать, поэтому готов слушать каждого, кто захочет говорить. Мне не по чину тебя учить, но Уклад возлагает на Бурахов слишком большие надежды. Мы думали, что Старшиной будет Исидор. Мы надеялись на это. Но он увидел другой путь. Он всегда умел замечать линии, невидимые для прочих. — После некоторых колебаний она добавила: — Я не должна сомневаться в его выборе.
— Но ты сомневаешься.
— Нет. В моём сердце нет сомнений. — Она обожгла его взглядом. — Он отступает в сторону, чтобы уступить тебе свой долг. Это его выбор.
— Молодое сменяет старое. Разве не это основа закона? — примирительно сказал Артемий, надеясь, что с этим она согласится и перейдёт к сути. Наверное, она окликнула его не только для того, чтобы вдоволь поворчать.
— Ты помнишь правила, но забыл их сплетение. Ты видишь явные чёткие линии, но тонкая паутина прочих линий от тебя ускользает.
Кажется, в этом городе поучать его собирались все. Поневоле он вспомнил учёбу в Столице и подумал, как славно было бы, если бы и здесь информацию подавали в структурированном виде и небольшими порциями. И без снисходительных намёков.
— Ты не сомневаешься в его выборе, но что-то тебе не нравится? Скажи прямо.
— Что же. Ты просишь, и я не могу тебе отказать. Ты должен принести жертву и стать во главе Уклада, но сказал ли Исидор, что должен ты сделать со Старшиной?
— Дай-ка подумать. Может быть, то же, что сделал со своим предшественником теперешний Старшина?
— Предшественником Оюна был Исидор Бурах. Он уступил это место по доброй воле. Случилось это в тот же год, когда Исидор взял в привычку выписывать столичные книжки.
Артемий прикусил язык. В голосе Эспе-инун настолько явно слышалось неодобрение, что ему с трудом удалось удержаться от резкости. Но что толку грубить? Она знала больше него если не о менху, так по крайней мере о положении дел в городе и среди Уклада. Хотя бы поэтому стоило к ней прислушаться.
— А Исидор Бурах встал во где Уклада, когда его предшественник скончался, — мирно сказал Артемий. — Кто-то, становясь Старшиной, убивал своего предшественника, но последний раз это было давно.
— Оюн не собирается ни умирать, ни уступать тебе. Ты понимаешь, что это значит?
— Это может значить, что ты в обход отца натравливаешь меня на Старшину.
— Вот, значит, как ты меня понял?
— А как ещё тебя понимать? Почему ты не идёшь к отцу, почему не вразумляешь его?
— Мне не подобает…
— Поэтому ты морочишь голову тому, кто ничего не знает о ваших интригах? Хороший ход!
Эспе-инун стояла не шевелясь, как статуя. По её лицу нельзя было прочитать обиды или ненависти. Стоило Артемию замолчать, как она продолжила своё:
— Старшина Оюн ненавидит твоего отца. Он считает, что тот нарушил линии Уклада. Говорят, он хотел убить Исидора, и мне неизвестно, какая сила удержала его.
— Отцу, конечно, знать это совсем не обязательно.
— Он знает, что Старшина его ненавидит. Он ничего об этом не сказал?
Сказал, что пять лет назад Оюн дал кровь, а теперь не даст. Не хотелось признаваться в этом Эспе-инун, но она, кажется, обладала удивительным чутьём, потому что, не дожидаясь ответа, усмехнулась:
— Сказал. Что ж ты тогда сомневаешься? Или надеешься по-столичному всё уладить? Без крови и жертв?
Артемий сжал кулаки, хрустнул пальцами, но заговорил спокойно:
— В чём суть несогласия между отцом и Старшиной?
— Ты не поймёшь. — В её голосе впервые послышалось разочарование. — Ты сосредоточен на том, что неважно. Ты не найдёшь в себе воли поступить как нужно. Жаль.
Артемий ни мгновения не рассматривал всерьёз возможность убить человека, пусть даже ради того, чтобы защитить отца. Он не спросил, силён ли Оюн и каков он в бою. Он знал, что отыщет бескровный путь, и не сомневался в своём знании, точно так же, как был уверен, что найдёт способ принести жертву подобно отцу, никого не убивая. У него на руках умерло несколько из доверенных ему пациентов, и пусть все они были безнадёжными, всё равно каждый случай слишком сильно врезался в память. Он не хотел видеть смерть, тем более становиться её причиной.
Может быть, зря отец отправил его в Столицу.
Артемий поднял взгляд на Эспе-инун, чтобы продолжить спор, но её уже не было. Она растворилась, словно призрак, и на земле не осталось следов её ног. Артемий нахмурился, отшагнул в сторону и убедился, что его ботинки тоже не оставили отпечатков на сухой утоптанной тропинке. Но чутьё всё равно не успокоилось. Эспе-инун казалась подозрительной.
Разболелась голова. Странно, что не раньше — никогда ещё так терпко не пахла твирь, никогда ещё от него не зависели столь многие.
С самых ранних лет Артемий любил уходить в степь, когда нужно было что-то обдумать или на что-то решиться. «Слушать землю», — говорил отец, а ещё: «Она подскажет». Артемию не нравились тёплые, понимающие улыбки отца в эти мгновения, потому что тот явно ожидал от него чего-то, к чему Артемий не имел способностей. Никаких особенных советов от земли он не слышал, видения его не посещали, даже душевного трепета он не испытывал. Ему всего лишь нравилась бесконечная плоская равнина. На него снисходило умиротворение, он забывал о времени и делах, мысли останавливали свой ход, и он просто слушал оглушительное стрекотание цикад, клёкот птиц и шуршание трав. Когда он садился на тёплую, прогретую солнцем землю, стебли поднимались выше его головы, отгораживая от мира. Когда начинало темнеть и становилось прохладно, Артемий приходил в себя и, потирая затёкшие ноги, поднимался, чтобы вернуться домой. Тогда он вдруг понимал, что нашёл ответ, и отец встречал его почти гордо. Ни разу у Артемия не достало духа сказать, что не умеет он правильно слушать землю, что степь с ним не говорит, что он просто подумал в спокойствии и всё понял сам. Но отец возлагал на него такие надежды, так радовался его мнимым успехам, что сказать правду было невозможно.
Почему-то ни разу Артемий не уходил в степь ночью. Сегодня ему предстояло узнать, каково это. Мимо заводских корпусов, где только кошки копались в мусоре, через железную дорогу, а затем — вдоль Жилки, под канатной дорогой он вышел в степь и отправился дальше, пока не почувствовал, что город остался далеко позади и больше не давит на него невыполнимым долгом.
Осенние ночи холодны. Артемий придирчиво выбрал место посуше, нарвал травы, чтобы создать подушку между землёй и собственным задом, и наконец, усевшись, с кряхтеньем вытянул натруженные ноги.
На небе не виднелось звёзд: его заволокло облаками, и только выглядывала временами стареющая луна.
После он не мог восстановить в памяти следующие несколько часов, от них остались лишь неясные видения — отца, склонившегося над журналом пациентов, отца, взрезающего лезвием потную шкуру живого быка, отца с зажмуренными глазами, улыбающегося яркому солнцу. Это были сны, пришедшие посреди ночи и растаявшие без следа.
Просто сны. Ни сейчас, ни позже Артемий в этом не сомневался.
Проснулся он от голосов, пусть негромких, но в тихой утренней степи казавшихся раскатами грома. Небо светлело, но до восхода ещё оставалось время.
Артемий позабыл, как гортанно и резко звучит степной говор. Моргая, потирая промёрзшее тело — во сне он завалился на бок и, конечно, промахнулся мимо собранной травы, — он долго приходил в себя, прежде чем прислушался к спору.
— Старший слаб.
— Если Старший слаб, Суок не примет его дара. Не дело нам его судить.
— Он загубит Высшего.
— Если его линии будут неугодны Суок, он встретит свою судьбу.
Пошатнувшись, Артемий поднялся на ноги. Они не желали держать его как положено. Всё-таки он слишком разнежился в Столице.
Степняки смолкли и обернулись к нему. Они были высокими, даже выше Артемия, с раскосыми глазами, сухими плотно сжатыми губами, в старых кожаных одеждах. Так одевались мясники — грубые, простые, наполовину оторванные от степи и не прибившиеся к горожанам. У одного из них слезились глаза, он прищуривался на ветру, отчего взгляд его казался цепким и неуютным.
— Кровные. — Артемий кивнул им, по-степному складывая руку в приветственном жесте. Они, может быть, его не узнали, но увидев знак, стали выглядеть приветливее. — Старшина раскрывает Высшего?
— Последнего, — сказал тот, что со слезящимися глазами. Судя по голосу, это он беспокоился, что Высшего загубят.
Второй сложил руки на груди и покачал головой, но ничего не сказал.
— Он слаб?
— Оюны слабы и потому никогда не отступаются от своих решений. Старшина сказал, что раскроет быка и остановит мор.
— Мор? Значит, песчаная язва добралась до Уклада?
— Ты знаешь, — с уважением взглянул на Артемия тот степняк, чьи глаза были чисты. — Под утро в Термитнике начали болеть. Мы бежали.
Артемий сглотнул. Носители растащат болезнь по городу и степи, хорошо ещё, если эпидемия не затронет другие города. Какой у песчанки инкубационный период?
А ещё он вспомнил «я буду там же» из письма Стаха. Это «там же» было в Термитнике.
Артемий спал, когда медлить было нельзя. Столько времени упущено!
— Где раскрывают быка?
Степняк с чистыми глазами снова скрестил руки на груди:
— Ты не знаешь, где раскрывают священных быков, и ожидаешь, что я тебе скажу? Ты глуп. — Артемий ничего не ответил. Промолчать было несложно: он знал, что вариантов всего два, и спросил не от невежества, а из желания сократить поиски. — Не вмешивайся, Кровный. Ты запутаешь линии так, что их не развяжет никто.
Степняк со слезящимися глазами молчал.
Будь это не мясники, будь это одонхе — чуткие к степи, не испорченные городом, — они не пропустили бы спящего Артемия и не стали бы говорить возле него. Они забыли связь с землёй и не заметили его. Вот как объяснил себе Артемий свою удачу.
Ему не пришло в голову предположить, что это Степь укрыла его от чужих взглядов.
Без особенного труда он завершил разговор с мясниками и избавился от их общества, а затем поспешил дальше в степь, на юго-восток, к малому кругу. Он мял тяжёлыми ботинками сухую степную траву и думал о том, что благодаря своему невежеству эти степняки открыли ему линии, которые иначе остались бы скрыты.
Артемий обогнул Жилку по её извилистому берегу, затем свернул к востоку и шёл, пока впереди не показалась Осенняя Доля, старая дорога. Здесь степь была хожена-перехожена, но чтобы пройти к кургану, где Оюн раскрывал Высшего, ему пришлось напрячь память. Он всё-таки взял слишком к востоку, так что пришлось возвращаться, и потерял на этом драгоценный час, прежде чем дошёл до цели.
Артемий опоздал. Бык лежал на вершине холма и не шевелился. Оюна нигде не было.
Время было потрачено зря.
Его охватила бессильная ярость, он сжал кулаки — и тут заметил неестественно примятую траву у подножия холма, разломанный посох — толстый, длинный, на человека огромного роста, — и несколько обрывков ткани. Что произошло? С Оюном случился приступ ярости?
Артемий поднялся на холм. Бык ещё дышал. Только оказавшись рядом с ним, Артемий понял, насколько тот огромен. Он лежал на боку и так, лёжа, доставал Артемию до плеча. Рога были такими здоровенными, что пришлось бы расставить руки во всю ширь, чтобы одновременно прикоснуться к их кончикам. Бык даже положил голову не боком, а прямо, вниз горлом, насколько это позволяла толстая шея, — чтобы рог не упирался в землю.
Тело поднималось в такт медленным рваным вдохам. Жужжали мухи, лезли в разрезы с разошедшимися краями, щекотали раскрытую плоть. Бычий хвост беспокойно хлестал по телу, но не мог отогнать всех. Шкуру пропитала кровь, каждый удар хвостом разбрызгивал её. Она стекала густыми струями, но не впитывалась в землю, а оставалась на поверхности, так что бык лежал в блестящей луже.
Суок не приняла подношение.
— Да, брат, досталось тебе.
Бык открыл глаза и взглянул на Артемия.
Тот перестал дышать.
Он был живым, этот неумело раскрытый бык, Высший, аврокс, Бос Примигениус — нет, в первую очередь всё-таки бык, которого привели на бойню, но не добили и бросили умирать от ран и жажды.
От тяжёлого запаха раненого зверя Артемия мутило. Так вот какая кровь нужна отцу! Знал ли он, что Высший здесь, всего в трёх часах от города? В мыслях всплыло детское «отец знает всё» и никак не отступало. Зачем доступ к крови под городом, зачем роль Старшины, зачем жертва и убийство противника, если вот она — та самая кровь.
Она влекла не только Артемия — с каждой минутой налетало всё больше мух, их жужжание становилось всё докучливее. Они ползали по быку, и он дёргал кожей, сгоняя тех, до кого не мог дотянуться хвостом, но они тут же садились снова. Артемий нарвал пучок трав подлиннее и стал отгонять мух, стараясь не прикасаться к ранам.
Хотелось пить. В один приём он осушил флягу. Можно было сходить к Жилке и набрать ещё, но как оставить Высшего одного? Он ослаб и не сможет себя защитить. Словно в ответ на его мысли бык длинно, протяжно вздохнул и шевельнулся. Хлюпнула скопившаяся на земле кровь, мухи поднялись роем, но набросились на него снова.
Он ведь тоже страдал от жажды. Артемий несколько раз сдавал кровь, чтобы получить бесплатные обеды и законный повод пропустить занятия. И каждый раз, когда его жилы покидало ещё совсем немного крови, его охватывала жажда, какую никогда не доводилось испытывать при других обстоятельствах.
Поколебавшись, Артемий прикоснулся к носу быка. Тот не рассердился, только дёрнул ноздрями, обнюхивая. Нежная кожа была сухой.
Покопавшись в сумке, с которой пришёл в город, Артемий выудил походную аптечку. Он не был уверен, что даже самая толстая иголка не сломается о шкуру Высшего, и сомневался, что запасов суровой нитки хватит, чтобы зашить все разрезы. Но чем рассуждать, лучше делать.
— Теперь терпи, — велел Артемий.
Терпеть Высший не собирался, но и уколы иголкой причиняли ему не больше страданий, чем щекотание мух: он точно так же дёргал шкурой и махал хвостом, но больше ничем не выказывал беспокойства. А вот Артемию пришлось несладко: он исколол себе все пальцы, пока зашил порезы — нити всё-таки хватило, хотя запас вышел весь. Но это была хорошая боль, правильная. Хотя было жаль, конечно, что в карманах не завалялось напёрстка.
Кровь Высшего просачивалась через проколы в его собственную кровь, и кончики пальцев щипало, им становилось горячо, и даже лёгкие прикосновения стали слишком чувствительными, почти болезненными.
Хотелось пить так, что перед глазами плыло, но Артемий не позволял себе отвлекаться. Весь мир сжался до окровавленной шкуры и перемазанных пальцев, так что он заметил перемену погоды, только когда по его плечам и макушке забарабанили капли дождя. Он накладывал последний шов, когда с его волос струями потекла вода, прямо на шкуру, смывая с неё кровь. Бык снова вздохнул, беспокойно повёл ушами, попытался приподнять голову, но сдался и затих.
Даже в самый сильный ливень очень трудно напиться самому и напоить огромного быка, если под рукой нет ничего, кроме плотной куртки и нескольких склянок. Но дождь не думал утихать, и после нескольких неудачных попыток Артемий приноровился собирать воду: сунул рукав в горлышко банки, а саму куртку, вывернутую наизнанку, внутрь кожаной стороной, держал так, чтобы на неё попадало как можно больше дождя. Как по воронке вода стекала в банку, и вскоре Артемий напился сам, после чего попытался напоить Высшего.
Это тоже потребовало известной сноровки как от Артемия, так и от быка. Оба не слишком ловкие и не слишком терпеливые, они всё-таки сумели совладать с обстоятельствами.
После того как бык утолил жажду, дождь утих.
— Целый день с тобой провозился, — укорил Артемий Высшего. — Что ты на это скажешь?
Бык взмахнул хвостом и протянул Артемия по спине. Тот всё ещё сидел без куртки, в одной рубашке, и удар вышел чувствительным.
— Уходить тебе надо. Ты уж больше одонхе не попадайся.
Бык вздохнул.
— Поманят вкусными травами и завлекательными песнями, ты и пойдёшь. Как телёнок.
Бык всхрапнул.
— Нет, конечно, не пойдёшь. Ты теперь учёный.
На это бык ничего не ответил.
— Пора мне, брат. И так столько времени с тобой просидел. Встать-то сможешь?
Артемий поднялся на ноги, подумал было натянуть мокрую куртку, но вздрогнул от отвращения и не стал. Перед ним лежал Высший, сакральное животное, перед которым положено было трепетать. Но они стали, кажется, побратимами, когда смешали свою кровь. Во всяком случае, Артемий не испытывал никакого пиетета. Он без колебаний шлёпнул быка по крупу.
— Вставай, пора отсюда двигать.
Бык не разозлился на такую фамильярность. Он вздыхал, отмахивался хвостом, закрывал глаза, но Артемий толкал его в бок, пока тот не попытался встать. Что ему, этакой громаде, тычки человека? Наверное, Артемий ему просто надоел.
Высший долго и медленно собирался с силами, перекладывал голову, шевелил ногами в поисках опоры для копыт. Наконец, когда Артемий едва не зевнул со скуки, бык поднялся плавно и удивительно ловко для раненого ослабшего зверя: перекатился на живот, встал на колени, выпрямил задние ноги, оторвав от земли зад, и в последнюю очередь приподнял голову, выпрямив передние ноги.
Он был высоченным, в холке выше Артемия. Его рога казались теперь ещё более огромными и тяжёлыми. Даже могучая шея, казалось, не в силах была выдержать их вес, и бык клонил голову к земле.
— Иди отсюда скорее. У всех на тебя планы, никто тут тебя в покое не оставит. Живи и держись от нас подальше.
Бык ткнулся мордой Артемию в ляжку, едва не сбив с ног, и почесался щекой. Это было, без сомнений, выражением приязни, только Артемия шатало, как на корабле в шторм.
— Будет тебе.
Сейчас Высший уйдёт, в мире снова появятся город, мор и отец с его долгом. Снова станет сложно.
Перед тем как уйти, бык с заметным усилием приподнял голову и снова заглянул Артемию в глаза.
Он был благодарен ему — простой звериной благодарностью. Он понял, что ему помогли, и решил ответить тем же. Взрезав его живот по правильным линиям, можно было бы многое понять из того, как разлеглись бы его внутренности. Но сейчас Высший решил кое-что поведать и так. Артемий смотрел в его глаза, тёплые, желтовато-коричневые, усталые после такого дня, — и в следующее мгновение он сам смотрел глазами быка.
Впоследствии Артемий мало что мог вспомнить. В памяти не осталось ни ощущений, ни мыслей, ни даже понимания, сколько прошло времени. Всё ускользнуло, в точности как видения, пришедшие, пока он спал в степи. Осталось всего два момента: лицо предназначенной ему жертвы и понимание того, что это не шутки и не суеверия провинциалов, что он ступил на путь, с которого нельзя сойти. Не было места ни сомнениям, ни надеждам поторговаться и выбрать путь полегче.
Артемий сидел в мокрой траве и смотрел вслед медленно удаляющемуся Высшему. Тот ступал тяжело, каждый шаг давался ему ценой усилий. Он то и дело вскидывал хвост, отгоняя мух. Шкура блестела от недавнего дождя.
Может быть, вот как должна говорить земля с теми, кто приходит её слушать. Вот на какой исход рассчитывал отец, и Уклад, и Эспе-инун. Ему протянули готовое решение, осталось только его воплотить.
Раскрыть на кургане Раги собственного отца.
Высший медленно удалялся. Артемий смотрел ему вслед, не моргая и не в силах шевельнуться.
Наваждение пропало в одно мгновение. Артемий вскочил с мокрой травы и рванул за быком. Слабый, тяжёлый, тот шагал так медленно, что догнать его удалось за несколько минут. Артемий обогнул его справа, оказался возле морды и не мешкая схватил за нос — засунул большой и указательный палец в ноздри, просунул поглубже и сжал хрящ.
Он рассчитывал сымитировать кольцо, которые вставляли быкам в носы, чтобы добиться от них послушания. Тогда можно было бы отвести быка в город, выпустить из него кровь — может быть, даже не всю и Высший остался бы жив, — и наделать из неё лекарства. Город прекрасно бы обошёлся без подземной крови и нового Старшины.
В конце концов, Артемий был воспитан на примере своего отца, который выбрал очень нестандартный способ исполнить то, что ожидал от него Уклад.
В конце концов, он забыл себя от ярости, когда в благодарность за спасение бык посоветовал ему зарезать собственного отца.
продолжение в комментариях
@темы: Текстовая выкладка, Summer Game, SG Termit 2017
-
-
03.09.2017 в 23:20-
-
03.09.2017 в 23:20-
-
03.09.2017 в 23:20-
-
03.09.2017 в 23:21-
-
03.09.2017 в 23:22-
-
03.09.2017 в 23:23-
-
15.09.2017 в 11:33Насколько же Артемий стал в Столице рациональным и традиционно мыслящим. Хотя, в тексте ведь определенно есть намеки, что он и до Столицы был таким, что это характер. Интересно, не поэтому ли в том числе его Исидор отослал в Столицу.
Вообще прикольно как все получилось без лишней драмы и надрыва. И все любители драмы обломались ))). Я правда думала, что Симон в благоприятном варианте развития все-таки для всех места заготовил. Хотя, заготовить-то он мог, но не всем это могло понравится.
Еще метафора с отторжением плода
Но грустно немного. как представить Город без Артемия и Марии? Вообще я верю в Симона, может он еще их обратно притянет. У него могут быть свои ниточки, потоньше и покрепче чем у Марка.
Очень здоровский текст, богатый на смыслы и идеи.
-
-
15.09.2017 в 21:59Вообще я верю в Симона, может он еще их обратно притянет.
Заматереют на стороне, научатся всякому сложному и интересному, завяжут полезные знакомство, посмотрят мир, и пусть тогда возвращаются. А то изоляция это не очень. )))