Фандом: Мор (Утопия)
Пейринг/Персонажи: Аглая Лилич, Оспина
Размер: мини, 1066 слов
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: G
Задание: Поединок должен заканчиваться смертью одного из противников.
Краткое содержание: Последние дни Города; Инквизитора, уже ничего не решающую, одолевают страхи и сомнения.
Белолицые трагики, мерно покачиваясь по сторонам, растворяются в тенях, только закрытые иссушенными ладонями маски неровными изрезанными пятнами сереют на стене. В соборе, по привычке, холодно – и совершенно пусто. Мертво.
Аглая не может позволить себе права быть суеверной – но тишина гнетет её куда больше эпидемии, сеет в душе томящее чувство злого сомнения. В звоне напряженного воздуха ей мерещатся совсем рядом, за ухом, или везде одновременно стучащий ритм армейских сапог по мостовой, звон раскаленного металла и шелест скользящего лезвия гильотины в городском темно-сером тумане. Она поворачивает голову – и призраки пропадают то ли за тихо скрипнувшей дверью, то ли растворяются в темноте по углам или под потолком. Ветер ревет над головой, играет меж дырами в крыше и плачет жалобным женским голосом.
Дверь долго не поддается и открывается с тяжелым гулом. Аглая, не оглядываясь, небрежно, почти скучающе спускается по каменным ступеням – с виду. Она знает, что чума не станет для неё смертью (и даже если могла бы ею стать, что она теряет?). Знает, что партия ещё не отыграна – все осторожничают в последние десятки часов, слишком многое на кон поставлено.
Город уже почти не дышит и тоже молчит. Обречен изначально. Ни единой живой души на улицах – только в воздухе носится терпкий привкус тревоги и оседает патиной на домах и одежде. Стук невысоких каблуков по брусчатке вязнет в боязливой тишине.
Аглая чувствует, что на неё смотрят десятки пар глаз в каждую секунду – из заколоченных окон, из зияющих пустотой дыр подвалов, с высоты острых граней. Их не обманешь; они видят насквозь и будто изнутри. И потому она держится, по привычке, надменно, а о сомнениях запрещает себе даже думать – дети порой бывают неоправданно жестоки.
На окраинах рядом со станцией воздух желтеет и отдает гарью и металлом. Аглая щурится, оглядываясь на омертвелые потрепанные дома, проводит ладонью по покосившемуся забору у самого края города, растирает маслянистую пыль между пальцами. Руки некуда деть. Оборачиваться и неизбежно видеть высящийся силуэт сестринской башни – тошно. Топтаться на месте, увязая в тяжелых мыслях, разъедающих изнутри, – совершенно невыносимо.
Она вглядывается в степь и не видит вокруг ни одного тонкого стебля из тех, что ей показывали уже срезанными, мертвыми. Местные диковины – скорее просто редкость, чем что-то, умышленно сбегающее от приезжих, но под ногами стелется только привычный степной сор и высокая высохшая трава. Ничего, что могло бы породить любую из местных легенд. Да и зачем Властям всё это выдумывать?..
– Так вот ты какая. Две руки, два глаза, и ни взгляда огненного, ни меча в руках – человек человеком. И чего тебя боятся, глупые, будто новую Хозяйку?
Аглая вздрагивает против воли, оборачивается, нервно вцепляясь пальцами в драгоценное платье, и надеется, что растерянности её не видно – ни живым, ни тем, надчеловеческим. Мысль сбивается и ускользает из головы.
И сразу хмурится. Голос незнакомый – хриплый, низкий, – но ожидаемый от этой, без единого имени и внятной истории. О ней говорили – докладывались, – но только местные, и те, сбиваясь, путаясь, неуверенно, а вовне города её будто и не существовало вовсе. Не человек и не местное предание – в сущности, никто.
А всё же стоит и исподлобья, ухмыляясь криво, глядит прямо в лицо. Аглая смотрит на неё надменно – но руки за спиной прячет, вцепляется отчего-то пальцами в ладони.
– Насколько мне известно, горожанам запрещено выходить из домов. Или ты себя выше всяких предписаний и закона ставишь?
– Это от того зависит, о каком законе ты говоришь, – косит взглядом Оспина и сорванные травы к себе теснее прижимает; среди этих трав, не помертвевших ещё, Аглая замечает и те, редкие, ярко-белые и тонкие черные. – Разный у нас закон. И у чумы свой, особенный – потому и в степи её нет никогда, не знаешь разве? А если не знаешь, чего пришла? Или, наверное, страшно тебе там, с духом этой девочки над головой? Ходит, говорят, по высоким галереям, смеется, ветер ей волосы путает… И совсем её та смерть не изменила.
Оспина ухмыляется, вскидывая голову, скалится почти. Смотрит злостно, едко – совсем нечеловечьим взглядом. Таких глаз Аглая в столице не видела, только у местных, с иным миром в душе и сердце.
– Собор пуст. Мёртв. И это тоже Закон. Других нет.
Издалека доносится низким гулом бычье мычание – откуда только взялось? Оспина качает головой; грубый балахон шуршит неожиданно мягко, когда она машет рукой. В рукава ей падают мелкие травы.
– Есть. Наш, по которому мы жили, пока башню эту не выстроили. Потому и пришла чума, потому и бегает Шабнак по улицам, рядом с марширующими военными, потому и тебя за верховную власть почитают, что столкнулись они. Теперь либо Уклад, либо ваш Закон. Корни у Города слишком для вас еретические, и игру вы затеяли не на человеческие жизни, так ведь? Мне известно. Тут другое.
Она хмурится, отворачивая голову, и тянет руку к травам – те не уходят, ластятся, как ручные звери, проскальзывают у неё между пальцами. И не сразу за их тихим шелестом да усыпляющим переплетением стеблей Аглая замечает, как Оспина уходит. Тихо, не сказав больше ни слова – да и незачем им больше говорить, – точно такая же нелюдимая, как и представлялась раньше. Аглая ничего не говорит вслед; ей кажется, что в чем-то они схожи – и совершенно разные.
Она неожиданно для самой себя поднимает глаза к извечно серому, хмурому небу – иного она в этом Городе не видела. Начинающийся дождь замирает у облаков мутной дымкой. И небо, и эту землю, и все травы местные верования – в самом ли деле предрассудки? – своей силой наделяют. И чума в их пантеон на тех же правах вошла. И ведь он тоже, и он тоже ей обо всем этом говорил – и про целебные соки трав, и про внутреннюю жизнь земли…
Дождь мочит её длинное серое платье. Аглая смахивает заливающие глаза капли, выдыхает устало, не отнимая от лица рук, и мерещится ей, что во все эти степные сказки ей ещё можно поверить, и в этот Город, и в этих странных людей – только Закону здесь места нет.
А этого быть никак не может. Она знает точно, что не ошибается в выбранном пути, не обманывается ересью, да только не может в обе правды одинаково верить. Он может – потому и сильней…
Вдалеке сквозь вибрирующую дождевую морось вырисовывается грозный абрис армейских пушек. Скоро стреляют – счет на часы. Аглая отводит взгляд и пальцами в предплечья вцепляется, обнимая себя, совсем по-человечески жмётся от холода. Из её рук вся власть уже ушла – не напрасны были упрёки. И между Законом и степью не ей выбирать – странная всё-таки идёт партия, где пешки стали выше ферзей. Только ждать.
День затухает мутным багрянцем на горизонте. По мостовым, мешаясь с туманом, ползёт тяжелый запах затхлой воды. Соборный колокол, по-прежнему, молчит.
Название: Фата-моргана
Фандом: Мор (Утопия)
Пейринг/Персонажи: Бакалавр, Самозванка
Размер: драббл, 867 слов
Категория: джен
Жанр: драма, даркфик
Рейтинг: PG-13
Задание: Поединок должен заканчиваться смертью одного из противников.
Краткое содержание: седьмую ночь Самозванка встречает вне дома. На следующее утро Клару отдадут на растерзание Инквизитору, но перед этим ей есть, что сказать.
Предупреждения: немного анатомических описаний, крови и прочих малоприятных штук. При написании текста ни одна Самозванка не пострадала, чего нельзя сказать о Бакалавре.
Шаги стихают, и Бакалавр оборачивается за секунду до робкого скрипа двери. В потёмках ему мерещится иное: не то фарфоровая кукла на шарнирах, не то одна из этих степных выдумок. Ещё один шаг — и тени отступают, позволяя свету жадно вцепиться в напуганное лицо. Одолеваемое мерцанием ламп, всё это — кукольные глаза, шарниры, швы и языческие очертания — оборачивается Кларой. Та сжимает ладони в замок у груди и упрямо молчит.
— Возвращайся, — повторяет Бакалавр, не отводя взгляда — так, на всякий случай. Опыт показывает, что с этой самозванкой лучше держать дистанцию, чтобы не кончить, как заражённые из Собора. — Выйдешь к утру — и только с сопровождением, сразу к Инквизитору.
Клара переступает с ноги на ногу: и в глаза не смотрит, и дальше не ступает. Вместо этого мёрзло жмётся ближе к двери, а лестничная темнота, вторя движениям, послушно льнёт к её ногам.
Нелепый призрак.
Бакалавр проводит ладонью по лицу, отгоняя сонливость. Должно быть, совсем уж зверствовать сейчас ни к чему. Дьяволёнка отловили; из «Омута», как с тонущего корабля, никуда не денется. Что-что, а такие чудеса ей точно не властны.
— Вели Еве накормить тебя, если хочешь.
Стоит надеяться, что хоть лёгкое послабление заставит Клару вернуться. На долгие беседы времени у Бакалавра совершенно нет.
Время остаётся только на подготовку рапорта перед завтрашней встречей. Орф или Карминский — теперь уже не имеет значения. Важно собрать воедино все факты (не факты — гипотезы; сплошь и рядом одни гипотезы) и предоставить Инквизитору полный отчёт. А после — будь что будет.
Строки дробятся на буквы прямо перед глазами, рассыпаются по полу, скачут в угол и разбухают тенью — ещё одной, медленно ползущей к чужим ногам. Бакалавр встряхивает головой, и всё возвращается на место.
— Так ведь нет Евы.
Голос Клары в тишине звучит неожиданно громко, будто исходит не из дверного проёма, а откуда-то из глубин собственной головы. Чушь.
— Как это — нет?
Усмехнуться ему удаётся почти искренне. Полоумная воровка умеет говорить загадками, это известно из многих источников. Вот только Бакалавр прекрасно слышит, как Ева — там, внизу — перебирает босыми ступнями, как шуршат складки её одежды в такт задумчивому, ничего не означающему напеву. Ежевечерний ритуал — неоткуда в нём взяться тайне.
— Нет — и всё.
Отвлечённый звуками с нижнего этажа, он не замечает, как Клара неожиданно оказывается посреди комнаты. Рука сама собой тянется к ящику стола: привычка держать оружие поближе в последние дни дала сбой. Всё нервы.
— Глупый ты, Бакалавр, — осторожно роняет Клара, покачиваясь на пятках из стороны в сторону, вперёд-назад. — Из всех — самый глупый, потому что злой, и из-за злобы этой дальше носа собственного не видишь.
Из стороны в сторону, вперёд-назад.
— Тебе бы всё виноватого искать. А что если нет его, виноватого?
Взгляд она тоже поднимает как будто бы слишком резко. Бакалавр щурится в ответ и собственного не отводит. Пальцы небрежно касаются гладкого дерева, но ящик не открывают; вместо этого переползают обратно на колени и застывают там клубком из подогнутых фаланг. Оружия при Кларе нет. Опасаться нечего.
— Что ж, — начинает он неторопливо, как можно небрежнее откинувшись на спинку стула, — если нет виноватого, то тут, верно, какой-нибудь фатум замешан? Божественное вмешательство?
— А ты не смейся надо мной, не обманывайся. — Клара качает головой, ещё теснее сжимает ладони друг с другом и продолжает: из стороны в сторону, вперёд-назад. — У тебя правда простая: найти источник, разворошить и изничтожить. Кончить смертью — хоть чьей-нибудь, да только непременно смертью.
Губы её уже почти не шевелятся, голос всё тише. Бакалавр хмурится, когда она подплывает ещё чуть ближе, склоняет голову набок с любопытством, будто заранее усмехаясь ответу.
— Таков расчёт. За гибелью одного следует расцвет другого. У любой битвы есть победитель и проигравший, как у всякой болезни — свой источник.
Клара шире раскрывает глаза: мутные, почти незнакомые; как будто и вправду Бакалавр поймал не ту. Как будто и вправду перепутал воровку с чудотворницей или святую с чумой; чёрт их разберёт.
— Значит, у тебя всё по одному закону работает. Но, как-никак, не по тому, не по правильному.
Чья-то ладонь ложится на плечо, ощупывает связки, перебирает пальцами сплетения мышц, и попытка рывком подняться на ноги ни к чему не приводит — только резко начинает кружиться голова.
— Тебе бы всё бороться, всё грызться да ядом плевать. Вот только противника, Бакалавр, ты себе избрал не по силам.
Чуть ниже со скрипом прогибаются тонкие кости (из стороны в сторону, вперёд-назад), земляной запах заползает в лёгкие, заполняет до самых краёв, и прикосновение холодных губ ко лбу — последнее, что чувствует Бакалавр. Всё последующее становится не то началом, не то завершением тяжёлого сна, в котором бояться нечего.
В этом безбоязненном сне за его спиной высится хрупкая Башня, а вокруг то и дело мелькают детские лица. Сквозь мирное молчание пробивается смех, и только на собственных руках Бакалавр видит кровь: вязкую, тёмную, всё глубже и глубже заползающую в линии на ладонях. Чей-то голос велит сжать руки крепче, не выпускать — мол, жертва-то драгоценная, — и кланяться девочке-чудотворнице за спасение, за дарованную Городу жизнь.
Кровь заполняет его целиком: тонкой струйкой сползает с уголков рта, набивает желудок мерзким смрадом, грузным сгустком тянет к земле — и он кланяется против собственной воли, против собственного задушенного кровью крика, из стороны в сторону, вперёд-назад.
А когда Бакалавр просыпается, Евы действительно нет. Мёртвая тишина обволакивает «Омут», особенно крепко сжимает кольцо на первом этаже, медленно подбирается ко второму. Ни звука ни раздаётся рядом. Только тускло горит на столе знакомая лампа и сильный жар пронзает голову, а где-то глубоко в памяти всё ещё звучит заливистый детский смех.
@темы: драббл, G-PG, Мор (Утопия), мини, фанфик, джен, Спонтанный зимний фест
-
-
20.12.2017 в 23:20-
-
21.12.2017 в 00:29Правая половина ванны очень благодарна за комментарий с: Значит, удалось добиться желаемого эффекта; это круто и приятно!
-
-
21.12.2017 в 20:58Заглушке - пять баллов.
-
-
22.12.2017 в 12:52-
-
24.12.2017 в 15:27Фата-моргана - ух, про Самозванку с Бакалавром тоже очень хорошо написано, жутко, страшно, нереально немного. Люблю такое, спасибо )
-
-
25.12.2017 в 13:18Спасибо! с: