[Caelibem]

Название: Вечер шестого дня
Автор: Caelibem
Фандом: Мор (Утопия)
Форма: коллаж
Пейринг/Персонажи: Ева Ян/Даниил Данковский
Категория: джен/гет
Рейтинг: G
Дополнительно: решил попробовать сделать фотоарт, и даже исходники собрал, как это все цивильные люди делают (funkyimg.com/i/2aNY3.png)

@темы: G-PG, Мор (Утопия), коллаж, гет

---

Spring Festival: Итоги

[Ice-Pick Lodge]

Мы заканчиваем наш Spring Festival; по результатам голосования победила работа «Тишина» авторства Caelibem. Спасибо огромное еще раз участникам и читателям, и теперь мы с радостью выкладываем деанон (:

• Caelibem: Тишина
• Cornelia: Плотина
• Nobel Don: Кукловод
• Riya_Brion: Прикосновение неба
• Ламира: Черная вода
• Мириамель: Первое касание
• Пьяный Утопист: Summertime

Хорошей вам весны!

@темы: Spring Festival, организационное

---

Spring Festival: Голосование

[Ice-Pick Lodge]

Последние сутки голосования. Лидирует прекрасный и печальный комикс "Тишина", ему буквально на пятки наступают горячий фемслеш "Первое касание" и хмурый дженогет "Плотина". Зрители замерли в нетерпении (ну, предположим). У вас еще есть время внести свой голос в эту азартную гонку

Голосование идет до 23:59 (по московскому времени) 14 .04.2016

Дорогие авторы, спасибо вам огромное за участие (: Работы потрясающие, и меня безумно радует тот факт, что наш маленький тихий фандом живет и процветает. Ave!

Список представленных работ:

• Summertime (Марк/Анна; мини, 2552 слова; гет; PG-13)
• Кукловод (Марк/Ласка; драббл, 673 слова; гет; R)
• Первое касание (Юлия Люричева/твириновая невеста; мини, 2633 слово; фемслэш; R)
• Плотина (Данковский/Мария, Бурах/Оспина, Бурах/Тая Тычик; миди, 10 090 слов: джен/гет; NC-17)
• Прикосновение неба (Роман Данковский/Марианна Левитан; драббл, 380 слов; гет; G)
• Тишина (Хан/Ноткин; комикс, 4 страницы; броманс; PG)
• Черная вода (Артемий Бурах, Спичка; мини, 1366 слов; броманс; PG)

запись создана: 04.04.2016 в 11:29

Вопрос: Победитель —

1. Summertime		1	(4.76%)
2. Кукловод		1	(4.76%)
3. Первое касание		4	(19.05%)
4. Плотина		5	(23.81%)
5. Прикосновение неба		2	(9.52%)
6. Тишина		7	(33.33%)
7. Черная вода		1	(4.76%)
Всего:		21

@темы: Spring Festival, организационное

---

[IPL Author]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

"Тишина" Spring Festival

[Ice-Pick Lodge]

Название: Тишина
Фандом: Мор (Утопия)
Пейринг: Ноткин, Хан
Размер: комикс
Категория: броманс
Жанр: драма
Рейтинг: PG
Предупреждения: смерть персонажа

@темы: G-PG, арт, Мор (Утопия), джен, Spring Festival

---

"Черная вода" Spring Festival

[Ice-Pick Lodge]

Название: Черная вода
Фандом: Мор (Утопия)
Пейринг: Спичка, Артемий Бурах
Размер: мини, 1366 слов
Категория: джен
Жанр: повседневность, броманс
Рейтинг: PG
Краткое содержание: весеннее половодье в степном мистическом городке
Предупреждения: джен. На фестиваль редкопейрингов. Да.

Волнения в Укладе – штука редкая, но очень плохая. Словно огромный бык становится на дыбы, головой мотает, стонет, кричит на тысячу голосов. И жалко его, напуганного, а как подумаешь, что эта туша на тебя налетит всем весом, так вся жалость сама собой уходит. Беспорядки начинаются в Термитнике, катятся по улицам, бормотанием, руганью, тяжелыми шагами катятся по улицам.
Мелкий был – было легче удрать. Закоулками пробираться, под заборами подныривать, позади любую беду оставлять. Если улицы городские знать, от любой беды укрыться можно; а он их знал, пожалуй, лучше всех в городе. Мелкий был – за каждым поворотом чудеса ждали, сокровища да места тайные. Хорошо было.
Годы шли, улицы, дома, мосты, тупички темные и лестницы- все слилось в единый организм, все двигалось в такт, говорило, росло, жило. Научился видеть иначе. Понимать научился. Город - живой, целый, здесь потянешь – там отзовется. Бурах знает Линии, Мишка знает Полотно, а он вот ничего не знает, дергает наугад, и как колокольчик где-то вдалеке отзывается. Чудно выходит: вроде как, слово говоришь рабочему в Жильниках, а возвращается оно к тебе слухами аж из Седла.
Вот бы сказать сейчас такое, чтобы не шумели в Термитнике, не катилось по городу злое, темное. А только говорить нечего.
Жилку по весне так разнесло, что у женского входа в Стержень вода порог подмывает. После снежной и долгой зимы все оно как растаяло в два дня – и Кожевенный наполовину хлюпает, и в Термитнике короткий корпус подмыло, а дальше по Горхону, говорят, вообще вдвое река раздалась. И, вроде как, штука хорошая, для урожая самое оно, а Уклад волнуется. И Мишка сама не своя ходит, окна завесила, из дома через мужские двери шастает.
Черная вода, говорят. Еще говорят - Сугаг Хадуг размыло, и в Горхон его зло идет.
Ну, он смотрел – обычная вода. По ночам, если прищуриваться, может, немножко и черная. Чуть-чуть. Он поверья знает – и про злой источник, и про сонные глаза Суок, и про вещи степные. Знает даже, что не поверья это вовсе, а самая всамделишная быль. Вон, Альбинос приходил? Клара приходила? Было, все в самом деле было. Сам видел.
Только Суок он так и не видел никогда.
Две ночи он дома держался – а на третью жена сама из дома погнала. Значит, ворожить будет, да так, что зазвенит-затревожится город от Боен до Собора, а там и другие девочки подхватят, отведут беду неназванную. Которой вроде как и нет, а вода у порога стоит смирно, а в Термитнике гудят, стонут, поют, и как задумаешься – перед глазами бык встревоженный, головой мотающий, еще на дыбы не поднявшийся, но уже готовый.
Идет он с радостью, с любопытством даже. Хотя знает почти наверняка - нету там никакой Суок.
Есть луна. Отражается в воде, круглая и здоровенная. Есть вода – ладно, чернющая, но совсем-совсем спокойная. Есть спящий Город, встревоженный и замерзший, но все равно родной и уютный.
Ботинки жаль, так что он разувается и идет прямо так: сперва к набережной – воды почти по пояс – а потом к аптеке, той самой, в которой раньше жил пьяный архитектор. Берег за его домом обрывается круто, там и с головой нырнуть можно ненароком.
В Ребре окна Невода светятся холодным белым светом. Ноткин не спит. Тоже сидит и ждет, пока схлынет темное предчувствие беды, обнимающее город, заливающее холодом его улицы?
- Эй, кто шастает там? - вот ведь привычки старые, сам сообразить не успел, как сперва нырнул так, что только уши торчали. А потом голос узнал. Стыдобища же. Выныривать пришлось, пока не вынули.
- Я это, Артемий Исидорович. Берег осматриваю.
Бурах хмыкает, и сразу становится легче: вот раз уж он в такую ночь здесь, да еще и смеяться способен, значит, все не так страшно. Наверное.
- Да на что тут смотреть, лужа - она и есть лужа.
- А девочки говорят…
- Лужа, - повторяет Бурах со вздохом. – Просто большая, мокрая, скользкая лужа. В которую третий день подряд лезут искатели острых ощущений.
И Спичка краснеет так, что ушам жарко.
- А Суок?
- Вынырнет и съест тебя, вот прямо сейчас. Поплыли уже отсюда, вроде как больше
умников сегодня нет.
- А вы тут третий вечер купаетесь? – фыркает Спичка, пытаясь звучать не очень глумливо.
- Вроде того. А у Термитника еще и патруль поставил, пловцов отлавливать.
- И много?
- Только вчера пятнадцать идиотов.
Бурах сворачивает к своему дому – воды там не так много, только хлюпает при ходьбе. И тепло. У деда Исидора всегда было тепло, и уютно, и вообще правильно.
Спичка думает вдруг, что двадцать лет уже ходит в этот дом, и ему становится странно. Ему сейчас столько, сколько было Бураху, когда тот вернулся в город и спас всех от Эпидемии. Когда-то казалось, что это огого, это почти старик. А теперь время разницу стирает, и хотя на «ты» он пока не решается, но в перспективе представить себе это может.
Он же не Ноткин, чтобы «Исидорыч сказал», и ругаться до хрипоты. И не Каспар, чтобы «прошу вас не лезть в дела моей семьи», и смотреть холодно. Он здесь почти по-родственному: вон в том углу сидел при Исидоре, сказки слушал; в том же углу десять лет назад отсыпался после походов за твирью в степь; а теперь иногда бывает - детям Артемия о своих подвигах рассказывает, и ровно в том же самом углу.
Большой правитель, сам дом свой держит, а к чужому очагу нет-нет да тянется. Дед Исидор – он всем детям городским дедушкой был, как Симон, с ним понятно. А вот Артемий особняком держится: помогает всем, а чтобы примечал кого отдельно, или хоть из учеников своих любимчика называл – не было такого. И хотя, по традиции, двери дома своего он не запирает, не собираются здесь вечерами добрые друзья, не рассказывают сказки и не творят в шутку чудеса.
Только Спичка все равно ходит, и в радость ему. Даже когда маленькие не здесь, а говорить-то не о чем, хорошо просто прийти и посидеть. Чай с твирином, холодные пироги, треск огня в очаге, и с каждым годом все спокойнее становится молчание – беды оставляют город, Хозяйки входят в силу, оживает Проект Быков.
Спичка смотрит на Бураха и думает, что, наверное, так и быть, тридцать – еще не старость. Даже тридцать сколько-то. Так и быть.
- Ты что в реку-то полез? - Бурах кидает ему штаны и рубашку. Велики будут, зато не сидеть в мокром. - Что, правда Суок искал?
Спичка виновато кивает, и начинает стягивать с себя мокрую одежду.
- Говорят, она из Сугаг Хадуг смотрела, а тут его и размыло. Врут?
- Не врут. Ну, в этом не врут.
- А как же тогда?
- Как в замочную скважину. Посмотреть можно, а продраться сквозь нее - даже нос не пролезет.
И всерьез он это? Может быть, и всерьез - тогда получается, Суок - она что, настоящая, что ли? То есть, просто большая туша, с глазами, с когтями, бррр…
- Шутите, да?
- Да пошутишь с вами… - Бурах недовольно плечами пожимает, косится неодобрительно. - Если люди боятся, значит, эта дрянь пролезла. Ну, ничего. Я с кем надо поговорил, Таюшка добавила, девочки сегодня помогут, и обойдется. А к концу недели схлынет наш потоп.
- Угу, - он пристраивает на крючок рубашку и штаны: стекать. - Это, вроде как, пока вода стоит, Уклад нервничает, сказки внутри себя дурацкие рассказывает, а потом просто-таки боится, а потом идет на улицу и бунтует, и все сразу плохо?
- Ну да.
- А девочки - это, получается, не всерьез? Ну, то есть, и не делают ничего? Не прогоняют Суок, и все такое, только успокаивают?
- Нам бы с тобой такое ничего уметь.
Под ногами хлюпает вода, так что Спичка решительно залезает на подоконник. Здесь, в этом доме - можно. Побыть тощим мальчишкой в чужой одежде не по размеру, забиться в угол и чего-то не понимать. Еще можно дома, но дома Мишка, а рядом с ней дураком выглядеть ой не хочется.
Чихает.
Вот те фокус.
- Коварна черная вода, и Суок протянула к тебе свои когтистые лапы, - смеется Бурах, а потом наливает ему твирина, для виду плеснув в кружку чуть заварки. - Пей и марш в кровать. Там носки рядом...
- Стоят? - перебивает Спичка, сияя, как первый весенний блин. Сам же смеется, пьет до дна и...
Вот те фокус еще раз.
Нет, не падает. Виснет на больших и сильных руках, ухмыляется довольно. Бурах пахнет глиной, водой и травами. Кровать - тоже.
- Быстро спать, - ухмыляются откуда-то сверху далеким, чужим голосом, и Спичка сонно утыкается лицом в подушку, и ему спокойно, хорошо, уютно.
Огромная, темная, бесформенная чернота смотрит на него откуда-то из-под города, смотрит тысячей глаз, течет тысячей ручьев, распахивает тысячу пастей. Спичка держится за руку Бураха, бормочет что-то, самому себе непонятное, но чернота отступает. И можно спать.

@темы: G-PG, Мор (Утопия), мини, фанфик, джен, Spring Festival

---

"Прикосновение неба" Spring Festival

[Ice-Pick Lodge]

Название: Прикосновение Неба
Фандом: Мор (Утопия).
Пейринг/Персонажи: Роман Данковский/Марианна Левитан
Размер: драббл, 380 слов
Категория: гет
Жанр: романтика, повседневность
Рейтинг: G
Краткое содержание: знакомство родителей Бакалавра. За тридцать лет до событий игры
В дом Анатолия Левитана, знаменитого музыканта и деятеля искусств, Романа привел друг - сам бы он ни за что не пришел на прием, устроенный по случаю музыкального дебюта младшей дочери хозяина дома. Причин тому было несколько, и главная из них - Роман совершенно не разбирался в музыке. Но последние дни были полны такого напряжения, что он согласился принять приглашение - развеяться было решительно необходимо.
В пестром обществе столичной богемы инженер императорского конструкторского бюро чувствовал себя лишним: он не знал никого из общих знакомых, не слышал ни одной последней новости из мира высокой культуры, по крайней мере, того, что касалось музыки. Инессу Левитан, виновницу торжества, он тоже не знал. Оставалось с нарастающей скукой наблюдать за беседующими людьми, за игрой в фанты и всем тем, что составляет часть обстановки любого более-менее приличного приема. Вот - группка длинноволосых молодых людей обсуждает последние веяния в живописи, а рядом с ними меланхолично пьют вино две немолодые дамы в черных кружевных накидках. Вот сквозь толпу проскользнула тоненькая девушка в желтом платье, с необычным украшением в прическе - ветка мимозы, скрученная, кажется, из шнурков на проволочной основе - иначе как бы она держалась без проволоки? Девушка вышла на середину залы, и кто-то подал ей скрипку. Назревала музыкальная пауза.
Было в этой скрипачке нечто, заставившее Романа присмотреться к ней внимательнее - возможно, виной тому было сходство с Инессой Левитан. Вероятно, сестра... Невысокая, невероятно тонкая и легкая, она почти небрежно вскинула скрипку к плечу, коснулась смычком струн.
Первые ноты были высокими, но густыми, пронзительными. Затем мелодия ухнула вниз, закружилась, и...
Роман почувствовал, как нечто необыкновенное происходит - с ним, здесь и сейчас. Никогда раньше он не слышал такой музыки - да что там, он раньше никогда не слышал музыки, пока не услышал эту скрипачку! Звуки превратились в цвет, в карандашные линии, начертанные на бумаге, уходящие вверх, выше и выше, сплетаясь в узоры и чертежи. Звуки обрели начертание - это было похоже на высокие, острые шпили Великого Собора, на те знаки и числа, что чертили стрижи в предвечернем небе. Звуки были всем. Мелодия была им, а он сам...
Он стоял, не дыша, в гостиной дома Анатолия Левитана. Старшая дочь великого скрипача опустила смычок, подняла голову, и прядь черных волос упала на её лицо
Роман не знал, что только что произошло. Но он был уверен, что способ разрешения данной ситуации может быть только один.

@темы: драббл, G-PG, Мор (Утопия), гет, Spring Festival

---

"Summertime" Spring Festival

[Ice-Pick Lodge]

Название: Summertime
Фандом: Мор (Утопия), Тургор
Пейринг/Персонажи: Куклы, Бригелла/Беатриче. Они же Надзиратель/Айя, они же Марк/Анна.
Размер: мини, 2552 слова
Категория: гет
Жанр: AU
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Пляски на костях и неслучившееся лето
Предупреждения: Немного трупов и навязчивое чувство тотального абсурда
Дополнительно: Читать осторожно. Кто найдёт тут третий канон, с тем автор поделится тяжёлыми наркотиками

Дождь снаружи льёт не переставая, льёт с такой силой, что витражное окно бара ощутимо дрожит под его напором, и дребезжание его добавляет новый ритм звукам саксофона. Впрочем, ни дребезг, ни чертовски паршивые колонки у самого потолка не испортит негромкую запись саксофона, поющую о простой жизни в летнюю пору. От неё за окном снова душный июль с запахом грушевых деревьев, с белой верандой и золотыми светляками над высокой травой, которая расстилается сплошным иссиня-чёрным ковром везде, куда не достаёт тусклый свет керосиновой лампы. Июль, которого у потомственных обитателей мегаполиса не было в жизни и которое они помнят так отчётливо. Он заканчивает пересказ событий вчерашней премьеры "Целуй меня, Кэт", чересчур живо размахивая руками и невообразимым образом разговаривая тремя голосами едва ли не одновременно. Она закрывает слишком вызывающе накрашенные губы скрещёнными пальцами, чтобы не смеяться в голос, и все равно при этом чувствует затылком неодобрительные взгляды. Он не даёт ей обернуться, поймав за руки и наклоняясь вперёд с по-детски хитрым выражением на лице, так, будто собирается выдать страшную тайну.
- Послушай, а не рассказывал я тебе о Наполи?

"Детей оставили с дедушкой и тот читал им комедии Шекспира, потому они играли в маскарад"

Куклы в доме появлялись редко. Родители считали их совершенно лишней глупостью, отвлекающей от положенных занятий, а дедушка практически не отвлекался от важной работы во флигеле. Потому каждая из имеющихся игрушек переделывалась и перешивалась по десятку раз, иногда даже с использованием чужих деталей, оттого и память у них перемешивалась короткими урывками, а иногда и имя доставалось по наследству вместе с рукой или заводным механизмом. Некоторым же имён не доставалось вовсе, и все указание на них сводилось к короткому "вон та". "Вон ту передай". Наверное, ничего больше не полагалось трижды перешитой фигурке, изображавшей в начале своего пути какую-то полузабытую сказочную героиню, которую редко удавалось пристроить в игру. Её и вовсе разобрали бы на переделку более любимых игрушек, если бы не самая первая игра в маски.
Игра эта началась, как и все самые лучшие, с дедушки. Вернее даже не с него, а с принесённой им на именины Девочки коробки, почти сплошь покрытой штампами и почтовыми марками с пёстрыми изображениями незнакомой большой воды и чужими буквами. Надпись все трое- Девочка, Мальчик и их дедушка- читали по слогам, как настоящее заклинание. "Via Francesco Caracciolo, Napoli, Italia". Подарок, который никогда не достался бы детям, если бы родители позаботились заблаговременно о достойном празднике и главе семьи не пришлось бы жертвовать пополнением собственной коллекции марионеток Комедии дель Арте в виде Бригеллы, первого дзанни. Небольшая в сравнении с остальными фигурка в мягком бело-зеленом наряде и с чёрной маской, наглухо закрывавшей все лицо кроме неудачно окрашенных голубых глаз, казавшихся совершенно пустыми, менее осмысленными, чем пуговицы на лице многих прочих. Детей испугала нечеловечески перекошенная маска и дедушка принёс им смешную книгу об ошибках и тайнах, скрытых за ярким весельем карнавала, о фальшивых похоронах и настоящей свадьбе. "Вон той", как гордой обладательнице кудрей из тёмной пряжи и потому почти настоящей итальянке, досталась важная роль; она смеялась и щёлкала зубами, повторяя злые колкости и не менее злые нежности в адрес лица, скрытого единым застывшим выражением. Сценарий не был детским и потому многое из того, что должно было принадлежать ко второй категории, плавно перетекло в первую, отчего все, включая прочих кукол, хохотали долго и громко. Её же злили ответные шутки и то, как легко пришлось спустить их согласно чужому тексту.
- Почему у тебя пижама вместо одежды?
Они сидели на полке рядом согласно продиктованному книгой порядку, чтобы наутро пары не перепутались.
- "Пи-жа-ма". Вот дура. Много понимает в театральных костюмах перешитая на-во-лоч-ка.
Слова у него выходили невнятными и тихими, будто произносились сквозь сжатые губы. Потому говорил он медленно, периодически произнося отдельные части фразы по слогам. Голос от этого звучал глубоко и грубовато, подобно рыкающему лаю, и она недовольно поморщилась, протягивая сшитые вместе пальцы левой руки и попытавшись подцепить край прохладной фарфоровой маски. Снять не вышло, зато вся голова нового соседа мотнулась вперёд, открывая край шарнира на стыке белой шеи с основанием головы. Из-под замершего в недовольной гримасе второго лица раздалось совершенно неподходящее по тону хихиканье, звякающее и гулкое, будто что-то колотило изнутри по фарфору грудной клетки.
- Бригелла разве не злая маска?- "вон-та" посильнее ткнула соседа куда-то в область затылка, смазано, скользнув рукой по грубо расписанным тёмным волосам из того же холодного материала и возвращая голову в исходное положение- Чего хохочешь? Тебе не положено.
- Ну точно дура,- даже в приглушенном виде это звучало на удивление радостно- Я тебе не маска. Я са-мос-то-я-тель-ный.
Теперь уже смеялась и она, резко, с шелестом, шлёпнувшись мягкой спиной о покрытую зеленоватой краской стену. Неровная карандашная линия на круглом лице позволяла говорить свободно, но всему придавала нервный и язвительный оттенок. Потому грустила кукла зло, плакала зло, а вот теперь и смеялась не менее зло.
- Конечно. Человек настоящий, а тут от большого ума сидишь.
- Ты что же, не веришь мне?- можно было поклясться, что дурацкие голубые глаза светились бы сарказмом, если бы способны были на подобное выражение.
- Так ты же кукла. Как и я. Ясное дело не верю, кто из нас тут "са-мос-то-я-тель-ный"?
Она так и не разглядела момент, в который новая фигурка скользнула с края полки. Единым махом, без всякого видимого толчка, только край короткого бело-зеленого плаща задержался на долю секунды, а после и он исчез следом за хозяином.
Никто так и не поверил в то, что вины детей в случившемся не было. От звона они проснулись и по глупости кинулись к родителям, которые едва не избавились от упавшей фигурки, у которой под разлетевшейся чёрной маской вместо лица оказалась сероватая болванка с неестественно крупными, выпуклыми глазами, из которых уцелел только один, да и у того зрачок пошёл тонкими трещинами. По их мнению дети разбили пугающий подарок намеренно, и отбить треснувшую марионетку дедушка сумел только после громкого скандала, отголоски которого слышались даже в детской. А через несколько недель фарфоровую марионетку вернули обратно на полку. Маска сменилась человеческим лицом с широкими чертами, с ясным янтарём во взгляде, с пухлыми губами, растянутыми в широкую улыбку, и с едва заметными ямочками на щеках. Волосы, походившие раньше на сплошную буроватую коросту по краям головы, были переделаны в кудри и выкрашены тем же ярким тоном, что и новая пара глаз, отчего марионетка теперь больше походила то ли на героя простонародных сказок, то ли на вечных детей страсти из античных преданий. Странное дело, но улыбчивое лицо пугало детей куда больше замершего звероподобного выражения.
Игра наконец-то завершилась. Глубинного смысла сюжета дети, конечно, так и не поняли, но хоть что-то изменилось к лучшему. Кукла, возвращенная на полку тем же вечером, изменилась едва ли не сильнее, пусть никто и не пришивал ей новую голову. Имя куда ценнее и важнее внешности, именно в этом она упорно пыталась убедить нового друга, едва не скинув его вниз повторно за то, что гордое "Беатриче" он моментально превратил в короткое и неприятно звучащее "Беа". На любые же попытки возражать моментально и упорно менял тему, спрашивая с неизменно лукавым видом:
- Глупости это все. Скажи-ка лучше, не рассказывал ли я тебе о Наполи?

"Дети стащили у дедушки набор красок и придумали каждому цвету душу"

- Я тоже хочу улыбаться.
Они придумали себе новое развлечение, пока дети были гостили тетушки. Если столкнуть старые книги в углу комнаты, то падают они в виде удобной горки. Забираешься на крышу старого кукольного домика с покосившимися рамами пустых окон и скатываешься вниз, на мягкий ковёр. На ковре виден нелепый рисунок чересчур пестрого дерева, похожего на дуб и на гигантский клевер в равной степени, поверх которого- угольные наметки проходов между покоями. В покоях уже рассажены куклы-Сестры, обмотанные разноцветными нитками. Сидят не все, некоторым повезло меньше; к примеру, когда Бригелла скатывается с учебника изящной словесности к корням нарисованного растения, под его ногами жалобно хрустит глина чужой головы. Хозяйка головы ненадолго умерла, нитки из неё вытянули, а нескладное бледное тело швырнули под ковёр, чтобы она встречала своего Гостя по пути вниз. Теперь вот лежит там, похрустывает забавно и никак не протестует против того, что сверху на неё приземляются, треская светлые глаза из пустого мутного стекла и ослепляя их. Ей, по сути, пока что все равно. Большинство кукол начинает рано или поздно верить в игру искренне, и тогда мир вокруг для них пропадают. Живых, сознательных со временем остаётся все меньше. Сейчас вот были они, была пара деревянных болванчиков на окне, тихо шепчущихся между собой, была Дорогая Кукла, которую по строгому настоянию матери увезли с собой, и был доктор, собранный почти целиком из чужих обрезков и впитавший столько памяти, что начисто потерял свою. И, пожалуй, все на этом. С кем прикажете говорить двум нормальным людям в окружении тряпок и папье-маше? Вот и сдружились со временем, выдумывая новые и новые развлечения себе, чтобы не "закуклиться" в созданные другими миры. Теперь вот катались с книг и говорили, усевшись на крыше кукольного домика, болтали ногами и глядели на летнее солнце за окном. И тут такое вот заявление.
- Я тоже хочу улыбаться. Придумай что-нибудь, а?
Пальцы Бригеллы с тихим звяканьем коснулись тонкой карандашной черты. На светлом фарфоре остались мелкие крошки грифельной пудры. Что же тут придумаешь? Злая кукла она и есть злая, это так просто не сотрёшь. Разве что контраст можно подчеркнуть.
- Идём!
У них уже неплохо получалось перебираться по комнате, удерживая друг друга подальше от острых углов и долгих падений. С ковра вверх по обувным коробкам на спинку кровати, оттуда на подушку, оттуда на стол, где все ещё лежала раскрытая палитра со странным набором цветов. Перед отъездом дети готовили игру для них: раздали имена, голоса и сущности. О своих игрушках они заботились куда меньше, чем об этих сокровищах, стащенных из флигеля дедушки.
- Как думаешь, почему у них "пурпур" стал яростью?
Краску приходится наносить в несколько слоёв, чтобы цвет из аляповато-красного приобрёл насыщенный алый оттенок. Говорить было сложно, хотя кукла все же попыталась перекосить рот и выдать невразумительное "ммм", за что получила щелчок в область широкого лба.
- Риторический вопрос! Потому, что играть в романтику им не понравилось. Теперь все сюжеты куцые. Гляди, раздели всех донага, а что толку? Готов биться об заклад, что страсть выйдет целомудренной, нежность слюнявой, а забота навязчивой.
Карандашный след стал основой для контура губ. Узкие, с резкими чертами вместо идеальной пухлой чувственности, они окрасились кровавым багрянцем и одарили нелепо нарисованное лицо, курносое, с широкими глазами, животными нотками. Удивительно, как сменили несколько капель краски само выражение, уместив внутреннюю злобу в одной только улыбке, оскал под которой виден был невооруженным взглядом. Это, наверное, и отличало куклу от живого человека с янтарными вспышками вместо нервов и пурпурным, ослепляющим желанием жить. Потому и поцелуй вышел практически живым. Если закрыть глаза, то можно было вообразить человеческий жар вместо мягкой ткани и закруглённого фарфора, поверить в неласковые укусы и в стальной привкус крови вместо землистой краски.

"Детей почти две недели после исчезновения дедушки выставляли играть в сад, потому они играли в похороны"

Они отдыхали в центре деревянной сцены, залитой зелёным светом. Она сидела прямо, оперевшись руками на доски и скрестив ноги по-турецки, и глядела в темноту за потолочными балками. А он растянулся на удивительно тёплых по ночному времени подмостках, устроив голову на сложённых её ногах, так как невероятно устал стоять истуканом круглые сутки. Спина болела, и треснувший стержень на месте позвоночника скрипел и неумолимо крошился от каждого движения ещё с того момента, когда дети выгнули хрупкую фигурку и попытались вытянуть ей рёбра в прочную клетку. Никакой фарфор таких издевательств не вытерпит.
- Мне страшно тут,- она нервно дернула плечами, поправляя высокий золотистый воротник- Они перебьют нас всех.
- Ну и дура. Когда ты живой-то была, ⎌чтобы тебя убивать?
Тонкие её пальцы почти неуловимым движением ловят тяжёлые светлые кудри, сжав их и чуть дёрнув на себя. Чтобы не умничал.
- Легко тебе говорить! Засел тут с мертвецами, носа на улицу не высовываешь. А из меня все кровушку выпить хотят, все! Святой этой она позарез, доктор вон все руки иглами своими исколол.
- Чего ты, Аннушка, доктора нашего обижаешь? Он вон старается, спасает тут всех. Заел всех хуже чумы, а все равно но-о-осится.
Они смеются вместе. Нарочно громко, чтобы все мертвецы шутку оценили. Анна мурлычет почти про себя, слегка покачиваясь из стороны в сторону, напевает песенку из позапрошлой их игры, и Марк негромко подхватывает, отстукивая ритм белыми пальцами. "В Ноттингемшире самые глупые, глупые в мире были всегда доктора"...он и тогда не понял ничего, и теперь. В нитях путался до самого конца, а завтра, когда вновь ему все растолкуют, на них же и удавится.
Перед концом игры куклам всегда страшно. Кто-то признаётся, кто-то храбрится, но всех их разрушают неотвратимо с каждой новой историей, и живых все меньше. Болванчики-близнецы уже затихли, например. Одного из них от злости кинули в костёр и второй тут же замолчал, хотя раньше их было не унять. Дорогая Кукла, мамина любимица в тёмных одеждах, доживала последние формальные часы, в финале ей уже расписали собственный эшафот. Так что тот, кто не боялся теперь, был безумцем. А они- прямая противоположность безумцев. Чересчур разумные.
- Здесь скучно!- Марк поднимается с места, забыв про трость и ноющую боль, хлопает в ладоши, крикнув куда-то в пустоту закулисной машинерии- Где, дьявол вас раздери, музыка?!
Он снова утягивает подругу за собой, с силой перехватив мягкие запястья и кружа по сцене под и правда заигравшую откуда-то сверху музыку.
- Откуда тут джаз? Разве его уже изобрели?
- Плевать, изобрели или нет! У нас последняя ночь, завтра они снова решат неверно, и я хочу, чтобы все это место разнесли к дьяволу непременно под аккомпанемент джаза!
Они танцуют, забыв об окружающем времени. Скинув обувь, распустив одинаково золотые волосы, изгибаясь невозможно сильно и прижимаясь друг к другу чуть ближе чем полностью. Танцуют так, будто все ещё не окончена любимая игра в Караван, прерванная смертью всеобщего Бога, танцуют, и под ногами их трещат кости выложенных вокруг трупов, а слетевшая ткань раскрывает мертвенно-слепой взгляд безымянной девушки с надтреснутым лицом. Ни один из них не может существовать так, как сейчас, полулюдьми с трухой вместо души и чувств. Их общая стихия- карнавал, янтарные огни факелов на площади одноимённого Святого, пурпурный блеск крови на кинжале, который скрылся в руке убийцы под пёстрой маской, горящие угли вместо пола и душное летнее небо вместо деревянных сводов. Куклы не способны любить, но страсть разделить им дозволено, и нити вокруг рук и шей лопаются на короткие мгновения бешеной пляски с громким звоном. И все повторялось вновь, она рисовала на лице подаренную карминную улыбку, а он рассказывал ей сказки о далёкой своей родине, о до черноты глубоком море, о запахе апельсинов на вечных субботник рынках, о людях с золотыми от солнца телами и углями чёрных глаз, о языке, созданном для эмоций и о песнях, в которых неизменно обрывки сердца. И плевать на то, что от рождения и до появления в детской он видел только нутро упаковочной коробки. Кто же портит такими мелочами хорошую историю?

"Дети выросли, и игрушки оказались предоставлены сами себе"

Они сидят за столиком, а саксофон в динамиках хрипит о своём счастье. На ней чужое платье, стоящее в сотни раз больше, чем может позволить себе певица-самоучка, и слишком яркая помада. Она отправляется ночами плясать не слово в надежде отыскать настолько богатого идиота, чтобы никогда больше не заботиться о душащих рутинных обязанностях. У него чуть дрожат руки и лихорадочно расширены зрачки, он круглые сутки пляшет рядом, пробуя новый яд каждый вечер и потерявшись в кислотных галлюцинациях. Он наплевал на боль в спине и на безликое "не больше месяца", на бесполезную терапию и на жизнь в течение лишних двух дней скорченным облысевшим уродом. Они не любят друг друга, но поймать за чешуйчатый хвост непередаваемое ощущение карнавала уродов могут только слившись в самом приятном из танцев, и потому каждый раз клянутся друг другу в обожании. Эта ложь- панацея для тех, кто не станет душевнобольным за отсутствием объекта для болезни.
- Нет,- она наклоняется вперёд с тем же видом заговорщицы- Пожалуй, здесь ты мне ещё не рассказывал о Наполи.

@темы: G-PG, Мор (Утопия), мини, гет, Тургор, Spring Festival

---

"Первое касание" Spring Festival

[Ice-Pick Lodge]

Название: Первое касание
Фандом: Мор (Утопия)
Пейринг: Юлия Люричева/твириновая невеста
Размер: мини, 2633 слово
Категория: фемслэш
Жанр: PWP, Romance
Рейтинг: R
Краткое содержание: Люричева приобщается к жизни Города-на-Горхоне
Предупреждения: оригинальный персонаж

Юлия увидела степной танец спустя три дня после прибытия в город.
Осталась позади суета размещения, закончилась беготня с формальностями, гости начали притираться к местным властям. А работы ещё не развернулись: инструктаж рабочих из местных начинался завтра, материалы выезжали из Столицы через неделю. Чтобы не скучать в обществе семьи, у которой Юлия сняла комнату, она отправилась прогуляться.
Горожане откровенно на неё косились, не привычные к новым лицам. Юлию это не смущало. Она спокойно курила и неторопливо следовала вдоль какой-то речки, названия которой ещё не запомнила.
Привычная к Столице, пройти которую из конца в конец может только убеждённый любитель пеших прогулок, она не заметила, как оказалась на окраине. Вместо булыжной мостовой под каблуками оказалась пересохшая под солнцепёком земля. Вместо жилых домов впереди замаячили недружелюбные склады, запахло кровью и несвежим мясом. Прямо у тропинки, по которой шагала Юлия, показалась огромная цистерна. На ржавом боку когда-то намалевали инвентарный номер, но так давно, что он успел истереться до частичной нечитаемости. Угадывались только две цифры, и они совпали с номером дома, в котором когда-то проживала барышня, которая когда-то была Юлии небезразлична.
Вот какой вид приняло первое из удивительных совпадений, с которыми её столкнула судьба в этом городке. Сейчас, конечно, она ничего особенного не заподозрила, только настроилась на мечтательный лад, который, впрочем, едва не развеяло без остатка порывом ветра, принёсшим откуда-то тяжёлый запах несвежего мяса. Этот город был серьёзным поставщиком говядины, ничего удивительного, что Юлия в своей прогулке подобралась достаточно близко к мясоперерабатывающему заводу, чтобы собственным носом почуять главный источник его благосостояния.
Итак, вонь в настоящем пересилила романтические воспоминания. Юлия поморщилась и почти уже повернула обратно, когда увидела, как из-за цистерны выбежала девушка.
Сперва Юлия подумала, что за девушкой кто-то гонится, и юркнула в ближайшую арку. Когда Юлия осторожно высунула голову наружу, чтобы более полно оценить опасность, стало понятно, что она ошиблась. Когда скрываются от опасности, не запрокидывают голову, не улыбаются небу, зажмурившись, не протягивают руки, будто желая обнять мир.
Прежде Юлия видела подобную ничем не замутнённую радость только у маленьких детей, поэтому девушка не могла её не заинтересовать. Поэтому, а ещё потому, что одета была не как встреченные горожанки, в старомодные платья и уродливые башмаки, а во что-то невообразимое: на теле болтались обрывки ткани, открывающие так много, что это не могло называться иначе как непристойно, на шее блестели ярко-красные бусы, а пыльные ноги были босы. Юлия хмыкнула, отбросила сигарету и двинулась следом.
Кажется, до сего дня она недооценивала местный колорит.
Степнячка её не замечала. Она, пританцовывая, уходила в степь. Наверное, её подошвы задубели от ходьбы босиком, во всяком случае, она не вздрагивая ступала по камешкам и травам с жёсткими волокнистыми стеблями. Юлии в туфлях было неудобно. Каблук казался достаточно устойчивым в городе, но на неровной земле ступни то и дело подворачивались. Хорошо, что девушка не оглядывалась и не видела, как неэлегантно передвигается Юлия.
В очередной раз запнувшись и едва не упав, она ругнулась сквозь стиснутые зубы. Степнячка живо обернулась. Юлия не сводила с неё взгляда, почему-то ожидая, что она испугается, как дикий зверёк, и припустит прочь, так, что не поймаешь. Вышло иначе. Степнячка рассматривала Юлию с не меньшим любопытством, даже приоткрыла рот. У неё были широкие, не знающие пинцета брови, обветренная кожа на пухлых губах, раскосые глаза и скуластое лицо. Чёрные волосы колыхались на ветру — длинные, ниже талии, и спутанные. Наконец, степнячка слегка улыбнулась и пошла дальше, больше не оглядываясь. Юлия последовала за ней, разрываясь между тем, чтобы смотреть под ноги, и тем, чтобы любоваться покачивающимся задом, едва прикрытым лоскутками ткани. На то, чтобы смотреть по сторонам, внимания уже не хватало, поэтому, когда степнячка остановилась, Юлия не сразу поняла, почему.
Переводя дыхание, она огляделась и обнаружила себя у пологого холма. Степнячка замерла у его основания и, склонив голову набок, высматривала что-то на земле. Чтобы волосы не мешали, она собрала их одной рукой и придерживала так, что они оставляли открытой тонкую смуглую шею. Юлия подошла ближе, шурша травами. Не оглядываясь, степнячка выбросила руку назад, веля остановиться. Юлия остановилась. Несколько минут ничего не происходило: степнячка осматривала землю, Юлия размышляла над тем, что не привыкла к палящему солнцу, и прикидывала, достаточно ли оно безжалостно, чтобы спровоцировать тепловой удар.
Когда Юлия уже почти решила, что ничего интересного не произойдёт и стоит вернуться в город, степнячка затанцевала. Стрёкот кузнечиков и редкие выкрики степных птиц никак не походили на музыку, сама же танцовщица молчала, даже не пытаясь промычать мелодию себе под нос. Её тело, худое и на вид не слишком сильное, оказалось на удивление гибким. Без видимого усилия девушка изгибалась таким образом, что заставляла задуматься о не вполне человеческой природе, и сохраняла равновесие в самых сложных позах так легко, словно выросла на цирковой арене.
Она то тянулась ладонями к небу, то склонялась к земле. Возносила хвалу попеременно разным степным божествам? Глаза её оставались закрытыми, как у вдохновенной барышни за роялем, ресницы трепетали. По сути, её танец был так же примитивен, как примитивна живопись дикарей. Кое-то из завсегдатаев салонов умел почувствовать в этом особую прелесть — или, на самом деле не чувствуя её, любил о ней порассуждать. Возможно, кого-то из наиболее тонких ценителей действительно подкупала неиспорченность цивилизацией. Наверное, они находили в этом новизну. Юлия же посчитала себя слишком приземлённой, раз не сумела оценить дикого танца и получала удовольствие единственно от созерцания смуглого полуобнажённого тела.
Танец закончился к тому моменту, когда Юлия перебрала все объяснения тому, зачем степнячка привела её сюда — все те, которые посчитала рациональными, — и приступила к фантастическим и безумным. Степнячка улыбнулась, обнажив на удивление белые зубы, подошла ближе и взяла Юлию за руку.
— Теперь мы будем танцевать вдвоём? — спросила Юлия и, закинув правую руку степнячки себе на плечо, одну свою руку положила ей на талию, а другой сжала свободную ладонь. Похоже было, что танец только со стороны выглядел лёгким: дышала степнячка часто и глубоко, влажная от пота кожа липла при прикосновении.
Её голос оказался низким, чуть хриплым, слова прозвучали с гортанным говором:
— Как же ты собираешься танцевать? Разве ты умеешь?
— Научи.
Она расхохоталась, в голос, откинувшись назад и не пытаясь освободиться.
— Или, если тебя это так смешит, можем станцевать по-моему.
Не дожидаясь ответа, она повлекла девушку в довольно неуклюжем подобии вальса. Вместо того чтобы захихикать, покраснеть и начать отнекиваться, степнячка подхватила её движение, перекроив па на свой лад. Её лицо снова стало серьёзным и сосредоточенным, отрешённым почти, словно она всерьёз старалась познать суть нового танца.
Не обременённая понятиями о приличиях, она не пыталась отстраниться, так что сквозь слой ткани чувствовалось тепло её тела. И пахло от неё отнюдь не туалетной водой. Юлия слышала рассказы некоторых любителей экзотики, но полупьяные похвальбы не подготовили её к тому, что запах степнячки так отличается от запаха любой салонной дамы, даже только что отмывшейся от духов, пудры и помады и не успевшей нанести на себя следующую порцию. Это был не пот, вернее, не только пот. По-иному пахла сама кожа — сильно, терпко, почти непристойно. Юлия почувствовала себя животным, возбуждающимся от запаха самки. Плавным движением она скользнула ладонью по пояснице степнячки — по голому телу, лоскуты не могли стать препятствием и только пощекотали тыльную сторону кисти. Под липкой разгорячённой кожей угадывались тугие мышцы и выпирающие позвонки. Юлия плотно прижала ладонь, чтобы ничего не упустить, а затем слегка надавила, привлекая девушку. Та приняла приглашение, улыбаясь довольно и с предвкушением, прогнулась в пояснице и прижалась животом к животу.
В венах горячо пульсировало — это кровь Юлии отвечала на горячую, взбудораженную после странного танца кровь степнячки, отвечала пьянящей вспышкой. Горячий шёпот прикоснулся к уху, щекотнул шею, шевельнул волосами. Юлия узнала слова — это был не местный говор, который она ещё не научилась разбирать, — но не поняла их смысла, будто степнячка заговаривала её, забирала способность понимать речь и взамен дарила страсть.
— Да, да... — пробормотала Юлия в ответ на вопрос, которого не поняла, и степнячка тихо рассмеялась.
Она потянула Юлию вниз, усадила на травы и уселась сама, так близко, что прикоснулась голыми коленками к брюкам Юлии.
Высокие травы поднялись до уровня плеч, а некоторые стебли покачивались даже выше головы. Юлии показалось, что она вернулась в детство, когда всё вокруг казалось таким высоким по сравнению с ней. И небо сейчас такое же чистое и глубокое, как пятнадцать лет назад, и дышалось легко и полной грудью.
Удивительно, как меняется восприятие мира, когда на тебя так смотрит красивая девушка.
А смотрела степнячка прямо и внимательно, чёрные глаза блестели, руки поглаживали плечи Юлии. Та потянулась к спутанным волосам — горячим от яркого солнца, — зарылась в них пальцами и стала перебирать, распутывая пряди, чтобы продлить сладкий миг, когда ещё ничего не случилось, но уже не остаётся сомнений, что случится непременно.
В степнячке не было ни искушённости, когда любовные игры полны техничности, но лишены свежести и тяги к новым впечатлениям; ни неуверенности, которая требует как следует себя уговорить, прежде чем позволит прикоснуться; ни даже бунтарства, желания сотворить что-то запретное, а затем с вызовом смотреть в глаза обществу. В её взгляде и прикосновениях не было ничего лишнего, наносного, только влечение к женщине, которая ей понравилась. Это не походило ни на что, с чем Юлия сталкивалась прежде. Это могло бы, как всё новое, насторожить, но вместо этого манило.
Может быть, она привлекает степнячку тем же. Может быть, той также надоели социальные условности: их сообщество — Уклад, Юлия успела выучить, как это здесь называется, — примитивно на взгляд Столицы, но вряд ли полностью лишёно правил и ограничений, пусть своеобразных и первобытных, но вовсе не пустяковых для тех, кто смотрит на них изнутри системы.
Степнячка в свою очередь потрогала Юлию за волосы, удивлённо покачала головой:
— Такие короткие. Ты болела?
— Я приехала оттуда, где не обязательно болеть для того, чтобы обрезать волосы.
Юлия шевельнула шеей, так, чтобы рука степнячки скользнула по голове и погладила её. Намекать повторно не пришлось: степнячка обеими руками принялась массировать кожу головы, легонько, будто дразня.
Степнячка придвинулась ближе, затем ещё ближе и ещё, а потом стремительно, так, что расслабленная Юлия не заметила движения, юркнула ей на колени.
Она была горячая и тяжёлая. Косточки в её заду чувствительно упёрлись в бёдра Юлии, но той было всё равно: тело в её руках было таким... живым. Живым, с удивлением подумала Юлия. Более живым, чем любая из женщин, к которым прикасалась Юлия, и куда живее, чем она сама.
Юлия скользнула ладонями по жилистым бёдрам, откинула кожаные лоскуты. Под ними темнела льняная полоска ткани, нисколько не похожая на нижнее бельё, какое принято носить в Столице. Тканая трапеция, пропущенная меж бёдер, и завязки по бокам. Стянутые туго, так что не вдруг развяжешь. Степнячка качнула бёдрами, подставляясь под руки Юлии, но та не отвлеклась от ремешков, и вскоре узел слева оказался развязан. Она не стала возиться со вторым и вместо этого сдвинула «бельё» вниз, оставив болтаться у колена.
Она потянулась к тёмному треугольнику внизу живота, но степнячка перехватила её руки:
— Стой.
Она стащила жилетку Юлии, затем стала расстёгивать рубашку. Судя по сосредоточенному лицу и медленным аккуратным движениям, она впервые столкнулась с пуговицами, но быстро разобралась в их предназначении, и вскоре её смуглые пальцы двигались так же споро, как пальцы любой горничной. Юлия подосадовала, что не носит белья: любопытно, понравился бы степнячке корсет? Может быть, она нашла бы его очаровательно экзотичным, может быть, захотела бы примерить или даже получить в подарок. А если нет, то в любом случае подивилась бы ему и запомнила.
Впрочем, полупрозрачная шёлковая рубашка тоже не могла не показаться ей диковинкой. Заметив, как осторожно, едва ли не с почтением степнячка складывает рубашку на траву, Юлия стащила с неё лохмотья, а затем укутала в свою рубашку, на несколько мгновений промедлив, чтобы рассмотреть маленькую торчащую грудь. Белая ткань казалась голубоватой, холодной и словно бы неестественно чистой по контрасту со смуглой лоснящейся кожей. Степнячка осторожно провела кончиком пальца по шёлку, а затем склонила голову к плечу и прижалась щекой к ткани.
— Тебе идёт, — сказала Юлия. — Мало на ком шёлк так же хорош, как на тебе.
Степнячка расстегнула бусы и жестом велела Юлии склонить голову. Та подчинилась, и на шею ей опустилась странно холодная тяжесть.
— Из чего они?
Пока тёк рассказ о мистических свойствах камня, из которого были выточены бусины, Юлия размышляла над тем, что только что произошло. Наверное, степнячка подумала, что Юлия ей рубашку подарила, а не дала примерить. Наверное, обмен личными вещами что-то значил для неё — что-то большее, чем возможность получить от любовной игры дополнительное удовольствие.
Юлия не позволила этим мыслям надолго задерживаться в голове. Вместо этого она прикоснулась большими пальцами к тёмным соскам, просвечивающим сквозь белый шёлк. Степнячка выдохнула, прихватив зубами нижнюю губу, и прикрыла глаза. Кажется, ей в новинку было ощущения нежной скользкой ткани на коже, и Юлия воспользовалась этим открытие сполна.
Едва ощутимыми движениями она проводила по спине степнячки, по её плечам и грудям, упругим под прикосновениями. Наградой стали вздохи, звучавшие всё громче. Им в такт степнячка начала покачиваться у Юлии на коленях, соскользнув так, чтобы бедро Юлии оказалось у неё между ног. Она плотно прижималась к нему, так что бедру стало горячо и влажно. Наконец степнячка стала выдыхать в голос: «А-а, а-а, а-а», на одной ноте, будто впала в религиозный транс. Может, так оно и было, подумала Юлия, когда руки степнячки стали тяжело и медленно оглаживать спину, в ответ на что прокатывал такой жар, что летний воздух по сравнению с ним казался прохладным и рождал мурашки.
Юлия столкнула с себя степнячку, вывернулась из цепких рук и поскорее стащила с себя брюки. Она не решилась опуститься голым задом на колючие травы и шагнула вперёд, наконец прижимаясь голой кожей к голой коже. Степнячка потянула её вниз, но Юлия воспротивилась, и та не стала настаивать.
Они продолжили ласки, встав друг напротив друга — так, чтобы каждая из них прижалась правым бедром между ног другой. Они оказались одинакового роста, что вышло как нельзя более удобно. Юлии приятны были экзотические ласки, но ещё больше радости ей доставляли мысли о том, какие необычные ощущения она переживает, сколь уникален её новый опыт для столичной барышни. О том, как удивилась бы и обрадовалась за себя она сама, если бы могла заранее предвидеть, что однажды августовским вечером окажется совершенно голой посреди степи в страстных объятиях.
А степнячка стонала в голос. Казалось, она забыла обо всём, кроме телесных ощущений, растворилась в запахах, прикосновениях и поцелуях. Юлии захотелось того же. Она отодвинула мысли подальше и, желая перенять от степнячки её настрой, начала вторить: «А-а, а-а, а-а», сперва тихо, чувствуя себя нелепо, а затем, начав погружаться в транс, — так же громко, как и степнячка.
Когда голову повело, будто по волнам, Юлия забыла задаться вопросом, чем может быть вызвана такая потеря связи с реальностью. Она не думала ни о чём, погрузившись в новый чувственный опыт. Ласки степнячки перемещались с шеи на плечи, со плеч на поясницу — так медленно, что впору встрепенуться от нетерпения, взять за руки и переместить их ниже, туда, где тяжело и мучительно пульсировало. Но Юлия находилась в состоянии, когда время теряло смысл, казалось не аспектом реальности, а выдумкой философов, выдумкой, которой не место среди пахучих трав и горячего неба. Ей не приходило в голову, что можно бы поторопить, потому что не было в целом мире ничего слаще, чем тягучее, едва не застывшее мгновение. Оно оседало на дне памяти, густое, пряное, такое, что никогда не забудется. Сколько бы впоследствии Юлия ни оживляла этот вечер, воспоминания не тускнели и не истирались. Они, будто корни, оплели её душу и остались навсегда.
Возвращалась Юлия, дождавшись темноты, чтобы не так бросалось в глаза, что под жилеткой больше нет рубашки. Брюки пропитались женскими соками, и её собственными, и степнячки. Успев обсохнуть на горячем воздухе, они стали жёсткими и царапали теперь кожу, чувствительную после долгих ласк. Тело ныло и двигалось неохотно, встречая сопротивление, будто Юлия брела по дну реки. Усталая, она тем не менее долго ещё не ложилась, до рассвета просидела у раскрытого окна, слушая звуки степи и принюхиваясь к её запахам, в которых, кажется, научилась различать новые нотки.
Следующим утром Сонная группа приступила к своим обязанностям, и не было среди них никого более сонного, чем Юлия.
Местный уклад назначил им проводницу, и этой проводницей оказалась вчерашняя степнячка. Это стало вторым — далеко не последним — удивительным совпадением из тех, с какими Юлия столкнулась в городе. Она подивилась ему, но лишь мимолётно: значение этого совпадения если не ускользнуло от неё совсем, то совершенно точно оказалось недооценённым. Её больше занимала работа и ещё, конечно, возможность снова встретиться со степнячкой.
В то утро до теории Растяжек Судьбы было ещё далеко, но первый шаг Юлия сделала.

@темы: фемслэш, Мор (Утопия), мини, фанфик, R-NC, Spring Festival

---

"Плотина", миди на Spring Festival

[IPL Author]

Название: Плотина
Фандом: Мор (Утопия)
Пейринг/Персонажи: Данковский/Мария, Бурах/Оспина, Бурах/Тая Тычик (взрослая), оригинальные персонажи
Размер: миди, 10 090 слов
Категория: джен/гет
Жанр: драма/ангст
Рейтинг:NC-17
Краткое содержание: Более десяти лет прошло после финала Утопии. Поражения меняют людей, и победы тоже меняют. Новый Город живет и растет, но не все могут с этим смириться.
Предупреждения: изнасилование мужчины женщиной, кровавые ритуалы, открытый финал

Данковский. Предместья
Весна сменила долгую зиму решительно, разом. Снега сошли в неделю. Понеслись в Горхон мутные потоки, увлекая с собой комья глины и прошлогоднюю траву. Напоенная вешней водой и согретая солнцем Степь зазеленела. Работы на Плотине и других стройках, которые на зиму приостановили, вновь оживились.
Новый Город стоял омытый весной. Рядом с его строгой красотой Предместья выглядели неказисто: беспорядок земляных хижин, грязь немощеных улочек и тупиков, покосившиеся заборы. Но даже Предместья посветлели. И даже в этот, обычно темный, дом солнце сумело пролезть. Плеснуло пятно света на неприбранный стол, высветило золото и седину в волосах хозяина дома, забралось на пыльные полки и потерялось в связках трав и склянках.
Каждый раз, отправляясь сюда, Данковский запасался терпением, и всякий раз исчерпывал его до капли.
— Вот! – он выложил на стол упаковки лекарств. Двумя аккуратными башенками, хотя хотелось грохнуть так, чтоб чашки и стаканы подпрыгнули. — Уж не знаю, Артемий, как ты заставишь здешних упрямцев принимать антибиотики, но мне не нужна эпидемия.
Артемий мельком взглянул на этикетку, покивал головой и поднял взгляд на Данковского.
— Не кипятись, ойнон. Уж как-нибудь уговорю.
— И вакцина.
Возле башенок из упаковок выстроилась батарея ампул.
— Вот с этим уже сложнее. Ладно, не нервничай. В Городе у тебя все привитые. Природного очага нет, так, уголечки тлеют.
— В здешней тесноте эти уголечки так разгорятся... – начал Даниил.
— Вот и тесноту заодно проредит, — пробормотал Бурах и, прежде чем Даниил успел возмутиться, махнул рукой и вытащил початую бутылку. — Брось. Лучше выпей со мной.
— Не слишком ли ранний час? – Данковский показал на сиявший за окном полдень.
— А говорят, жители Утопии выше условностей, — хмыкнул Бурах и поставил на край стола стаканы. – Садись.
Данковский со вздохом сел, взял стакан и изучил содержимое на свет.
— Это не твирин?
— Водка. А остальное так, баловство, для запаха. Что, скучают твои Стаматины по твирину?
— Похоже, меньше, чем ты, — в тон ответил Данковский. — И сотый раз спрашиваю, почему ты не согласишься работать в больнице?
— Тогда местные совсем откажутся приходить ко мне. И я не впихну в них твои антибиотики никакими хитростями.
— Никогда мне не понять. Ведь их дети умирают от голода, болезней. Растут в нищете и невежестве.
— Странный вопрос, ойнон. А если бы тебе предложили променять ваш Чудо-Город на сытую жизнь, согласился бы?
— Ради безопасности дочери…
— Которая родилась в землянке в сорокаградусный мороз? — Бурах отсалютовал стаканом. – И все-таки странно, ойнон, как ты затесался в эту утопическую компанию? А все из-за бабы. Ловко она тебя обломала, а ведь каков гордец был.
— Не буду слушать чушь.
Оба замолчали.
— У жителей Предместий есть только два пути, — снова заговорил Данковский. — Принять то, что мы им даем, или уйти в Степь. Но то, что осталось от Укладских стад, всех не прокормит. Гидростанция даст нам достаточно сил, что бы превратить Предместья в часть Утопии. Мне жаль, Артемий, но через год этих трущоб больше не будет. Нельзя жить так, как вы тут живете.
— О чем жалеть? Старое умирает, новое рождается. Это ты все никак не можешь принять всем известный закон.
— Мне жаль, потому что без сопротивления не обойдется, и придется действовать жестко. Это будет тяжело. Для всех. Поверь, и для нас тоже.
— Я поговорю с Ноткиным и Мишкой. С Таей. Они злы, потому что молоды. Утихомирятся. Рано или поздно. Как раз потому что молоды, и им нужно двигаться дальше.
На свету глаза Артемия отливали изумрудной зеленью, и Даниил подумал, что ни с кем тот говорить не будет. «А ты что же? Уже давно смирился, но разве куда-нибудь двигаешься?» — едва не спросил он. Но вместо этого одним глотком осушил стакан и поднялся.
— Мне пора. Вакцины храни в холоде.
— Я помню.
На крыльце грелся черный кот. Услышав шаги, он приоткрыл глаза и равнодушно зевнул, показав яркую розовую пасть.

Проулочки так и норовили завести в тупик. Немощеную тропку развезло, в глине пробивались зеленые стрелки первой травы. Даниил остановился и попытался очистить грязь с ботинок. Выругался под нос. Рядом скрипнула дверь, и из-под крытой дерном низкой крыши, как зверек из норы, вылезла девочка.
— Дай мне поесть, — сказала она.
Даниил сунул руку в карман куртки, но в этом машинальном жесте не было никакого смысла. Даже столичными деньгами, которые ходили в Предместьях, в Городе не пользовались.
Девочка подошла ближе, и Даниил присел на корточки, чтобы заглянуть ей в лицо. Она была коренастенькая и ужасно чумазая.
— Я голодная, — сказала она.
— Я не ношу еду в карманах. А почему ты не идешь в школу? Там бы тебя обязательно накормили.
— В школу!.. – протянула она. – Я что – скаженная что ль? Алая хозяйка оттуда детей берет и в хрустальные столбы превращает.
Как будто он первый раз слышит эти сказки. Широко посаженные девочкины глаза, светлые на скуластом лице, смотрели не просяще, а сердито.
— Не может быть, — сказал он.
— Еще как. В красной башне на каждом этаже такие стоят. Хрустальные, а внутри кровь переливается. А из которых хрусталя не получается, из тех ейный муж, доктор, чучелов делает. – Девочка явно увлеклась собственным рассказом. – А у этого самого доктора сердца вовсе нет. Хозяйка его вытащила и на самом верхушке башни хранит, поэтому она ночью так полыхает.
Даниил вздохнул.
— Звучит, конечно, пугающе. И ты знаешь кого-нибудь, из кого чучело сделали?
— Как же. Вот Коська Рыжий, недавно.
— Коська от болезни умер. Если бы родители отвели его в больницу, остался бы жив. И тебя пускай твои приведут, получишь вакцину и не заболеешь..
— Не хочу я чучелой стать.
— Понятно. Но есть-то ты хочешь?
Девочка кивнула.
— Пойдем, я тебя провожу в школьную столовую.
Он поднялся и протянул девочке руку. Та начала отступать шажок за шажком, босые ноги по щиколотку проваливались в грязь, а потом развернулась и юркнула обратно в землянку.

Оспина. Пустельга
Над дамбой кружила пустельга. Она то взмывала в небо, то спускалась почти к самой воде. Наконец она взлетела последний раз, бросилась вниз и пронеслась прямо над Плотиной, мимо белого здания Гидростанции, на которой как муравьи суетились строители. Ниже Горхон обмелел почти вдвое, обнажив основание Многогранника. С берега Утопии к Многограннику выгнул решетчатую спину мост. Под ним и скользнула пустельга, огласила последним криком речной берег, мощно взмахнула крыльями и начала подниматься вверх.
Оспина, которая внимательно наблюдала за птицей и поворачивалась вслед ее движению, теперь смотрела прямо на Новый Город. Хрустальная башня, Алая башня, сплетение лестниц Дворца Памяти, при взгляде на который начинала кружиться голова. По железнодорожному мосту полз локомотив.
Из всех укладских Оспине единственной было за что благодарить Утопию. Годы, о которых она и молиться не смела, уронила Утопия в ее руки бесценным даром. Вот только тем, за кого болело сердце, нес Новый Город горе, рядом с которым и собственное счастье быстро износилось и потускнело. И Утопию Оспина ненавидела так же страстно, как большинство жителей Предместий и кочевых степняков.
— Но не стоит быть гордячкой, — сказала она сама себе. — Поезд привез продукты, надо будет завтра сходить в Город и взять муки. Пусть Артемий сколько угодно говорит, что ему все равно, что есть, а хлеб в доме будет.
Странное поведение пустельги никак не шло из головы. Оспина снова прищурилась, пытаясь высмотреть в прозрачно-голубом небе росчерк крыльев, но ничего не увидела, повернулась и пошла домой.
Когда она поднялась на крыльцо, черный кот увязался за ней. Артемий сидел за столом, подперев кулаком подбородок. Перед ним свалены были в две горки таблетки – белые и желтые, рядом стояли два пустых стакана и бутылка.
— Что, змеище твой приходил? – с порога спросила Оспина.
— Приходил. Всего ничего вы с ним разминулись. А то б я послушал. Хоть какое развлечение в моей скучной жизни.
— Чего приходил-то?
— Лекарства принес.
— Еще бы. У него поджилки трясутся, поди, как бы наша грязь их город хрустальный не замарала.
— Им бояться особенно нечего. Они от вакцин не отказывались. Ладно, хватит злословить. Есть еще больные?
— Мирошка, из ноткинских ребят. Вроде бы. А то, может, с перепою заболел, пойди разбери.
— Вот схожу и разберусь, пожалуй, — сказал Артемий, но с места не сдвинулся.
— Воды принеси сперва. – Оспина взяла из угла ведро и грохнула посреди комнаты. — Буду суп варить. Жизнь у него скучная. Сходил бы на стойбище, хоть раз бы взглянул. Мать-Настоятельница ведь просит.
Артемий выпрямился и стукнул ладонью по столу так, что таблетки покатились в разные стороны.
— Знаю, о чем она просит. Сказал «нет»! И ты не лезь.
— Не лезу, уж куда мне, — пробурчала Оспина.
Но когда Артемий поднялся, вдруг обняла, уткнулась лицом в ему грудь.
— Неспокойно мне.
— Чего?
— Пустельга кружит над той дамбой проклятущей. Низко-низко. Чудно, что б сокол так низко летал.
— Чудно, конечно. И что с того?
— Злится Тая.
— Позлится да остынет.
— С чего ей остывать?
— Нам ли противиться естественному ходу вещей? Ведь и до того нашего Города, что Симон построил, был другой Город. Был, да стал камнями, камни травой поросли. А теперь Симонов Город под водой, а новый Город растет на другом берегу. Так-то.
Она почувствовала, как вздрогнула его грудь в коротком смешке.
— Чего смешного?
— Да вот смешно, Данковскому только что то же самое говорил.
— Опять ты про этого змея?
Оспина ткнула Артемия кулаком в бок. Тот притворно охнул, шлепнул ее в ответ по заду и, все еще посмеиваясь, взял ведра и вышел на улицу, где его встретил тревожный крик пустельги, пронзивший напоенный солнцем воздух.

Данковский. Ася
В больнице ждал обычный весенний «урожай» : пара жестоких простуд , несколько травм с возобновившихся строек. Когда Данковский закончил обход, от вокзала подошла группа новичков.
Большинство вновь прибывших были инженерами. Они привезли генераторы для Гидростанции. Приехала еще художница, расписывать фрески во Дворце Памяти, ученый-агроном и несколько совсем молодых юношей и девушек, едва со школьной скамьи, готовых заниматься чем угодно, лишь бы прикоснуться к чуду Новой Утопии. Среди них оказалось двое выходцев из Южного Союза, которых Данковский тут же ошарашил тем, что среди прочих обязанностей они будут вести в Школе уроки для детей, способных к языкам.
Но открытие Гидростанции было, конечно, главным событием и главной темой разговоров, ничего подобного еще во всей Империи не случалось, и инженеры так и горели предвкушением.

— Если почувствуете недомогание, не геройствуйте и сразу приходите ко мне, — сказал им всем Даниил напоследок. – Здесь есть пара эндемических заболеваний, с которыми лучше не шутить. И воздержитесь от походов в Предместья.
Но это напутствие не приглушило общего возбуждения.
В другой день он радовался бы вместе с ними. Даниил гордился Городом. Гордился его широкими улицами, на которых смешивалось звучание многих языков, его диковинными зданиями, и еще больше гордился его обитателями — отважными и свободными тружениками. Несмотря на лишения первых лет, на скепсис одних людей и открытую враждебность других, Город рос и жил, жил так, как никому прежде не удавалось.
Сегодня же досада и беспокойство после визита в Предместья еще не забылись, так что Данковский просто проводил новичков и ушел в лабораторию. Но работа не ладилась. Его ассистент ушел на общественное дежурство, вокруг было пусто и тихо. Тишина угнетала. Солнце уже наполовину скрылось за горизонтом, и ярко-алые блики ложились на подоконник. Глаза ломило. Даниил обнаружил, что уже с полчаса сидит и смотрит, как набухает и сжимается за стеклом человеческое сердце, перекачивая прозрачный раствор.
Инженер, погибший три года назад при взрыве на железнодорожном мосту. Его дух метался между гранями Хрустальной башни, а сердце билось здесь, в стеклянной сфере. Это все, что Даниил смог для него сделать. Только Плотина, энергия, которую она даст, позволит эксперименту двинуться дальше.
Когда совсем стемнело, Данковский признал, что толку от него сегодня никакого. Он поужинал в полупустой столовой, а потом пересек проспект Надежды, вдоль которого тянулся дом-фаланстер, и поднялся по лестнице. Возле двери в его комнаты стояли вымазанные глиной маленькие ботинки. Еще одна девочка, которая не желала ходить в школу.
— Ася! – окликнул он с порога. Аська тут же вылетела из соседней комнаты, повисла на шее, отстранилась и недовольно сморщила нос от запаха алкоголя, а потом все-таки поцеловала в щеку.
— Папа, а можно я сегодня останусь?
— Можно, — кивнул он, подхватывая ее на руки. Она была маленькая для своих десяти, легонькая как птенчик. — Только скажи-ка мне, Аська, почему ты сегодня не была в школе?
— Я на Плотину ходила.
— И что же там? – спросил Даниил и поставил ее на пол.
— Привезли гидрогенераторы. Круглые, блестящие. Каждый на целый Мегаватт. Охренические!
— Ох, Ася. Давай мы оба сделаем вид, что ты сказала «удивительные».
— Удивительные, — Аська потешно задрала брови. — И приехали инженеры, которые будут их устанавливать. И Андрей попросил меня за ними присмотреть, пока он не даст им работу. А одна дама–инженер сказала, что я просто ужасно на тебя похожа.
— Действительно, ужас, Аська. Ты ела?
Она кивнула и продолжила.
— Я думаю, я буду инженером-строителем. И эту профессию можно постичь эм-пи-ри-чес-ки, да.
— Иди пижаму найди, инженер-строитель. И умойся.
Пришла уже в пижаме, протянула щетку для волос. Даниил усадил ее в свое кресло, вытащил ленту из косы.
— Что такое энтропия? — спросила Ася.
— Стремление вселенной к распаду, хаосу и смерти. Если кратко.
— Понятно…
И что же это ей было понятно? Даниил водил щеткой по ее волосам и ждал продолжения.
— Это один из инженеров сегодня сказал, что если не будет таких Городов, как наш, некому будет противостоять энтропии и мир умрет. Значит, чем лучше мы все делаем, тем хуже этой энтропии? А когда достроим Плотину, то вообще?..
— Все не так просто. Некоторые считают, что наоборот, чем больше мы делаем, тем больше во вселенной хаоса.
Аська повернулась, уставилась возмущенными глазищами.
— С тем, кто немного разбирается в математике и физике, — поддразнил ее Даниил, — я мог бы поговорить об этом более предметно. Но если человек предпочитает все познавать исключительно эмпирически, придется подождать.
— А сколько ждать?
— Думаю, через пару миллионов лет кое-что прояснится.
Аська вздохнула с укоризной, но ничего не ответила. Ойкнула, когда он неловко потянул спутавшуюся прядь.
— Аська, хочешь подстричься коротко? Удобнее ведь.
— Нет! – отрезала она, забрала у него щетку и начала заплетать косу, кое-как, завтра придется переплетать. — Я люблю, когда мама мне волосы расчесывает.

Уснула Аська, едва только коснулась головой подушки и подсунула ладошку под щеку. Даниил стоял возле постели, слушал тихое сопение, глядел на серьезное личико, приоткрытый рот и растрепавшуюся косу. Если они, и правда, на передовой великой вселенской войны, то кто дал им право брать с собой детей? Или, может быть, в масштабах этой войны аськины десять лет не отличимы от его сорока, а ее жизнь не более и не менее хрупка, чем жизнь любого другого человека? Иногда ему казалось, что именно ее среди всех людей он может и хочет оградить от хаоса и смерти. Было ли это лишь иллюзией, отголоском животного инстинкта? И имел ли он на это право?
Аська вроде бы спала, но стоило ему лечь, тут же подползла и уткнулась носом в плечо.
— А можно я приду завтра и покормлю живые кристаллы?
— Можно, — усмехнулся Даниил.
— А как ты думаешь, кристалл нас узнает?
— Не знаю. Придумаешь, как это проверить, будешь большая молодец.
— Папа, на самом деле я хочу быть ученым, как ты. Но я очень-очень хочу, чтобы Плотина поскорее заработала. Знаешь почему?
— Ммм?
— Я знаю, что мама бережет наш Город от этой самой, от энтропии. Дает силы, чтобы он мог жить и расти. А Плотина даст энергию, и тогда маме будет легче.
— Нам всем будет гораздо лучше, Аська. Спи давай.

***
Уголь на степняцком стойбище да под начало весны дороже дорого, его только из самого Проклятого Города нести. Но сегодня в большом шатре разожгли очаг, угля не пожалели. Важные люди собрались сегодня у этого очага: старейшие из одонхе, мудрые, еще все пять родов Менху помнящие, и молодая Мать-Настоятельница, и черви-собиратели с невестами.
И пришел от своей одинокой юрты еще один Червь. Особенный. Мудрость Червей из самой земли идет. А у этого, отмеченного, шептали, от самой Суок. Потому и имя его никто не называл, ни невесты, ни одонхе, ни мясники, ни другие черви, потому как было оно обреченное самой тьме и бездне.
А если кто Менху ждал, так напрасно. Не пришел он. А те, кто собрались, долго говорили, серьезные речи вели. Тайнами делились не для простых ушей. И под конец спросила Мать-Настоятельница отмеченного Червя:
— Значит, и ты чуешь, Безымянный, самый верный час приближается, а другого нам уже не дождаться.
Голова Червя обмотана тряпьем по самую маковку, из этого тряпья голос звучал совсем глухо, и на слова Червь был скуп.
— Уверен, Мать, – вот и все, что сказал.
— На том и порешим. Кому еще есть, что сказать? – Тая обвела взглядом собравшихся.
— Нужна ли тебе моя помощь или совет, Мать? – спросила одна из Невест.
— Можешь дать мне бурой твири, самой дурманной и сильной?
Невеста дернулась, как будто Тая хлестнула ее кнутом, и от стыда склонилась к земле.
— Нет, Мать, — пробормотала она сквозь прижатые к лицу ладони.
Прежде Тая стала бы утешать ее, сказала бы, что ей нечего стыдиться, но сейчас ответила жестко:
— Нет, значит нет. А остальное мне известно. Люди в этом не слишком отличаются от быков. Айдаш, — она повернулась к одонгу. – Завтра рано утром снимайтесь и уходите за Тронь-ручей, к Старым камням.
Лоб одонга был выдублен степными ветрами, как старый камень, но все ж удивление изрезало его морщинами. Однако он ничего не сказал, а склонил согласно голову.

Утром стойбище сдвинулось с места. Сняли юрты, запрягли в телеги волов и лошадей. Шли по размокшей еще земле, по едва пробившейся траве. И потекли медно-рыжим потоком быки. Солнце блестело на их спинах, пересчитывало белые пятна. В сравнении с прежними великими стадами Уклада — жалкий ручеек, и все же мощь и благость Бодхо являлась и в нем.
Но жители Утопии пропустили это зрелище. Хватало у них своих дел.
Художница, которая вчера прибыла в город, делала первые штрихи первой фрески в зале Дворца Памяти. Всего лишь очертания, несколько линий углем, но дракон раскинул крылья и готов был взмыть в небо.
На уроке Аська с одноклассниками сооружали из зеркал модель семимерного пространства. Солнечные зайчики скакали по школьной мастерской, и, как это часто бывало с занятиями Петра Стаматина, все закончилось хохотом и беготней.
Данковский все утро проработал над проектом нового лабораторного прибора, того, который оживит энергия электростанции. Мало кто в Городе понимал суть его занятий. Сокровенные процессы жизни и умирания, рождение структуры клетки из хаоса первобытного бульона, химия мозга, несущая мысль и дух — эти тайны были темны, и двигаться к их раскрытию приходилось слишком извилистым путем. Жители Утопии предпочитали более зримые результаты и более прямые дороги. Но и это тоже был путь.
Прервали Данковского по такому поводу, что он даже не был всерьез раздосадован. Тайком прокралась в больницу женщина с Предместий, привела троих детей и попросила защитить их от болезни. Даниил счел это добрым знаком.
Но самым небывалым и радостным событием в Утопии стала установка первого генератора. Людей в зале будущей электростанции собралось немного, до запуска предстояло еще многое сделать, так что тут были лишь те, кто сегодня принимал участие в работах.
В последние мгновения, когда оплетенное тросами массивное тело генератора, покачиваясь, начало медленно опускаться на предназначенное ему место, появилась Мария. Она встала возле Андрея Стаматина, давнего верного соратника, и следила за работой инженеров.
— Здесь забьется сердце нашего Города, — сказала она. Она не повышала голоса, но в светлом просторном зале ее слова прозвучали ясно и чисто, и услышал их каждый.
Приехавшие только вчера инженеры впервые встретились с Хозяйкой Утопии. Ее слова были просты, так же было простым ее темное платье, но ее красота и сила не нуждались в украшениях. И живые человеческие сердца забились чаще. Эти люди ехали сюда ради того, чтобы первыми в мире извлечь электрическую энергию из движения воды – ими двигали честолюбие, научный интерес и даже корысть. Но, хотя никто из них не дал бы ясный отчет о том, что произошло с ним в эти мгновения, они причастились к великому Чуду, и не променяли бы его на преходящие мирские блага.
Перемещения укладских заметил только один из зоотехников Влада Ольгимского. Любоваться быками он не стал, у самого было таких несколько сотен, оставил при стаде мальчишку-подпаска и отправился в Город, чтобы поделиться новостью.
— Степняки уходят за Тронь-ручей.
— Вот и славно, — ответил Влад, которого по прошествии лет уже перестали звать Младшим. — Я давно говорил этой паршивке Тычик, чтобы она забирала своих быков с наших пастбищ.
— Вот-вот. Который год говоришь, а все без толку. А тут раз, и готово. Странно это.
— Оставь. Торговать захотят, придут.

Данковский. Алая Башня
Мария никогда не назначала встреч заранее, не присылала записки. Даниил просто знал, что она ждет. Он долго учился доверять этому знанию, всегда вспыхивавшему неожиданно, как солнце из-за туч. Доверять и идти на зов.
Ступени Алой башни звонко отзывались под шагами. Эту башню – сестру Хрустальной, хотя и созданную совсем иначе и для иных целей – Мария полюбила, еще когда та была всего лишь наброском, сделанным рукой Петра Стаматина, и поселилась здесь, едва Башня была построена.
Большая круглая комната почти под самым куполом служила Марии и спальней, и рабочим кабинетом. Восемь высоких окон смотрели на восемь сторон света, и комната казалась каютой парящего над Городом дирижабля. По контрасту с диковинными видами в окнах, обстановка была самой простой: несколько кресел, рабочий стол, кровать под пологом.
На столе стоял макет Плотины и Гидростанции. Их завершенное, не считая нескольких последних деталей, воплощение можно было увидеть в северо-восточном окне, но когда Даниил отворил дверь, Мария смотрела в другое — западное.
Она стояла полуобернувшись, и на фоне золотого закатного неба в темной раме окна как никогда была похожа на портрет своей матери, который Даниил видел в старом Театре, ныне разрушенном и скрытом водами Горхона.
А Мария была здесь, живая душа Утопии, ее Хозяйка и защитница. И ему на мгновение стало неловко, что ее грозная красота взволновала в нем вдруг плотское, мужское. Высоко заколотые волосы сегодня как-то по особенному открывали ее шею, и он, как вошел, не мог думать ни о чем другом.
— Здравствуй, милый, — проговорила она. – Что же ты стоишь на пороге? Иди ко мне.
Он подошел, встал рядом. Она коснулась ладонью стекла, призывая его взглянуть. За окном темнело родимое пятно Предместий. Отсюда, с вышины, становилось особенно заметно, как уродовали они тело Города.
— Там снова Болезнь? – полуутвердительно сказала Мария.
— Не думай об этом, — ответил Даниил. — За пределы Предместий мы ей не дадим высунуться.
— Это я знаю… — пальцы Марии чертили на стекле одной ей ясные знаки.
— Но в прошлую вспышку твой брат поднял мятеж, — продолжил за нее Даниил.
— Пять лет прошло, Каспар ушел, а память все так же свежа. — Она обернулась к нему. — Ты виделся с Артемием Бурахом.
— Виделся, — сдержанно ответил Даниил. — Но если ты думаешь, что я встречался с ним, чтобы шпионить...
— Нет. Конечно нет, эн-Даниил. У тебя слишком чистое сердце для этого.
Она шагнула к нему, и ее лицо оказалось совсем близко: глаза сияли, губы изогнулись в полуулыбке. Она вытянула из волос шпильки, упали темные пряди, и Даниил не сдержался, запутался пальцами в их шелковой тяжести, вновь открывая ее шею.
— Из меня негодный шпион, — проговорил он и поцеловал Марию.
Он никогда не думал, что обладает ею. Лишь предрассудки наделяли физический акт любви подобным смыслом. Но сейчас губы Марии были горячими и требовательными. И у Даниила перехватывало дыхание от благодарности за то, что она принимала его, радовалась ему, отвечала желанием на его желание. И если Даниила и мучало знание о том, что принадлежала Мария Городу, каждому из его обитателей, равно, то уж точно не в мгновения, когда, задыхаясь от наслаждения, Даниил сжимал ее в объятиях.

— Уже совсем стемнело. Я и не заметил.
Он лежал на постели, закинув руки за голову. В окнах сияла россыпь звезд, и можно было только догадываться, что где-то внизу, перекликаясь со звездами, зажигались огни вечернего города.
Мария была рядом. Он не смотрел на нее, но чувствовал – прикосновение колена, влажное дыхание на плече.
— Ты должен идти? – спросила она, приподнимаясь на локте. — Если нет, останься до утра.
— С радостью.
Он нашел и сжал ее ладонь в своей руке.
— Ася вчера приходила. Она скучает по тебе.
— Знаю, — ответила Мария. – Я приду к ней… Как только мы запустим Гидростанцию. Ася — замечательная девочка. Она справится.
— Замечательная девочка, с которой все кругом обращаются как с принцессой, - вздохнул Даниил.
— Ты знаешь много принцесс, которые разбираются в устройстве водяных турбин и лазают по строительным лесам?
— Я вообще не знаю ни одной, кроме собственной дочери. Но не хочу, чтобы она свернула себе шею.
— Андрей за ней присмотрит.
Даниил рассмеялся.
— Андрей Стаматин – последний, кого я хотел бы видеть нянькой своего ребенка.
— И очень зря. Посмотри на Петра, и ты поймешь, что Андрей – прекрасная нянька. — В глазах Марии запрыгали искорки. — Не будь наседкой, мой милый.
Она поцеловала его в уголок рта.
— Хорошо, хорошо. Убедила. — Он перехватил коварную руку, подбиравшуюся к его ребрам. — Только не надо щекотать.
Он потянул Марию на себя, но она уперлась ладонью ему в грудь. Морщинка обозначилась между ее ровных бровей.
— Что? – спросил он.
— Эти потерянные, которые живут в Предместьях. Вот наши дети, за которых у меня сейчас болит сердце.
— Эпидемии не будет, я тебе обещаю.
— Дело не в ней.
Даниил тоже нахмурился, проблема Предместий и их упрямых жителей снова и снова омрачала жизнь, как налетавшая среди солнечного дня туча.
— Они не имеют возможности и умений создать свое и отвергают то, что предлагаем им мы, — раздраженно проговорил он. — Даже в самые тяжелые годы мы были готовы делиться с ними всем, что у нас есть. И все равно остались чудовищами. Алая ведьма и ее кровавый доктор. Казалось бы, в их Степи водятся твари пострашнее нас с тобой.
— Не отравляй свое сердце обидой, - ответила Мария. - Так всегда происходит. Из невежества рождается страх, из страха — ненависть и мятеж.
— Они уже не дети. И им придется повзрослеть, так или иначе. Так, кстати, считает и Бурах, могу сказать тебе без всяких терзаний совести.
Она положила голову ему на плечо.
— О некоторых я сожалею больше, чем об остальных. Виктория, Артемий Бурах, Ноткин и Мишка. Мой брат. Они могли бы быть с нами, счастливые и сильные.
Слова «Мы сделали все, что могли» не утешили бы таких, как они. Но и «не все еще потеряно» Даниил не сказал. Веки Марии опустились.
— Будто огромная птица накрыла Степь крылом, — тихо проговорила она. – Перья мокрые. Ничего не разглядеть.
Даниил погладил ее по волосам.

Артемий Бурах. Курган
Граница между Предместьем и Городом видна была абсолютно ясно, как граница между опухолью и здоровой тканью. Начинались мощеные дороги, дома и башни выстраивались согласно единому замыслу. Степь же прорастала в Предместья незаметно, летом ковыль заглядывал в окна, тропинки чуткими нервами тянулись в траве, снегу или мокрой глине и уводили все дальше и дальше. На одной из таких тропок и стоял Артемий, оставив Утопию и Предместья за спиной. Достаточно близко к Городу, чтобы степные шепотки лишь ворчали едва слышно, но и достаточно далеко, чтобы не слышать людского гомона.
Сегодня он обнаружил еще несколько заболевших. На эпидемию это пока не тянуло, но если так продолжится, Данковский получит все основания закрыть Предместья на карантин. Закроет и правильно сделает, если вспомнить, как пять лет назад в ответ на готовность принять зараженных в больнице и обеспечить Предместья лекарствами и вакциной мятежная толпа, подстрекаемая Ханом, ворвалась на улицы Утопии.
Над Степью разнесся птичий крик. Артемий поднял голову. Давешняя пустельга чертила небо. Раскинула крылья крестом и кружила над одной точкой.
— Опять ты, — проворчал Бурах. – И что тебе не спится, скоро закат.
Он узнал место, над которым летала пустельга. Курган, старше скрытого под водой Кургана Раги, такой древний, что уже почти и не возвышался над землей.
— Ладно, — бросил Бурах и пошел вперед.
Скоро он свернул с тропинки. Сырая прошлогодняя трава пружинила под ногами. Степь тут же накинулась, накрыла многоголосьем. Зима еще терзала тело земли, и та стонала, как роженица в муках. Ледяные духи мерзко хихикали. Чуть слышно пели готовые проклюнуться ростки трав.
— Стонешь, поешь, а твири осенью опять не увидим, — проворчал Бурах. — Да и ладно. Может, оно и к лучшему.

На кургане, у вросшего в землю камня, сидел Червь.
— Здравствуй, Безымянный, — сказал Артемий.
Тот распростерся у его ног.
— Я дождался тебя, Служитель. Милостива Бодхо.
Артемий поморщился. Здесь к степным голосам прибавился шепот прежних менху, тех, кто на этом Кургане правили Линии мира. От их невнятных упреков загудело в висках. Не на трезвую голову было такое слушать.
— Дождался. Опять за свое? Забудь, поставь юрту подальше в Степи. Айлиль с тобой бы пошла. Поживи спокойно, во славу Бодхо. И чего сокола мучал?
— Сегодня особая ночь, Служитель. Проведи ее на Кургане. О большем не прошу.
Глаза Безымянного полнились непроницаемой чернотой, как пещера, что вела в Каюр. Однажды Артемий в такую пещеру вошел и повторять не хотел. Он махнул рукой в сторону Города.
— Там, в Предместьях, у меня семеро больных. И ночью появятся новые. Я нужен там.
Червь склонился к земле. Служителю он возражать не смел.
Артемий вернулся в Предместья. День закончился.

Тая Тычик. Чашка чая
Тая оперлась на шаткий прилавок и развернула конвертик. Под потолком коптила керосиновая лампа, и света едва хватало, чтобы разглядеть внутри желтоватые крупинки. Тая принюхалась. Не хотелось показывать, что она ничего в этом не понимает, но все же не удержалась и спросила:
— Это то, что мне нужно?
Продавец, улыбнулся, показав длинные, как у лошади, зубы.
— Будь спокойна. Аккурат сегодня поезд прикатил, вот и нам кое-что подвезли. Столичный товар, первый сорт.
— Хватит столько?
— Поверь, этого достаточно, чтобы такая птичка как ты взлетела к самым небесам. Туда, где не бывают и Алая хозяйка со всеми ее присными.
Продавец хотел было предложить себя в качестве провожатого в мир искусственных наслаждений, но вспомнил о двух громадных степняках, которые ждали Таю на улице, и промолчал.
— Мужчина почти на голову выше меня и раза в полтора тяжелее, — Тая взглянула ему прямо в глаза. — И знаешь, если что-то пойдет не так, как мне надо, я вернусь.
Продавец снова подумал о степняках за дверью, взял крошечные весы и отмерил еще немного порошка. Досыпал в конверт.
— Вот. За ту же цену, и делай со своим мужчиной все, что пожелаешь. Хотя зачем такой красотке как ты это понадобилось, ума не приложу.
Тая не удостоила его ни словом, ни взглядом, спрятала конвертик в рукав курточки и ушла.

На самом деле ждали ее не двое, а трое. Двое громадных мужчин и женщина, едва достававшая им до плеча.
— Дальше со мной не ходите, — сказала Тая. – Возвращайтесь к Безымянному на Курган. Пусть готовится. А ты, Саба, собери Детей Бодхо, что живут здесь, и уходите к стойбищу за Тронь-Ручей.
Ее глаза после керосинового света лавчонки еще не привыкли к темноте. Тая не вглядывалась в лица, видела только черные силуэты, которые согласно кивнули и исчезли. Она повернула в другую сторону. Улицы Предместий к ночи опустели. Тускло горели окна, из которых слышались то брань, то смех, то детский плач. На одной двери белел нарисованный мелом карантинный круг.
Вскоре Тая достигла нужного дома, поднялась на крыльцо и толкнула дверь. Внутри было светло. Артемий склонился над столом и растирал что-то в ступке. Перед ним лежала упаковка таблеток.
— Здравствуй, — сказала Тая.
Тот поднял голову. По глазам стало ясно, удивился.
— Здравствуй, Таюшка. Проходи, садись.
Она села, пригляделась. Артемий вроде не был ни пьян, ни настроен выставить ее за дверь. Хорошо.
Он снова взялся за ступку и сказал.
— Я думал, ты на Тронь-ручье. Что, добился-таки Влад Младший своего, согнал вас? Хочешь, поговорю с ним?
Тая покачала головой.
— Нет, я сама решила уйти.
— Может, оно и правильно. Ты, наверное, голодная. Куда это моя ворчунья запропастилась?
— Не волнуйся. Я сама согрею чай.
Делала она все уверенно. Пошла к плите, чайник был теплый и вскипел быстро. Тая заслонила собой чашки. Глаза скосила, Артемий на нее и не смотрел, наклонился погладить кота, который увивался у его ног. Тая развернула конвертик, высыпала порошок в чашку Артемия, бухнула сверху полную ложку меда, а потом разлила по чашкам теплый чай. Размешала и вернулась к столу.
— Прости, если меда переложила, — сказала она и протянула Артемию чашку.
— Не страшно. Спасибо, — он сделал глоток.
Тая села, и тоже отпила чай. Вдруг оказалось, что сердце у нее колотится, и даже струйка пота течет между лопаток. Каким же хрупким показался ей собственный план: если Артемий что-то почует, если он просто не захочет допивать чай, если порошок подействует не достаточно или не так как надо. Нет. Не трудно сломать хребет степной гадюке, а все же в схватке чаще выигрывает она. Такой же была и Таина задумка, хрупкой, но безжалостной и опасной.
— Ты что-то сама не своя, — проговорил Бурах. — На стойбище у вас все здоровы?
— Да.
Тая напряженно всматривалась в его лицо, пыталась уловить признаки дурмана. Следовало лучше расспросить продавца. Она даже не знала, скоро ли подействует наркотик.
— Безымянный звал меня сегодня к Кургану, - продолжил Артемий. - Все никак не успокоится.
Он чуть запнулся на последнем слове. Тая уткнулась в свою чашку, чтобы не выдать тревоги. Бурах замер, нахмурился и неловко встряхнул головой. И, к облегчению Таи, в несколько глотков осушил свою чашку.
— Безымянный не теряет надежды, — сказала она. — Но я знаю, ты не отзовешься на его мольбы даже ради того, чтобы отогнать болезнь.
— Зачем Ритуал, если есть вакцина? – Он был уже одурманен — взгляд поплыл, заплетался язык.
Тая поднялась и подошла к нему.
— Для того, чтобы Степь снова дала нам твирь. Для того, чтобы вернуть силы Укладу. Уклад угасает, Артемий.
— Уклад угасает, а люди живут. И ты живи, Таюшка. – Он посмотрел на дно чашки. – Очень сладкий чай.
Чашка выскользнула у него из пальцев, покатилась по земляному полу. Артемий поднял на Таю помутневший растерянный взгляд. Тая гордо подняла голову.
— Ты — последний Менху. Тебе была доверена мудрость Уклада и поручено беречь его, но ты для нас и палец о палец не ударил. Чем ты занимался? Пьянствовал со своими друзьями утопистами и помогал их гнусным делам.
— Что ты… — Артемий осекся, попытался подняться. Оперся рукой о стол, ладонь соскользнула, и он упал на четвереньки.
Тая опустилась на пол рядом с ним и обхватила за плечи. Какой же он был тяжелый!
— Я заберу твою силу, если она тебе не нужна, — сказала она.
Артемий взглянул ей в лицо, и в осоловевших глаза мелькнули осознание и ужас. Тая на миг испугалась, что ей не сладить с ним, но когда он попытался оттолкнуть ее, огромные руки оказались слабыми как у ребенка. А Тая была обижена и зла, и гнев придавал ей сил.
Она заставила Артемия лечь на спину, расстегнула пояс. Степняки хоть и скрывали соитие покровом ночной тьмы, но жили тесно, так что ни мужская нагота, ни то, как соединяется мужское и женское, для Таи не было секретом.
Артемий заслонил лицо локтем, едва выговаривая слова непослушным языком, прошептал:
— Девочка, ну что же ты… Остановись.
Тая покачала головой.
— Если бы я была мужчиной, я вызвала бы тебя в круг Суок. Взяла бы твою кровь. Но я женщина, я могу взять только твое семя.
Как жалко, что Артемий не понимал – единственное, чего Тая может стыдиться, это беспомощность, на которую обрекли Детей Бодхо люди проклятой Утопии. Того же, что ей предстояло сейчас совершить, она не стыдилась вовсе.
Тая стянула с себя платье — прохлада коснулась влажной от пота спины — и склонилась над Артемием, перекинув ногу через его бедра. Он был совсем не готов, Тая прижала его ладонь к своей груди, но Артемию достало сил вытянуть руку из ее пальцев и безвольно уронить на пол.
Тогда Тая облизнула ладонь и сжала его член. Он был пока что совсем мягким, но ей удалось найти движение, которому отвечали горячие толчки крови внутри.
Она не вслушивалась в сбивчивый поток протестующих слов. Слова шли от разума, а плоть подчинялась законам плоти. Вскоре слова стали совсем неразборчивыми, Артемий задышал глубоко и шумно. Орган в ее руке напрягся, стал каменно-твердым. Тая снова облизала ладонь, смочила его слюной и направила внутрь себя. И чтобы не поддаться страху, сразу резко опустилась вниз. Не сдержалась, вскрикнула. Артемий захлебнулся вздохом, застонал, и Тая прижала ладонь к его губам. Сама не знала зачем, даже если бы кто-то и услышал, вряд ли пришел бы выяснять, что тут происходит.
Боль была саднящая, но терпимая. Только подниматься и снова опускаться в ровном ритме скоро стало тяжело. Жалко, что у людей это занимает больше времени, чем у быков. Тая легла грудью на грудь Артемия. Уперлась лбом ему в плечо. Жесткая замшевая заплата на его рубахе царапала кожу, но так было удобнее. Она задвигалась быстрее, и Артемий подчинился тому, чего вопреки его воле возжаждало тело, начал сам подаваться навстречу. Тае стало и больнее и гораздо легче. Теперь ей оставалось только замереть на месте, все глубже и глубже принимая в себя мужскую плоть. Артемий хрипло стонал на каждом выдохе, стискивал пальцами ее бедра. Тая успела только подумать, что если столичное зелье будет к нему милосердно, то подарит забвение, и все кончилось. Артемий крупно вздрогнул - она почувствовала его дрожь всем своим телом, внутри тоже, вскрикнул и затих.
Тая вдруг обнаружила, что и сама задыхается. Все тело было мокрым от пота, а сердце колотилось, как после долгого бега. Ослабевшей рукой она нашарила платье. Артемий не двигался. Его веки были крепко сомкнуты, наверное, уснул, Тае некогда было разбираться. Она чувствовала семя внутри себя, но нужно было забрать еще кое-что.
Она поднялась. По внутренней стороне бедер потекла влага. Тая поморщилась от боли и натянула платье.
Сундучок стоял там, где сказала Саба. Древняя кость лежала обернутая в кусок бычьей шкуры. Удэй долгого таглура давал тому, кто им владеет, право на Ритуал. Этой ночью он нужен был Тае, ей принадлежало это право. Она перекинула через голову кожаный шнурок и сунула удэй под платье. Кость легла ровно между маленьких грудей. Можно было уходить.
На пороге Тая обернулась. Артемий приподнялся, неловко пытаясь натянуть штаны и застегнуться. Она встретилась на мгновение глазами с его плывущим взглядом и отворила дверь.

Безымянный. Ритуал
Безымянный ждал. Он ждал всю жизнь, но сейчас, когда оказался так близок к завершению пути, ожидание наполнилось множеством оттенков, как играет в конце лета Степь всеми оттенками бурого и желтого. Благоговение, религиозный восторг, предвкушение скорого избавления. Под ними трепыхался страх, который Безымянный себе простил, но еще глубже таилось сомнение.
Двое Детей Бодхо пришли со стороны Города.
— Мать скоро будет здесь. Велела тебе готовиться.
Они зажгли факелы и установили их в круг, на Кургане разложили костер. Безымянный помедлил еще немного, а потом поднялся на ноги и начал одну за другой снимать черные одежды, что скрывали его тело.
Он прислушивался к словам Матери, но предпочел бы, чтобы Служитель-Менху пришел сам. Безымянный даже осмелился позвать Служителя этим вечером, и тот пришел, но говорил странные слова. Безымянный долго раздумывал над ними, раздумывал сам, не спрашивал ни землю, ни травы, ни степных птиц. Неужели ему правда предложили спокойную жизнь, невесту, что будет звать для него травы, долгие годы у груди Матери Бодхо? Безымянный решил, что Менху проверял его, заставил осознать все, с чем Безымянный расстается, от чего отказывается, чтобы Жертва была поистине полна. И Менху не запретил оставаться на Кургане в такую ночь, когда пришло время отворять то, что прежде было закрыто.
Нет, Менху не запретил.
Куча одежды рядом с Безымянным росла, а белесое тело открывалось все больше и больше. Родимое пятно покрывало половину головы, стекало на лицо и затылок. На солнце оно было бы карминно-красным, но Червь никогда не открыл бы солнцу свою наготу, а здесь, в свете факелов, пятно казалось то багровым, то черным. Оно спускалось тонкими линиями по шее и ниже образовывало подобия тавро: квадратный знак Бодхо на груди и многорогий знак Суок на спине. Меты с самого рождения предназначили Безымянного для Ритуала.
Оставив на себе единственную тряпицу, опоясывающую чресла, он вытащил из кучи одежды мешочек со смесью драгоценных трав. Бросил горсть в костер, и упал на колени, глотая дым. Твирь пахла осеним дождем.
— Бодхо, смилостивись, пусть окажется так, что я не допустил ошибки… — дурман сразу заставил его сердце биться реже, придал уверенности, и все же Безымянный добавил, едва пошевелив губами. — И пусть мне будет не слишком больно.
Он был очень молод.
Время плавилось как смола. Растеклось. Застыло прозрачной каплей. Мать пришла. Духи на Кургане завыли при ее появлении, и темный гул вторил им из самой груди земли. И перед этим рокотом, перед грозной силой Матери, Безымянный оставил сомнения.

Тая шла через Степь. Кровь и семя стекали по ее бедрам, корни трав прорастали из пяток, ночные птицы путались в волосах. С каждым ее вздохом вздымалась полная жизни грудь Бодхо, с каждым шагом стонало ненасытное чрево Суок.
Степь дышала ей, говорила ей, творила и карала ее руками.
Тая поднялась на Курган, и рокот множества голосов встретил ее. Одни ликовали, приветствуя ее появление, другие корили, но никто не отрицал ее права на Ритуал.
Безымянный ждал, плясали отблески факелов, и меты на его обнаженном теле извивались. Рядом стояли двое степняков. Один из них снял с пояса простой мясницкий нож и подал Тае. Безямянный ждал.
Когда-то Тая верила, что ей суждено согреть Детей Бодхо теплом и любовью, потом это было забыто, но сейчас она посмотрела на впалую грудь Безымянного, на его круглые, как у изумленного ребенка, глаза, и ей захотелось укутать его и увести прочь. И от невозможности сделать это она запылала гневом вновь.
— Верни Степи твирь, Мать, — сказал Безымянный, — призови авроксов в Укладские стада.
— Я сделаю лучше, Безымянный, я сокрушу проклятую Утопию. Пусть вода, которую они заставили служить себе, сокрушит их и унесет прочь с тела Матери Бодхо.
— Пусть будет так. — Безымянный протянул к Тае узловатые руки.
— Ты готов, Безымянный?
— Готов, Мать.
Тая стиснула нож в кулаке и кивнула степнякам. Они уложили покорного червя на землю. Один держал его за запястья, другой за лодыжки, Безымянный лежал растянутый в струну, впалый живот часто поднимался и опускался.
Тая видела, как горят его Линии. Украденная сила Менху пришла к ней не знанием, а чутьем. Она не умела, но ведала, не осознавала, но творила. Первый разрез провела под выступающими ребрами. Бледная кожа расступалась под ножом без сопротивления, разрез сразу переполнился черным. Безымянный не закричал, долго выдохнул, затрепетал всем телом, но степняки крепко удерживали его на месте.
Кровь полилась на древние камни Кургана. Земля отозвалась гулом.
Не Тая вела нож, а сила, что пела внутри нее — древняя и страшная. Пела с каждым разрезом, с каждой раскрытой Линией все громче. Тело наливалось темным жаром, лишь тень которого мелькнула, когда Тая была с мужчиной, когда он был внутри нее, теперь жар этот овладел ей полностью. Влага снова побежала по ее бедрам, и вместе с кровью жертвенного червя поила землю. И жилы в глуби земли наполнялись мощью.
Безымянный не кричал – хрипел едва слышно. Все линии были раскрыты как должно, отворены жилы, разверсты ребра. Пришло время сплетать новые Линии.
Тая погрузила руки в потроха, которые еще трепетали и исходили паром в холодном воздухе. Она двигала сердце и легкие, свивала и развивала петли кишок. Линии воды текли теперь сквозь умирающее тело червя, и сквозь тело Таи, и сквозь могучее тело Степи. Холодная ярость, заключенная в водяных жилах земли, жаждала вырваться из заточения.
Таю трясло от невыносимого напряжения. Это не червь, это она умирала, это ее жилы готовы были лопнуть. Она выгнулась, погрузив руки в нутро Безымянного. И наконец мучительным наитием позволила всему свершиться. Безымянный последний раз втянул воздух в обнаженные легкие и умер.
Тая закричала от облегчения и упала на землю. Ее сотрясали судороги, и вместе с ней содрогалась земля.

Артемий Бурах. Пробуждение
— Просыпайся, миленький мой, давай.
Артемий открыл глаза. Комната вокруг плыла и качалась, а тело как будто набили свалявшейся ватой. Он с трудом сел (лежал, оказывается, прямо на полу) и попытался сфокусировать взгляд на Сабе, которая продолжала его тормошить.
— Ну, проснись уже!
Воспоминания сталкивались в голове и, казалось, издавали болезненный грохот и дребезжание. Артемий пытался собрать из них что-то целое, и выходило оно таким неприглядным, что тут же разваливалось снова.
— Уймись, — отмахнулся он от Сабы. — Не видишь, пьяный я, встать не могу.
Ругаться сейчас начнет, но хоть трясти перестанет. Но Саба не перестала, под руки подхватила, потянула вверх.
— Так на себе потащу. Поднимайся.
Чудно это все было.
— И ни слова попреков? — пробормотал он с вялым удивлением.
Может быть, это удивление заставило его разум стряхнуть часть дурмана и то, что случилось, с очевидно предшествовавшими событиями и вероятными последствиями, предстало во всем безобразии. Он повернулся к Сабе, и та, едва встретившись с ним взглядом, уронила руки, повесила голову, как побитая собака.
— Ты все знала, да? – Артемий сглотнул сухим горлом, заставляя язык шевелиться. — Знала. Небось, еще и помогала ей. Ты сказала, где взять удэй.
Саба кивнула, все так же глаз не поднимая. Гневом обожгло грудь, и если б наркотик не налил свинцом тело, убил бы на месте. А так только сказал:
— Может, еще чего рассказала? Интимное?
Та помотала головой. Слезы закапали прямо на пол. Больше десяти лет прожили вместе, всякое бывало, но ни слезинки Артемий не видел. Теперь вот разревелась.
— Проклятущие бабы.
Он попытался подняться, но завалился на бок. В голове вроде пояснялось, а ноги не держали. Саба не дала ему упасть, обняла, прижалась к щеке мокрой щекой.
— Уходить надо, милый. Потом хоть прибей, если хочешь.
— Что Тая-то задумала? – спросил Артемий.
— Поднять Горхон, — прошептала Саба. — Разрушить Плотину. Будет большое наводнение.
Он оттолкнул ее от себя.
— Коли надо уходить, так убирайся. Проваливай давай.
Саба поднялась, всхлипнула, утерла рукавом лицо.
— Спичку пришлю за тобой, — пробормотала она. – У него не поупрямишься.

Дверь за ней закрылась. Артемий так и сидел на полу, сжимал и разжимал кулаки. Дурак, вот ведь дурак! Давно знал, сгущаются тучи, и рано или поздно грянет гром. Болезнь вот опять полезла. А сегодня Безымянный едва не прямо предупредил. Но проще и привычней было сидеть за бутылкой да вещать о естественном ходе вещей. Стыдно и мерзко. Таю Артемий считал почти что младшей сестрой, а ведь давно уже не находил времени выслушать да поговорить. “Поговорили” вот теперь. А Саба какова! Привык к ее собачьей преданности, принимал как должное. Ан нет, верность Укладу да мятежная душа оказались в ней сильнее.
Но если б остался да и сидел так, уж вовсе не просто дураком, а подлецом бы был.
Артемий вцепился в край стола, подтянулся, поднялся. Прошел несколько шагов и оперся о косяк двери. Постоял немного. Ноги вроде слушались, хоть временами земля начинала заваливаться, и хотелось ухватиться за что-нибудь прочное. Голова соображала примерно так же, то прояснялась, то проваливалась в туман. Но дойти куда-нибудь он точно мог. Только куда?
Таю ему уже было не догнать и не остановить. Да и не пустил бы его старый Курган. Не принял бы менху, который сперва, не оплатил отцовского долга, а теперь еще и проворонил свою силу. Хорошо, если бы живым ушел.
Но Данковского он предупредить мог. Пусть уводит людей. Позднее Мария наверняка почувствует в Степи волнение, но так жители Утопии могли выиграть полчаса-час. Да, так было правильно. Не хотел Артемий увеличивать свой смертный счет, а всех, кто нынче погибнут, можно было за ним записывать. Да и с Данковским за годы столько долгов и обязательств связало, что враз и не разберешь, кто, кому и когда.
На улице было темно и холодно. В темноте чувствовалось шевеление, ходили, переговаривались. Но Артемий ни на что не обращал внимания.
Шел по памяти, пару раз запнулся, угодил ногой в лужу и наконец вышел из Предместий. Сперва даже не увидел – почувствовал, как влажная земля под ногами сменилась камнем. Вот и фонари закачались совсем рядом, стало светлее.
В Городе Артемий бывал не часто, не сразу сообразил куда идти. Помнил, что больница почти у самой реки. Вспомнил, что от Алой башни к Многограннику, а значит, к Горхону, ведет центральный проспект. По нему и двинулся, и, действительно, без труда вышел в больнице.
Больница занимала небольшое здание в два этажа, сплошные ленты окон тянулись вдоль всего фасада, отражая фонари. Ко входу под портиком вела широкая лестница, Артемий поднялся и очутился в холле. Тут было светло.
Артемий отпрянул назад, сморгнул. Прямо перед ним билось огромное сердце, пульсировало алым, таким неправдоподобно ярким, что, казалось, пылает. Видимо, наркотик сотворил со зрением такую штуку, потому что только спустя несколько мгновений Артемий понял, что это всего лишь мозаика на стене и что он ее уже как-то видел. Он тихо выругался. Но было не до художественных вкусов жителей Утопии. Коридор вел направо и налево, Артемий свернул направо, поднялся по еще одной лестнице.
И только тут сообразил, что среди ночи Данковский вообще-то может быть где угодно. Но все равно заколотил кулаком в дверь лаборатории. Дверь распахнулась, и именно в этот момент пол под Артемием снова решил дать крен. Артемий ухватился за Данковского, навалился на него всем весом и чуть не уронил.
— Бурах! Да ты пьян в стельку! — Данковский не без усилия удержал их обоих на ногах и прислонил Артемия к стене. — Спиртным не пахнет. Чем ты так накачался?
— Не важно, — Артемий помотал головой. — Послушай. Будет наводнение. Она разрушит плотину.
— Оно, — поправил Даниил, ухватил его за подбородок и заглянул в лицо.
— Она, — повторил Артемий. - Тая Тычик. — Язык уже почти не заплетался, но слова никак не хотели складываться. – Да ты слушаешь меня?!
— Очень внимательно, — ответил Данковский. — Тая Тычик разрушит Плотину. Как? Ножкой топнет?
— Да просто поверь мне, упрямый ты идиот! — рявкнул Артемий и тряхнул его за плечи. Почувствовал, как бухает сердце, перекачивая по жилам кровь. Внутри все было как ватой окутано, а под этой ватой билась паника. Сейчас Данковский решит, что Артемий бредит, и выставит его за дверь. И поделом, только вот люди погибнут зазря.
— Я верю, Артемий, — сказал Данковский. И по его голосу Артемий понял – правда, верит. — Я спрашиваю, как? И когда?
— Поднимет воду в Горхоне. Она сможет. Когда? Скоро. Час остался, может меньше. Так что шевелись давай. Уводи людей.
— Ясно. Идем со мной.
Как они покинули больницу, как шли по Городу, с кем говорил Данковский, и что ему отвечали, осталось для Артемия в тумане. Все равно от него не требовалось никакого участия в этих разговорах, и он позволил себе сосредоточиться только на том, чтобы переставлять ноги как следует. Кажется, кто-то сунул ему в руки чашку крепкого кофе, а, может быть, этого и не было.
Потом он обнаружил, что они стоят под сводами полукруглого зала. Потолок терялся в полумраке, а вдоль стен несколькими рядами поднимались скамьи.
Они стояли там с Данковским вдвоем, а вокруг гомонила толпа детей – от малышей лет пяти до подростков. Они стояли и сидели, подпрыгивали от любопытства и нетерпения, пересмеивались, переговаривались, кто-то затеял возню на верхних скамьях.
— Дети! Послушайте меня внимательно, — сказал Данковский, и тут же воцарилась удивительная тишина.

продолжение в комментариях

@темы: Мор (Утопия), миди, фанфик, гет, джен, R-NC, Spring Festival

---

Кукловод

[Ice-Pick Lodge]

Название: Кукловод
Фандом: Мор (Утопия)
Пейринг/Персонажи: Марк/Ласка
Размер: драббл, 673 слова
Категория: гет
Жанр: мистика
Рейтинг: R
Краткое содержание: У Марка болит спина, он не может себе позволить сидеть рядом с Лаской на полу и лишь изредка ласково касается ее светлых сухих волос.
Предупреждения: немного измывательств над трупами
Дополнительно: 1. Не songfic, но есть мотивы «Невесты полоза».
Полные голода очи-золото в пол-лица... Он зовет меня вниз: "Родная, спустись, обниму в тридцать три кольца!" ©
2. Если вы вдруг вспомните, что у Марка пурпурный пиджак... это случайность, но не случайность.

Смех у Марка холодный и колкий; Ласке он губами только улыбается, а глаза неподвижные, и взгляд этих глаз у него очень уж цепкий. Марк осматривает сторожку, воздух вдыхает, принюхиваясь, но на кладбище только землей сырой пахнет, ветер свежий гоняет сор и листья, а они липнут к влажным комьям.
На туфли тоже налипли: Марк заботливо и тщательно обтер подошву о каменную ступеньку перед тем, как войти в чужой дом.
— Тесно у вас тут, голубушка, — говорит он с улыбкой, почти извиняется, когда тростью попадает по стене и чуть не опрокидывает вазу с сухоцветом. — Неудобно нам здесь будет. Пожалуйте лучше ко мне, а нам доставят все, что нужно. Хотите?
Марк протягивает ладонь — узкую, обтянутую темной перчаткой, словно кожей второй — и повторяет по-отечески:
— Ну, что же вы? Пойдемте.
А затем настойчиво:
— Пойдем, Ласка.
Ласка послушно подставляет плечо под его руку. Она идет впереди, словно поводырь для слепого, но направляет ее Марк — кратким движением руки поворачивает, давлением пальцев подталкивает вперед. Они идут по путям в сторону станции, а по мощеным дорогам Города прочь от Кладбища гремит повозка и стучат копыта, щелкает хлыст и слышатся зычные грубые окрики. Марк, ступая по поросшей травой колее, не слышит далекого ржания лошади, Ласка складывает руки на груди: у нее болит сердце.
— На удивление хорошая погода в эту-то пору, не правда ли?
Смех у Марка холодный и колкий, до самого сердца, а рука — будто и не живая вовсе. Не греет и не холодит (есть ли на ней плоть?), а давит с такой силой, словно вместо суставов — шарниры механизма. Марк держит до самого Театра, куда вводит Ласку через главный вход. Он направляет по коридорам, мимо кресел, через сцену к подсобным помещениям.
Костюмерная, склад, гримерка, мастерская.
— Присаживайся, милая, — предлагает он, выпуская ее плечо, и опускается на стул. У Марка болит спина, он не может себе позволить сидеть рядом с Лаской на полу и лишь изредка ласково касается ее светлых сухих волос. Ласка, подобрав юбку и подобрав ноги, тянет из катушки прочные нити.
Так, как сидят они, не принято сидеть над трупами.
— У нее волосы, как у тебя, девочка, — говорит Марк, указывая на лежащее подле них тело. — Не испачкай их, прошу тебя. Сперва заплети в косу, потом режь.
У Ласки пальцы холодные, дрожат (твириновый морок на них) и слушаются плохо, но волосы она осторожно разбирает на три части, переплетает слабой косой, чтоб на кожу не попадали, в крови не испачкались, под острие не попали.
— Мертвым покой нужен, — говорит она и лижет подушечку пальца, чтобы стереть грязь с холодного лба. Марк хмурится, но не останавливает, а Ласка старается для этой женщины, как для старшей сестры.
Рядом со «старшей» лежит «младшая». Похожая, как две капли, на кладбищенскую дочку, даже глаза такие же прозрачные, но волосы темные, как смоль. Волосы сменить надо.
— Конечно, милая, — говорит Марк, опираясь подбородком о набалдашник своей трости. — Смотри, как тут покойно. Представления ныне не в чести, мертвый мир как он есть. Не отвлекайся, девочка, режь аккуратнее.
Он подает Ласке лезвие, глаза у него неподвижные. Крови почти нет — давно уже остыла и свернулась, только некрасиво по пальцам размазывается, но главное, что волосы остались чистыми.
Темную косу Ласка срезает у самых корней. Бреет начисто, как ее просят, но с лезвием ей сложно — на коже остается несколько темных царапин.
— Это ничего, милая, — утешает ее Марк, — под париком незаметно будет. Надевай его, но смотри, шей аккуратно.
У Ласки пальцы дрожат и слушаются плохо, с иглой она возится долго, но кропотливо, стежок к стежку кладет, не поднимая головы. Марк терпеливо ей светит, чтоб глаза не ломала, и все опускает ладонь, касаясь светлых сухих волос.
Гладит он уже не Ласку — ее копию.
— Ты молодец, девочка. Не умелая, конечно, но усердная. У нас такое ценят.
Марк вновь держит ее за плечо, вновь ведет, но теперь — обратно, через сцену, мимо кресел, по коридорам к выходу. Ласка послушно следует впереди, щурится на яркий свет, давит ладонью на грудь: очень болит у нее сердце.
— Ты иди на свое кладбище, Ласка, — мягко говорит ей Марк и одними только губами улыбается, — а сюда больше не ходи ни за что в жизни.
Он касается губами ее холодного и влажного оба.
— Беда тебя ждет, если еще раз появишься.

@темы: драббл, G-PG, Мор (Утопия), фанфик, гет, Spring Festival

---

[Cornelia]

Как вам новое письмо Аглаи? Мне очень понравилось. Особенно это вот про мир, где там и тут возникают "зародыши" чудес. Т.е. это все-таки могучее гомеостатическое мироздание как у Стругацких в "Миллиард лет до конца света" только еще более жесткое.
vk.com/wall-33165854_15128

---

Поговорим об инквизиции?

[Riya_Brion]

В процессе авторской деятельности назрел вопрос, который и задаю уважаемым членам сообщества.
Что вообще известно о правительственной инквизиции, её доктрине, членах организации? Именно из канона и, может быть, дополнительных материалов

@темы: вопросы, Мор (Утопия)

---

Карта зараженных кварталов

[Cornelia]

Ни у кого не завалялись карты зараженных кварталов по дням?
Особенно нужен 11 день, но остальные тоже не помешали бы.
Заранее спасибо.

@темы: вопросы, Мор (Утопия)

---

[Jane D. Ankh-Veos]

Название: Дикие травы
Автор:  [condemned to love]
Фандом: Мор. Утопия
Размер: 55 слов
Категория: джен
Жанр: стихи
Рейтинг: G

...

Камни до неба - хранители славы
Мёртвых святынь.
Колкие, пряные, терпкие травы -
Твирь и полынь.

Спят исполины, стоят величаво
Тысячи лет,
И ежегодно степные ждёт травы
Пышный расцвет.

Морок вливается душной отравой
В летние сны.
Горечью времени древние травы
Напоены.

Солнцем нагрет мегалит многоглавый -
Камень, остынь:
Переживут тебя дикие травы -
Твирь и полынь.

Название: Тишина
Автор:  [condemned to love]
Фандом: Мор. Утопия
Форма: арт
Категория: джен
Рейтинг: G

@темы: другое, G-PG, арт, Мор (Утопия), джен

---

[Ламира]

Дорогой фандом, я тут принесла немножко ностальгии.

Это статья из журнала "PC Игры" за июнь 2004 года, рубрика "Из первых уст".
Просто четыре страницы Ice-Pick Lodge почти что двенадцатилетней давности.

Здесь оставляю ссылки, потому что сканы большие по размеру.

http://i.imgur.com/oRo493u.jpg
http://i.imgur.com/rmHJAc7.jpg
http://i.imgur.com/7uWiRiF.jpg
http://i.imgur.com/KOsRDxf.jpg

@темы: другое, Мор (Утопия)

---

Spring Festival

[Ice-Pick Lodge]

Добрая традиция

Продлеваем выкладку работ до 00:00 04.04.2016 (по московскому времени)

Долгая северная зима заканчивается. Солнце выглядывает чаще, соки бегут по жилам земли, кровь по жилам людей. Придет апрель, в степи зацветут тюльпаны. А сердце…

Короче, к делу. Мы объявляем Весенний Фестиваль редких пейрингов!

Может быть, вас вдохновит запретная страсть Исидора и Симона, или тайная любовь Грифа, или сватовство Влада Ольгимского к Виктории. Не забывайте и про молодое поколение Термитцев, дети быстро растут. А ведь есть еще Жилец (мы даже не уверены, какого он пола (; ), обитатели Промежутка и Флокс.
Выбирайте редкие пейринги*, в остальном никаких ограничений. Форма исполнения любая. Работ от лица одного автора — сколько угодно.
Присылать работы можно на U-mail сообщества, начиная с настоящего момента и до 00:00 31.03.2016 по московскому времени. Публиковать исполнения мы будем сразу же, как получим.
С 1 апреля по 10-е апреля проводится голосование.

По окончании голосования победитель будет торжественно объявлен и, может быть, награжден (; Но главное, конечно, не победа, а участие.



Читатели и зрители, оставляйте отзывы к конкурсным работам. Авторы, не забывайте сохранять анонимность до конца феста. Отвечать на отзывы вы можете под аккаунтом IPL Author (пароль: 13579ipl) или же от лица гостя.

P.S. В комментариях к этому посту можно делать заявки. Скажите анонимно или в открытую, каких персонажей вы хотели бы увидеть вместе. Мы будем добавлять ваши пожелания в текст основного поста, и, кто знает, возможно идею подхватят и воплотят.

Заявки:
(пейринги указаны без раскладки(: )
писать на фест можно не только по заявкам!!!
Блок/Бакалавр
разнообразные селфцесты (начиная с Даниил/Даниил и Артемий/Артемий)
Петр/Бурах
Мария/Пётр
Лара/Стах
Артемий/Аглая *
Степной романтики про одонга и сбежавшую к нему Невесту (из квеста Гаруспика).
Бурах/Спичка, через десять лет после канона
Танатологи канонные и оригинальные персонажи, гет
Нурх/Бешеч
Мария/Влад (само собой младший)), постканон
Гаруспик/Оспина, любое


* Администрация оставляет за собой право оценивать степень редкости пейринга (;
Категорически нередкими мы считаем: Бакаруспик во всех видах, Стаматинцест и фемслеш Юлия/Ева.
Допустимы (но авторам советуем задать себе вопрос, не повторяете ли вы уже пройденное) пейринги: Бакалавр/Ева, Гаруспик/Аглая, Стаматины/Ева, Андрей Стаматин/Бакалавр, Бакалавр/Аглая.

Если не уверены, спрашивайте нас.

@темы: мероприятия, Spring Festival, организационное

---

[Nobel Don]

Название: Знание
Автор: Nobel Don
Фандом: Мор (Утопия)
Пейринг/Персонажи: Старшина Оюн/Даниил Данковский
Размер: мини, 2156 слов
Категория: слэш
Жанр: зарисовка; не совсем, но: драма, hurt/comfort
Рейтинг: R
Краткое содержание: Сделка со Старшиной не могла быть о чем-то меньшем, чем множество жизней и чье-то величие.
О сыне Исидора с тех пор в Городе не ходило даже слухов. Слухи о Данковском ползли все дальше.
Предупреждения: смерть персонажа, потому что куда ж без смертей-то в фанфике.
Дополнительно: Как-то раз в разговоре Caelibem спросил меня: "как?". Вот, как-то так.


Ночь в сентябре опускалась рано, прятала во мраке очертания влажных от лихорадки домов, но только усиливала разноголосый вой страдающих людей. Даниилу казалось, что он слышит его даже отсюда, со второго этажа Омута, сквозь закрытые окна и задернутые шторы, через весь Город; слышит, как люди бьются в агонии, обезумев от боли, и ломают свои тела о стены. За последние несколько дней на плечи его свалилась неподъемная ноша из трупов; Даниил не знал, что он в действительности может сделать за столь короткий срок, и ему по-человечески хотелось только одного: чтобы все это кончилось тем или иным образом.
Даниил спрятал голову под руками, заторможено глядя на поблескивающие в свете лампы предметные стекла, потом бессильно взъерошил волосы.
Ничего. Он ничего не нашел. Ему нечего сказать, нечего предъявить ни Властям, ни Инквизитору. Семь сотен людей погибло в одну ночь, в несколько стремительных часов, и от этого хотелось смеяться. Даниил помассировал переносицу, надавил на уголки глаз, отстраняя рукой образцы. Ему было суждено, суждено сгинуть в этом Городе, среди упертых консерваторов и недалекого населения.
Внизу громко хлопнула дверь, и Даниил невольно бросил взгляд назад — в сторону лестничного проема — словно мог увидеть гостей сквозь стены. Он подождал несколько секунд, оставляя их пришедшим на объяснения с Евой, но так и не услышал ни речи, ни шагов.
Кричать не было сил. Даниил встал, намереваясь спуститься на первый этаж и выяснить, в чем дело, но на пороге едва не уткнулся носом в чью-то широкую грудь.
— Черт подери…
— Ты ойнон Данковский?
Голос был сильный и уверенный, ещё — громкий, и под этим громким натиском Даниилу пришлось отступить на шаг назад, чтобы суметь поднять взгляд на лицо пришедшего человека.
— С кем имею… — хотел было спросить он.
— Старшина Боен, — загрохотало в ответ.

Взгляд у Старшины был пронизывающий и тяжелый, а сам он хоть и держался гостем в доме, но будто дом этот стоял на его личной земле. Пригнувшись, он шагнул в комнату, и тогда Даниил осознал, почему Ева так и не подала голоса.
Видимо, резко заскучала по Бураху.
Помещение — и без того тесное — было забито вещами и мебелью. Старшина, хмурясь, осматривал круглую планировку, с трудом огибал узкие кресла и косился на ширмы. Даниил жестом пригласил гостя сесть, но тот и без чужой вежливости направился к кровати, где единственно не нужно было втискиваться между подлокотниками.
Пружины скрипнули жалобнее обычного.
— Термитник закрыт, — сказал Даниил, даже не зная, какой вкладывает смысл в эти слова. Инстинктивно он сел не на свой стул, а на край стола, не потрудившись очистить его от бумаг, и впился в чужое лицо взглядом. Старшина выглядел лет на пятьдесят, но Бог знает, кто мог бы поручиться за возраст степняка. Даниил — не мог, и молодая бычья сила, сквозившая в каждом движении этого человека, смущала его тем сильнее, чем более явно проступала над силой человеческой.
Старшина имел крепкие мышцы и плотное тело, но совсем не от этого по позвоночнику Даниила гулял безотчетный холодок.
— Я не живу в Термитнике, — отрезал Старшина, а затем добавил: — Я волен ходить, где мне вздумается.
Почти ласковый в начале, холодок теперь вцепился в кости острыми когтями и принялся злобно глодать копчик. Даниил невольно повел плечами.
— Ну-ну, ойнон, не натягивай другую шкуру поверх имеющейся.
— Что?..
— Я пришел говорить честно, говори и ты.
Даниил зажмурился и мотнул головой:
— Что?.. В смысле, да, конечно, если мы сразу перейдем к сути, — он сделал широкий жест рукой и устало вздохнул. — От местных игрищ у меня стекла микроскопа потеют.
Старшина жутко улыбнулся.

***
— Допустим, — Даниил поборол желание пересесть со стола поближе к кровати и понизил голос, ощущая, что готовится восстать против всего мира.
Старшина все еще сидел на кровати, уложив руки на бедра. Он был огромен и спокоен. В нем тлела сила, и каждый раз, замечая ее в скупых движениях, Даниил невольно вспоминал сына Исидора. Одного взгляда на младшего Бураха ему хватило, чтобы заметить упертость и слепую уверенность в своей правоте; одной фразы — чтобы понять: Артемий обращается к знаниям, которые у самого Даниила могли вызвать только усмешку. Хирург-недоучка, травник и знахарь — роль под стать проеденному предрассудками и старой пылью Городу.
От Старшины даже больше чем от Бураха несло (разило) чужим менталитетом и кровью, но Старшина смотрел прямо и открыто; он пришел заключить сделку, и молчал он только потому, что волен был молчать. О степных суевериях, недоступных для понимания чужаками, речи не шло: так казалось Даниилу, и этому своему впечатлению он поверил куда охотнее, чем смирился с запретами. Он чувствовал себя по другую сторону переговорного стола, а не на дне земляной ямы. Чувствовал себя равным, кому тоже есть, что скрыть, и единственное, чего он не знал — что предложить взамен.
— Допустим, — повторил Даниил, собираясь с мыслями. — Ты отдаешь мне источник болезни. А я в ответ..?
— Эта земля не принадлежит Городу, — сдержанно отметил Старшина, — только Укладу. Ты должен прижечь рану на теле Бодхо, разрушить Город до основания!
Даниил тут же подобрался, как обманутый зверь:
— Тогда я обречен!
— Нет. Я дам тебе все, чтобы изготовить лекарство: это твои люди, делай, что хочешь. Но земля должна быть признана опасной. Город должен быть разрушен, иначе эпидемии будут повторяться…
— …пока ты не добьешься своего? — не удержался от внезапной насмешки Даниил и бросил на Старшину смелый взгляд. Старшина встретил его все так же прямо, но не сумел удержать свое лицо полностью беспристрастным: мрачная тень скользнула по вдруг обозначившимся морщинам и спряталась на глубине серых глаз.
Даниил осекся.
— …пока кто-то не поверит, что местные земли не пригодны для жизни Города, — закончил Старшина, удовлетворившись чужим молчанием.
— Хорошо, — поменял тему Даниил. — Ты предлагаешь мне лекарство от болезни (оно спасет мое дело и жизнь людей) и информацию, вследствие которой Город должен быть уничтожен… И это все? — спросил он. — Ты удовольствуешься этим?
— Что заставляет тебя думать иначе, ойнон?
— De facto, — медленно проговорил Даниил, — если причина, как ты говоришь, в земле, то уничтожение Города — пусть и жестокая, но закономерная санитарная мера...
— Продолжай.
— Так что же нужно тебе от меня лично?
— Ты умен, — удовлетворенно ответил Старшина, и уголки его губ приподнялись в дружелюбной улыбке. — Пожалуй, источника с лекарством тебе будет мало, чтобы продолжить путь в большом городе.
У Даниила свело глотку.
Размер ответной платы, казалось, вырос до небес.
— Сделаешь людям маленькое чудо, — продолжал тем временем Старшина, — и они позволят сделать для них большое.
— И это маленькое чудо…
— Здоровье.
— Вот как. Предлагаешь наладить выпуск журнала полезных советов?
Старшина благосклонно оставил иронию без внимания.
— Предлагаю защиту от всех болезней.
Даниил замолчал. Даниил колебался; он стиснул зубы, помня, что давно уже пойман в сеть, из которой не выбраться самостоятельно. Судьба его, и без того ему не принадлежавшая, теперь зависела от правдивости Старшины и размера его желаний.
— Не уверен, что смогу расплатиться даже с лекарством… – произнес Даниил, усилием воли подавив вздох.
Старшина прикрыл глаза и улыбнулся:
— Ты легко отплатишь за все.

Все последующие дни проходили в кровавом тумане, и Даниил не раз задумывался, что, возможно, верой своей принес клятву местному Дьяволу.
Заранее чувствуя его приближение, Ева сама не своя открывала нараспашку двери Омута. Оюн отряхивался от воды, а грязь к нему и не липла; он бесшумно ступал по лестнице, а у Даниила за спиной стоял, словно не имел плоти. Он честно исполнял обещание: платил кровью. Даниил каждый раз, глядя в микроскоп, восхищенно шептал: "Невозможно!", и смеялся — громко, зло, чтобы затем предстать перед Инквизитором с очередным бесстрастным отчетом, обещавшим Аглае Лилич скорую плаху.
О сыне Исидора с тех пор в Городе не ходило даже слухов.
Слухи о Данковском ползли все дальше.

***
В Столицу Даниил вернулся не один.
Заваленное исписанными тетрадными листами рабочее место, в которое превратился кухонный стол, служило продолжением лаборатории, и Даниил, готовый работать круглосуточно, едва ли вставал со своего стула. Рассуждения в полголоса, облекающие мысли в слова, почти сразу переросли в адресованные монологи, не требующие ответа.
Оюн имел поразительный навык не мешать своим присутствием, умел молчать, и под высокими потолками столицы он выглядел почти что по росту. Оюн бывал, действительно бывал беспокоен. Он ходил по комнатам из угла в угол — Даниил замечал это, едва переступая порог дома — но стоило переступить его, как Оюн замирал, будто успокоенный, внимательно следил, как Даниил отряхивается от снега, или воды, или пыли, как проходит на кухню, щелкает замком на саквояже. Тогда Оюн опускался на кровать, или на кресло, или прямо на пол, и не издавал ни звука, пока Даниил не звал его, вытягивая из-под бумаг жгут, или не бросал в воздух вопрос.
Даниил тщеславно принимал эту перемену на свой счет, и вопросы задавал все чаще. Он уставал, изматывался, и незримое присутствие другого человека заставляло его заводить беседу хотя бы ради того, чтобы отвлечься от очередного тупика. Оюн не был многословен, но был разговорчив.
Даниил ценил это.
— Так и не могу понять, как так вышло, — заговорил однажды Даниил, привычно целясь иглой в хорошо заметную на руке Оюна вену. — Они такие же, как в крови из этих ваших Боен, только внутри человека. Они встроились в метаболизм, действуют вместе с родным иммунитетом. Они сами стали иммунитетом! Эти метафоры, верования, чушь! Что скрывается под ними? Как, черт возьми, сделать так, чтобы они прижились в здоровом человеке?!
— Не бывает у вас здоровых людей, ойнон.
Даниил, отмахнувшись, поморщился:
— Брось, с родильными домами сложно, но можно. Мало одного материала, нужна технология! Рабочая технология!
Даниил распустил жгут, наблюдая, как живая, почти волшебная кровь стекает по стеклу.
Симон прожил две сотни лет и погиб от болезни; Оюну суждена была только старость, ни что иное не могло в него вцепиться. Оюн действительно мог дать Даниилу здоровье.
— Подумать только, — в очередной раз усмехнулся Даниил, отставляя наполненные пробирки в подставку, — быки в роду.
— Так говорят, ойнон.
— Это что же, — спросил он, подперев кулаком голову, — ты в этом Укладе вроде как полубог?
На дне глаз Оюна опасно всколыхнулись знакомые тени, на лбу и щеках резко очертились морщины. Даниил едва ли это заметил, в сонном раздумье уставившись в стену, а Оюн цепко глядел на него, выискивая что-то в уставшем лице. Так продолжалось несколько минут, которых Даниил не заметил.
Наконец, Оюн отвел взгляд.
— Нет, — коротко бросил он.
С тех пор Даниилу он почти не отвечал.

Все же оба они были из разных миров, и гордость их лежала в разных плоскостях. Ни один не мог наступить на горло другому ни словом, ни делом, и даже если бы попытался — не хватило бы знаний.
Оюн, польщенный, улыбался, когда Даниил в очередной раз восхищенно шептал: «Невозможно!», и улыбался лишь потому, что Даниил никогда не обращал на ту улыбку внимания.
Даниил был поглощен поисками. Он засыпал на бумагах, тер глаза, упрямо всматриваясь в расплывающиеся строчки, но легко поддавался, когда большая сухая ладонь гасила свет перед его глазами.
В Оюне не было ни ума, ни хитрости. Оюн имел темную душу, но она казалось столь прямой, что всю тьму в ней можно было разогнать светом одной яркой лампы. Он говорил, словно только повторял речи отцов, он не знал почти ничего, и в этом Даниил верил ему безоговорочно. Отсутствие таланта, невнятные (скупые) знания и грубые ладони на лопатках: с первого шумного вздоха позади Даниил понял, что расплата за столь щедрый подарок дастся ему именно так легко, как и было обещано. Он всегда смотрел лишь вперед и никогда не оглядывался назад — Оюн и не требовал. Даниил ждал боли — но она была слабой.
Даниил ждал едва не звериной грубости — но Оюн не смел.
Оюн не был спешным или резким, он был излишне терпеливым, и в том, как расчетливо и медленно он давил на плечо, Даниил лишь изредка чувствовал подвох.
Потом приходил жар, и все чувства исчезали. Жар этот мешался со страхом и жаждой силы. Сила топила Даниила, и каждый раз он упивался мыслью, что однажды вырвет ее из этого тела и подчинит себе.
Каждый раз Оюн подчинял его.
Даниил не замечал.

В конце им обоим становилось легче.
Оюн снова мерил шагами комнаты днем и замирал в одном месте вечерами, послушно протягивал руку, отдавая себя на благо науки, и наотрез отказывался выходить на улицу.
Даниил смотрел вперед и не оглядывался; близкий успех, который уже можно было потрогать кончиками пальцев, пьянил его. Попутные открытия прорубали ему дорогу вперед, но Даниил смотрел только на одну цель: пробиться сквозь болезни и увидеть Смерть нагой, открытой, не опошленной никаким сторонним вмешательством.
Тогда с ней можно биться на равных.

***
Однажды ему это удалось.
— Наше вино — это кровь! Sanguis! Вся правда в крови! — возбужденно шептал Даниил, и сердце его билось так сильно, что пульсация грудной клетки была заметна, несмотря на дыхание и рубашку. Он вернулся с кафедры, где подтвердили последние результаты длительных испытаний.
— Я сделал это. Остались формальности. Я сделал…
— Ты нашел способ, ойнон? — спросил Оюн, впервые за последнее время обратившись к Даниилу. Тот обернулся, уставившись на Старшину лихорадочно блестящими глазами, рассеянно кивнул.
— Да… да, нашел! Я нашел. Это возможно, это было возможно, твоя кровь…
— Моя кровь привела тебя к этому, — прервал его Старшина. — Я привел. Я исполнил свое обещание, теперь пришло время платить и тебе.
Давно забытым спазмом Даниилу свело глотку. Он осекся.
Оюн подошел ближе.
— Что ты хо…
Вместо последнего слога Даниил харкнул кровью и медленно осел по стене.
— Твои змеиные крылья. Твое трепещущее знаниями сердце. Мои линии они должны вести по земле, мою кровь превозносить, как ты превозносил, видеть в ней спасение, как ты видел. Твое знание — моя сила. Твоя сила — мое семя, ты взрастил его — время вернуть.
Острой костью Оюн вспорол кожу под ребрами. Протянув руку, он сжал едва вставшее сердце и с силой рванул его к себе, вытягивая из груди.

Долг был оплачен.

@темы: слэш, Мор (Утопия), мини, фанфик, R-NC

---

Интервью с Дыбовским

[Мириамель]

Видели? Что думаете?
Как-то тревожно мне стало...

@темы: Мор (Утопия), обсуждение, новости

---

[Ма.]

Название: Обнимашки
Автор:  Ма.
Фандом: Тук-тук-тук
Форма: арт
Пейринг/Персонажи: Бука, куст
Категория: джен
Рейтинг: G

@темы: Тук-тук-тук