[Мириамель]

Тоже с ФБ. С иллюстрациями Шайдис. Причём тут есть ещё две, которые на ФБ не выкладывались.

Название: Весеннее равноденствие
Автор: Мириамель
Иллюстратор: Shaidis
Беты: Neon_lights, Sagrim-Ur
Фандом: Мор (Утопия)
Пейринг/Персонажи: чуть-чуть Артемий Бурах/Даниил Данковский, Пётр Стаматин, Аглая Лилич, Каины
Размер: макси, 16 тыс. слов
Категория: слэш
Жанр: хоррор, дарк, драма
Рейтинг: PG-13
Иллюстрации: Призраки прошлого, Побег, Многогранник, Незнакомка, Сказать было нечего, Дневник Исидора, Собиратели трав
Краткое содержание: Исполнив свою роль, Самозванка сошла со сцены. Смиренников больше нет — равновесие трёх сил нарушено. На смену ему пришло противостояние Алой и Белой Хозяек. Опасное, неустойчивое равновесие.
Предупреждения: ООС, смерть второстепенных персонажей. AU: вольная вариация на тему последствий фин_смирен.
Дополнительно: Написано для fandom Horror Games 2016.

1.
У лестницы в небо — той, что в «Ребре», — Петра не было: сегодня её избрали для своих игр дети, а детей Пётр не терпел.
Их было много, и они молчали.
В Столице детей наряжали в яркое, в Столице они играли шумно, часто плакали и смеялись. Здесь их одежду шили из тех же практичных материалов, что и одежду взрослых, и вели себя они так же серьёзно. Теперь, по прошествии полугода, Даниил умел заметить, что серьёзность их иного толка, чем игрушечная серьёзность детей из Столицы. В ней не замечалось нарочитости, подражания солидности взрослых, поэтому Даниилу в мысли не приходило подыграть, состроить такую же торжественную физиономию и поддержать разговор с театральностью, уместной в беседе с обычными детьми. Серьёзность этих детей была настоящей и соразмерной их жизненному опыту.
Даниил остановился в некотором отдалении от забора, не мешая, но наблюдая.
Дети встали полукругом — с основанием лестницы в центре. Из карманов показалась буханка хлеба и бутылка с белым содержимым. Невозможно, чтобы они собирались перекусить — с такими церемониями и с такими лицами. И верно: дети уложили еду и молоко у первой ступени, постояли так же молча — и разошлись. За всё время они не произнесли ни слова, ни разу не взглянули друг на друга, да и на Даниила покосилась лишь самая маленькая девочка — кратко, внимательно и спокойно.
С несколько минут Даниил смотрел на дары, уложенные у гранитного подножья лестницы будто у могильной плиты. Затем — здесь ждать больше нечего — направился к Петру, хоть и не рассчитывал, что из их разговора выйдет больше толка, чем из предыдущих.
Ничего весёлого наблюдать, как Пётр травит себе душу, забравшись на верхнюю площадку и слушая плач давно умерших детей. Но и живые дети с их молчаливыми играми радости принесли немного. Мало ли у Петра причин остаться сегодня дома? Но мысли сами собой клонились к мрачным предположениям. Против воли представлялся бездыханный Пётр — то ли допился наконец до смерти, то ли удавился от безнадёжности. Даниил давно боялся подобного исхода и в редкий день не готовился к тому, что в глубине души считал неизбежным.
Проклятый город. Несколько месяцев — и рационального человека начинают посещать зловещие видения. Что говорить о прочих, тех, кто обладал менее крепким рассудком и подвергался тлетворному влиянию годами!..
Начинался март. Весна — время пробуждения, время рождения чего-то нового, если верить поэтам. Здесь и сейчас Даниил не чувствовал ничего, что походило бы на новое начало. Световой день прибывал, но в сердце всё не кончалась осень и вместе с ней длилась ремиссия города — ремиссия, которую невозможно было не покривив душой назвать подлинным выздоровлением.
Тяжело нависали плотные тучи, готовились пролиться на степь и на город. Под ногами чавкала слякоть. Даниил не пытался стряхнуть её с ботинок.
Когда он свернул с набережной Жилки, чтобы углубиться в «Кожевенный», у дома Петра ему привиделась фигура в пальто с поднятым воротником. Она направилась было навстречу Даниилу, но передумала: замерла на миг, а затем устремилась прочь с тем, чтобы раствориться среди зарослей чертополоха на задворках.
Лица разглядеть не удалось, но приметилось что-то характерное в фигуре или, может быть, в походке — такое, что навело на подозрение, будто навещала Петра женщина. Тут бы ободриться, порадоваться, что друг против обыкновения занялся чем-то простым и приземлённым, возможно даже телесным. Но легче не стало. Мозг распознал во встреченной фигуре даму, но не успокоился на этом. Что-то грызло душу, шептало, что в глубине подсознания таятся сведения, которые лишат покоя, если удастся поднять их к свету. Но что это? Мысль дразнила, ускользала; раздосадованный, Даниил ускорил шаг и едва не взлетел на третий этаж, страшась того, что может обнаружить в мастерской.
Пётр был жив.
— Неужели решил поработать? — с улыбкой, нарочито бодро спросил Даниил. — Или, может быть, заняться чем-то поинтереснее?
С таким фальшивым настроем он мог бы подойти к постели неизлечимо больного.
— Я ждал её, я никому не позволял себя увести. Меня звала за собой людоедка с костяными ногами, меня тянула на дно дама за зелёной вуалью, ко мне простирала карающую длань инквизитор... Я хранил верность ей одной, её одну ждал и не смел представить, что... Преданность да будет вознаграждена, она пришла ко мне... взяла за руку, обещала отвести к вратам, за которые шагнула так давно...
Пётр говорил медленно, нараспев, не поворачивая к гостю головы. Даниил привык к его пространным речам, путаным, когда Пётр бывал пьян вином или твирином. Сперва казалось, что в нестройных мыслях кроется смысл, нужно только настроиться на ту же частоту, и тогда откроется новая истина. Но с течением времени всё крепла убеждённость, что смысла там не больше, чем в картинах шизофреника — не лишённых своеобразной эстетики, но едва ли способных растолковать зрителю что-либо помимо тьмы, снедающей художника.
Однажды Даниил поймёт, что больше не желает видеться с человеком, чей разум прошёл точку невозврата. Этот день становился всё ближе, его подталкивали навстречу вроде бы маленькие события: беспокойство из-за того, что Пётр не пришёл к лестнице в небо; воображение, растревоженное пародией на поминальный обряд; незнакомка, зацепившая что-то на дне подсознания. Даниил не знал, на сколько хватит его надежды прежде, чем она окончательно истает.
Даниил не слушал, о чём толковал Пётр, и вернулся к его речам, только когда тот заговорил громче и вдохновеннее:
— …верю, не смею не верить ей, подлостью было бы, подлостью даже для меня не поверить теперь, когда сама она… — Пётр выдохнул и посмотрел наконец Даниилу в глаза. — Мне страшно, брат. Пойдём вместе со мной.
Идти куда угодно — лучше, чем стоять в тусклой, пропахшей твирином комнате. Даниил не спрашивая последовал за Петром. Тот кутался в плащ, его трясло от ветра и нервного потрясения. «Она обещала... Она сказала...» — бормотал он и только заходился в жутковатом смехе, когда Даниил спрашивал, о ком идёт речь. Гостья представлялась всё более мрачным персонажем, и как ни старался Даниил убедить себя, что он всего лишь поддался мистическому настрою, родному для этого города, тревога не отступала, напротив, всё глубже впивалась когтями в его душу. «Шабнак? Вздор! И я могу это доказать».
Он едва не начал перечислять аргументы в пользу того, что песчанка вернуться никак не могла, но вовремя себя остановил. После всего пережитого его взыскательный разум больше не довольствовался такими простыми путями. Он требовал не только доказательств того положения, которое Даниил хотел показать истинным. Перед этим он требовал доказательств того, что сам продолжает оставаться исправным логическим инструментом.
Что его не отравило безумие.
Из этого лабиринта Даниил ещё не нашёл выхода: ни он сам, ни кто бы то ни было из этого пропитанного лихорадочным безумием города не сумел бы строго и однозначно показать, что Даниил не сошёл с ума. Он никому бы здесь не поверил. А те, кому он мог бы поручить вынести суждение о здравости своего рассудка — его верные соратники, его любимые друзья — разъехались из Столицы, рассредоточились, выжидая, когда гнев Властей утихнет, а строгий взгляд посмотрит в сторону кого-то ещё.
…Закапал наконец дождь — мучительно, скупо, как слишком долго сдерживаемые слёзы. Даниил поднял к нему лицо, но влага не принесла облегчения.
Они остановились у лестницы в небо — той, что в «Ребре». Где же ещё? Она не отпускала Петра, высасывала из него силы и разум, а теперь, боялся Даниил, породила вспышку, которая хорошо если не станет последней.
— Выше, нужно забраться на самый верх!..
— С ума сошёл? Мы свернём шеи!
— Ты не понимаешь, брат. Ты ничего не понимаешь и ни во что не веришь. Но я тебя прошу.
По лицу Петра стекали потоки разошедшегося дождь, грязные спутанные пряди волос лезли в лицо, и он не пытался их отбросить.
— Прошу тебя — поднимись со мной! Так страшно, нет сил в одиночку столкнуться с тем, что меня там ждёт.
— Ты сто раз уже поднимался туда! В дождь-то зачем лезть?
Вместо ответа Пётр сжал его руку ледяными, мокрыми от дождя пальцами. Исчерченные полопавшимися сосудами, с суженными в точки от твирина зрачками, его глаза смотрели отчаянно и безумно. Даниил молчал, но Пётр, кажется, почувствовал, что его решимость не пустить наверх дрогнула. Он повернулся и направился к ступеням.
Даниил следовал за ним, отставая лишь на шаг. Он приподнял руки, готовый подхватить Петра, когда тот оступится или поскользнётся.
Осенью, в один из сухих дней, Даниил уже залезал на верхнюю площадку и не припоминал, чтобы лестница показалась ему такой узкой, ступени — такими скользкими, пролёты — такими высокими, а земля внизу — такой каменистой. Зато он хорошо помнил безудержный детский плач. В отличие от Петра, Даниил не питал к детям особенной нелюбви, а как человек гуманистических взглядов испытывал отвращения перед любыми бессмысленными страданиями. Ему становилось не по себе каждый раз, когда он представлял души, застрявшие в творениях Петра, не способные прекратить мучительную агонию ни исцелением, ни окончательной смертью.
Они поднялись так высоко, что, упади один из них, переломов не избежать. Даниил крепко упирался ногами в гранит, но не мог поручиться, что из этого выйдет хоть немного толку, случись Петру оступиться.
...Сперва Даниил подумал, что вернулись дети, которых он видел часом ранее, но теперь отчего-то в другом настроении, — вернулись радостные, готовые играть днями напролёт. Бред — Даниил понял это сразу. Но всё-таки первая мелькнувшая мысль была именно о тех детях. А затем он осознал, что смех и радостные вопли доносятся не снизу, а сверху, с той площадки, откуда прежде раздавались горькие рыдания.
Петр заплакал. Он тяжело рухнул на площадку, прислонился спиной к случайно оказавшемуся рядом обломку стены и зажал обеими руками рот. Тряслись плечи, из-под ладоней вырывались странные звуки, мало похожие на обычные человеческие всхлипывания. Даниил поколебался немного и всё-таки сел рядом, на мокрую плиту, холодную даже сквозь плащ и тёплые брюки, и приобнял Петра.
Успокоился тот лишь когда у Даниила занемели ноги, а сам он продрог так, что непрерывно трясся. Когда Пётр поднял голову, его лицо — пускай опухшее, пускай красное от слёз, твирина и ветра — обрело умиротворение, какое Даниил никогда не видел на нём прежде. Стоило рисковать разбиться от падения, стоило мёрзнуть под дождём, чтобы вернуть человеку согласие с самим собой.
По крайней мере, Даниил был уверен, что когда он сам переоденется в сухое, отогреется и выздоровеет от простуды, то непременно решит, что оно того стоило.
— Я сомневался, я не верил — недостойный!.. — но она сдержала обещание, — прошептал Пётр. — Теперь моя очередь.
— Кто — она? — на этот раз Даниил спросил без особенного любопытства, скорее на будущее, предполагая, что впоследствии ему это будет очень интересно. Но прямо сейчас он не испытал досады, когда Петр вместо того, чтобы ответить, вскочил и направился к ступенькам, ведущим вниз.
— Поторопись, брат, я больше не намерен ждать.
— Нам не пришлось бы ждать, если бы ты не проторчал там полчаса. Да подожди же! За тобой не угнаться.
Они всё-таки сорвались — на середине самой нижней лестницы, с высоты, которая могла навредить только в случае особенного невезения. Даниил, всё ещё находясь настороже, успел ухватить Петра за полу плаща, и полетели вниз они вместе — в глубокую глиняную лужу.
Даниил, чертыхаясь, выбрался из светло-коричневого месива и принялся приводить себя в порядок. Дождя оказалось недостаточно, чтобы смыть с кожаного плаща липкую глину, и пришлось извести последние остатки снега — слежалые, твёрдые, но не слишком грязные, — чтобы вернуть плащу хоть какое-то подобие чистоты. О том, чтобы привести в порядок брюки, не могло быть и речи, и даже глиняные брызги, застрявшие в волосах, оказалось не так просто вычистить.
Даниил так рьяно досадовал, в какое чучело превратился, что не заметил, как остался один. Только смирившись с тем, что сделал всё возможное, он повернулся в ту сторону, где ожидал увидеть Петра. Его там не было.
Не оказалось его и дома. Там удалось лишь обсохнуть и задуматься над тем, что очень уж много времени и душевных сил стала отнимать суета по поводу благополучия Петра.
Полгода назад, когда стало ясно, что придётся остаться в этом городе, Даниил решил отдать себя делу утопистов, раз «Танатика» ушла в подполье и на неясный срок заморозила свои прожекты. Весь пыл, который больше некуда было приложить, он намеревался направить в новое русло.
Но его не приняли как полноправного участника. Каины замкнулись в «Горнах», на порог пускали, но не дальше, а по мёртвым глазам Марии ясно читалось, что она утратила мечты и о грандиозных начинаниях, и о собственном величии. Младший Влад, который намеревался сделать всё, что бы она ему ни указала, маялся без внимания и без дела. А Стаматины... То, что творилось в душе Петра, разрушало не только его самого: Андрей не первую неделю пил по-чёрному, не показывался на свет и знать не желал ничего о брате. Даниил пытался поговорить с ним, побудить вернуться к тому, от чего отвратил братьев твирин. Но разговор вышел неудачным, и Даниил радовался, что ушёл на своих двоих.
Утопию лихорадило в летаргическом сне. Сперва представлялось, что столь медленное умирание можно обратить вспять, что есть возможность расшевелить тех, кто утратил волю к творчеству. Даниилу представлялось, что уж это он умеет. Вспомнить хоть, как он создал «Танатику» и увлёк учёных в едином порыве, как запущенная им машина работала гладко и хорошо, и если бы не Власти… Теперь же Власти — не помеха, теперь самое время повторить то, что так хорошо удалось пять лет назад. Так рассуждал Даниил осенью. Но с каждым днём вера угасала, и на её место наползала пустота.
Нужно цепляться к жизни за другие крючочки, если Даниил не хочет кончить так же, как утописты. Теперь это решено окончательно.
Он надел просохшие пальто и ботинки, выглянул в окно и, убедившись, что уже наступили сумерки, собрался уйти, на этот раз не уверенный, что когда-либо вернётся под эту крышу. Но едва он сделал шаг к выходу, как на лестнице раздались шаги.
В комнату вошёл Петр. Он коротко кивнул Даниилу и, подойдя к столу, принялся перебирать лежащие на нём бумаги. Он переставил на пол пустые бутылки, отложил в сторону некоторые заметки, зато другие проглядел, сосредоточенно сдвинув брови, и сложил в аккуратную стопку. После этого он методично изучил все листы, скопившиеся на полу, под кроватью или за шкафом, также отобрал среди них несколько и, сунув под мышку пухлую стопку, направился к выходу. На пороге он обернулся к Даниилу, снова кивнул ему и сказал:
— Удачно вышло, что ты не уехал.
Даниил слишком опешил от новых повадок, от скупых и точных движений, от чёткой и внятной речи, чтобы вовремя ответить. Когда он пришёл в себя, Пётр скрылся из вида. Даниил бросился вслед за ним, сбежал по лестнице, прыгая через две ступеньки, и, оказавшись под открытым небом, успел увидеть Петра, удаляющегося в сторону Жилки. Под руку его держала дама, очень похожая на ту, что несколькими часами ранее навещала его. Они шагали неторопливо, со спокойным достоинством, едва ли не торжественно, будто хозяева города. Не составит труда их догнать. Даниил устремился вслед. Дойдя до моста, они остановились и, обменявшись сдержанным поцелуем, обернулись.
Когда Даниил встретился с ними взглядом, его замутило — вдруг и без видимой причины, будто его околдовали.
В голове запульсировало, сердце застучало отчаянно, с перебоями, во рту стало сухо и горько, задрожали руки и ноги, на спине выступил липкий пот. Даниил вцепился в мокрую чугунную ограду и, упершись лбом в шершавый гранитный столб, постарался перевести дух.
Он потерял счёт времени и не мог сказать, когда вернулся к жизни. Он снова чувствовал себя здоровым человеком, только частый пульс, сбившееся дыхание и промокшая насквозь рубашка напоминали о приступе. Он пытался вспомнить лицо незнакомки, но не мог, оно ускользало из памяти, оставляя за собой лишь гнетущую тревогу.
Едва отдышавшись, Даниил бросился на поиски Петра и его спутницы, но сколько ни рыскал по «Кожевенному» и «Ребру», так и не вышел на их след.
Он рассердился, что целый день бесцельно метался по городу — гонялся за пропащим человеком, будто встревоженная наседка. Достаточно! Пора вспомнить о чувстве собственного достоинства.

2.
«Удачно вышло, что ты не уехал», — едва уловимо доносится из-за спины шёпот. Лениво шевелится душный воздух, нежно прикасается к затылку, и кожа покрывается мурашками. «Удачно вышло, что ты не уехал», — холодное дыхание щекочет уши, шевелит волосы. Даниил оборачивается, но сзади никого, только собирается дождём тяжёлый осенний воздух.
Темно, однако фонари не горят — чернеют на фоне фиолетового неба бесполезными силуэтами. Вдали высится огромное здание, и никак не получается разобрать, Бойни это, от которых стоит держаться подальше, или Станция — врата, через которые можно вернуться в свой мир, в Столицу, в «Танатику» и в прошлое. Даниил не знает, бежать к громаде или от неё. Он оглядывается по сторонам, надеется узнать привычные уже кварталы, зацепиться хоть за что-то, нащупать хоть какую-то определённость и понять, что делать дальше. Но вокруг пусто, словно город стёрли с лица степи.
«Удачно вышло, что ты не уехал», — повторяет невидимка, но теперь его прохладному спокойному тону вторит другой — бормотание на неизвестном языке, торопливое и полное сдержанных, но отчётливо читаемых страстей. Надежда — вот что чувствует Даниил, и когда он снова оборачивается, то второй голос обретает плоть: это Исидор Бурах, куда более старый, чем запомнил его Даниил. Он одет не в дешёвый костюм, как в Столице, а в кожаные, украшенные бахромой штаны и расшитую бусинами куртку, в его длинных волосах змеятся несколько косичек с вплетёнными перьями, и он удивительно походит на иллюстрации, которые печатают в журналах о путешествиях. Исидор бормочет себе под нос что-то, что Даниил не сомневаясь воспринимает как степной заговор, и не отрывает взгляда от Боен — или Станции.
Проснулся Даниил растревоженным и недовольным, покрытым испариной и с часто колотящимся сердцем, не понимая, отчего ему приснился человек, которого он видел-то один раз в жизни. Он повернул голову и посмотрел на Артемия. Тот всегда спал неподвижно, до пробуждения оставаясь в том же положении, в каком уснул с вечера. Зная, что он всё равно не проснётся до утра, Даниил не стремился переводить дыхание потише и поосторожнее ворочаться в попытках найти удобное положение. Но сколько он ни крутился, словно устраивающийся на ночлег пёс, ему не удавалось выбросить из головы Исидора. Стоило закрыть глаза, как перед мысленным взором вставал опустевший туманный город, только теперь голоса — Исидора и тот холодный шёпот — не были единственными звуками. Свистел ветер в рассохшихся рамах, шуршали под полом мыши, где-то далеко, на грани слышимости, взвывала собака, — и поскрипывали половицы.
Поняв, что не уснёт, Даниил выбрался из кровати, завернулся в одеяло и побрёл в комнату, где Исидор Бурах держал свою немудрёную библиотеку и которую Даниил вот уже скоро три месяца как называл — про себя — своим кабинетом несмотря даже на бычий череп на стене.
Книги, что выписывал Исидор из Столицы, Даниила не интересовали. Устаревшие научные публикации или справочники, полезные при случае, но не подходящие для того, чтобы скоротать бессонную ночь. Можно бы разобрать собственные заметки, которые Даниилу удалось спасти от Властей. Столько месяцев собирался, и всё никак не доставало духа. Может быть, сейчас... но взгляд упал на дневники Исидора, и заметки по танатологии снова остались нетронуты.
Об этих дневниках столько споров было с Сабуровым. Пришлось произнести много слов, чтобы их забрать. Но оно того стоило: одной тетради оказалось довольно, чтобы склонить Гаруспика на свою сторону. Остальные тетради Даниил придержал, чтобы в случае надобности использовать их как аргументы. Но этого не потребовалось: промелькнувшая между ними искра сделала ненужными подобные манипуляции. Даниил отдал, конечно, Артемию остальные тетради. Как только вспомнил о них. Это случилось лишь после окончания мора, да и то не сразу. Интересно, прочёл ли их Артемий? У Даниила так и не дошли руки.
Он распахнул окно, впуская прохладный воздух, — благо насекомые ещё не пробудились от зимней спячки, — и зажёг старую газовую лампу. У Каиных и Ольгимских имелись калильные лампы, до Исидора же такие новшества не дошли. Как выдерживали его старые глаза такой тусклый свет? Даниилу приходилось напрягать зрение, чтобы разбирать исписанные мелким почерком страницы.
Даниил был самолюбив не меньше прочих, а может, и поболее, и скользя по строчкам, он — без особенного пока интереса — отметил, что Исидор его не упоминал, хотя и мог бы: они обменивались письмами не так уж редко и беседы вели содержательные.
До рассвета оставалось несколько часов. Даниил ожидал, что они будут тянуться и тянуться, и обстоятельные конспекты мертвеца едва ли сумеют их скрасить. Но вышло иначе. Первые страницы он пролистал лениво, не вчитывался в детали, а лишь впитывал общий тон дневника, получая эстетическое удовольствие от самобытного стиля. Возможно, именно отрешённость помогла ему почувствовать нечто, что ускользнуло бы от более дотошного взгляда.
Полотна некоторых современных художников-экспериментаторов следует рассматривать только со значительного расстояния. Если любоваться вблизи, не увидишь ничего, кроме цветных пятен. Чтобы они сложились в целое и явили замысел автора, необходимо охватить полотно целиком. То же произошло и с чтением дневника. С каждой перевёрнутой страницей крепло ощущение, будто между строк проступает зловещее послание, смысл, не заложенный ни в какой конкретной записи.
Первым делом Даниил предположил, что ему это почудилось. Причин тому хватило: и таинственная гостья Петра, и метаморфоза лестницы в небо, и тревожный сон, и гудящая от бессонницы голова — всё это настраивало Даниила на несвойственный ему лад. Он сдвинул брови, потёр лоб и постарался не думать о почудившемся. Но видение не отступало. С каждым прочитанным словом всё отчётливее становилось ощущение, что невинные, казалось бы, поступки Исидора имели недобрую подоплёку.
Может быть, у Даниила произошло озарение, а может быть, усталый мозг решил напугать сам себя.
Верный научному способу познания, Даниил отложил на время недочитанный дневник и, прикрыв глаза, подумал о том, чего следует ожидать от следующих, ещё не прочитанных записей, если его догадка окажется верна. Только сформулировав гипотезу и критерии её проверки, Даниил перешёл к следующей странице.
Он не заметил, как рассвело, как за окном начали раздаваться голоса горожан. Дочитав последнюю тетрадь, он обнаружил, что она заканчивается сентябрём. Расцветала твирь, воздух тяжелел день ото дня, но опасения Исидора оставались ещё неясными предчувствиями. Мор начнётся через месяц.
Даниил обшарил кабинет, но не нашёл недостающую часть. Он был уверен, что Сабуров отдал ему все дневники. Значит, либо последнюю тетрадь взял Артемий, либо... либо Даниил обронил её в день, который не любил вспоминать, и она находится там, куда он не намеревался возвращаться.
Отворилась дверь, вошёл Артемий, взъерошенный после сна и ещё не одетый. Не произнеся ни слова, он, заложив пальцем место, где читал сейчас Даниил, взял у него тетрадь и взглянул на обложку. Пролистнув несколько страниц, пожал плечами и так же молча отдал дневник, не забыв раскрыть на записи, на которой остановился Даниил.
— Не видел последнюю часть? — спросил тот.
— Нет. Она не с остальными?
— Я тоже так подумал, но увы, её здесь нет. А прочие тетради, — Даниил провёл рукой над разложенными по столешнице дневниками, — читал?
Артемий неопределённо буркнул в ответ и направился было из кабинета, но остановился, когда Даниил произнёс ему вслед:
— У меня только сейчас дошли руки. Конечно, давно следовало изучить их как следует, это бесценное свидетельство. — В ответ не раздалось ни звука, и Даниил продолжил: — Я прискорбно мало знал твоего отца. Скажи, вы много общались в последние годы?
— Я жил в Столице, отец — здесь.
— Вы могли переписываться.
— Могли. — Артемий ухмыльнулся половиной рта. — Мы могли переписываться, могли увидеться перед его смертью, могли загодя предугадать вторую вспышку и подавить её в зародыше.
— Иногда я задаюсь вопросом, не странно ли, что Исидор пригласил меня ровно накануне второй вспышки.
— Он ничего о ней не писал?
— Ни слова, только о Симоне-долгожителе и о надеждах, что тот поможет в моих… изысканиях.
— Долго собирался?
— Приехал сразу. В Столице уже нечего было ждать… я схватился бы за первую подвернувшуюся соломинку. Я приехал сразу, а значит, Исидор написал и мне, и тебе едва ли не одновременно.
— Первые два письма ко мне задержались. Получив третье, я выдвинулся немедля.
— Выходит, мне он писал уже после того, как позвал тебя вернуться. Следовательно, обращаясь ко мне, Исидор уже предчувствовал вторую вспышку.
Повисло молчание. Даниил не ждал серьёзных опровержений: размышляя в одиночестве, он достаточное время потратил на то, чтобы опровергнуть своё предположение. Слишком невероятно, чтобы Артемий сходу придумал возражение, которое ещё не приходило Даниилу в голову.
— Он предчувствовал вторую вспышку и ни словом о ней не упомянул. Тебе не кажется это… странным?
Даниил вскочил и принялся мерить шагами комнату. Пока мысли оставались мыслями, они казались куда более убедительными, чем теперь, когда он вот-вот собирался произнести их вслух. Он и прежде сталкивался с таким эффектом: когда впервые делился с товарищами своими предположениями, как можно отогнать смерть. Тогда он сумел убедить, сумеет и сейчас. Нужно лишь найти правильные слова.
— После первой вспышки Исидора часто размышлял о песчанке. Эти страницы неизменно пронизаны чувством вины. Он перечисляет рецепты, рассуждает о мерах, которые необходимо принять, когда болезнь вернётся. Он продумывает, каким образом обеспечить карантин, как избавляться от тел. Попади эти страницы вовремя в нужные руки, всё могло бы сложиться иначе. Столько спасённых жизней! Но он никому их не показывал. Ты не задумывался, почему? Это необъяснимо, если принимать во внимание лишь надвигающийся мор. Твой отец не был сумасшедшим. Не был он и злонамерен. Значит, должна быть какая-то причина, которая помешала трубить об угрозе на каждом углу. Что-то, о чём мы не имели представления, неизвестный фактор. Ночью я листал его дневник. Вина, которая кричит с каждой страницы… Приглашение, которое он выслал мне… За всем этим должно стоять…
— Достаточно.
— Что?..
— Больше ни слова. Я не желаю слушать, как ты рассуждаешь о том, что тебя не касается.
Лицо Артемия застыло маской совершенного спокойствия, лицевые мускулы оставались расслабленными, глаза смотрели прямо и так, что невозможно было прочитать их выражение. Размеренно вздымалась грудь в такт дыханию, бездвижно свисали руки.
На миг Даниилу показалось, что тот, с кем он делил дом и постель, обернулся нечеловеческим существом: настолько неестественно было угадать едва сдерживаемый гнев, когда отсутствовали все признаки, которые демонстрировали прочие люди. Но жуткий миг прошёл. Пусть Артемий степняк, однако он был разумным человеком, с которым возможно, даже приятно иметь дело. Виновата лишь жуткая метаморфоза Петра, бессонная ночь и гнетущее впечатление, которые оставили после себя записки Исидора.
— Я понимаю твоё раздражение, — проговорил Даниил по возможности легко и доброжелательно. — Ты имеешь все основания считать, что я лезу не в своё дело. Но если моё подозрение верно хотя бы отчасти, то произошедшее касается всех. Прошу об одном: выслушай и допусти хотя бы теоретическую возможность, что твой отец…
— Замолчи.
— Ты же не…
— Не заставляй повторять в третий раз.
Даниил стиснул зубы.
— В третий раз не понадобится.
Он пожалел, что не оделся перед тем, как подняться в библиотеку. Невозможно не чувствовать себя донельзя нелепо, с оскорблённым видом кутаясь в одеяло. Хорошо, Артемий не пошёл следом: не пришлось чувствовать спиной сверлящий взгляд.
Даниил проголодался, но сейчас у него не было никакого желания видеть Артемия, поэтому он оделся, накинул плащ и вышел наружу. Злость на то, что ему не позволили высказаться, никак не отступала, и на её волне Даниил решился вернуться туда, где, как он подозревал, осталась последняя тетрадь с записями Исидора.
Последние полгода Даниил старался не ходить мимо «Створок», — и мимо Собора тоже, — чтобы зря не тревожить душу. Теперь, когда он твёрдо шагал к «Омуту», мысли и воспоминания, которых он так долго избегал, всё-таки захватили его.
Хорошо, что он не выбросил ключ от входной двери и даже не снял его со связки, которую всегда держал при себе. Его отсутствие сослужило бы предлогом не заходить в пустой дом.
В «Омуте» пахло застоявшимся воздухом, сыростью, плесенью и мышами. Запылённые стёкла пропускали свет неохотно; в комнате царил полумрак, но он мало походил на тот, что создавала вечерами Ева, когда бывала в игривом настроении. Даниил помнил, что лестница скрипела под ногами, но не узнал звук, будто он тоже необратимо изменился.
Второй этаж выглядел так, как и должен был выглядеть — словно его оставили в спешке и собирались вернуться. Только запах и слой пыли возводили стеклянную стену между теперешним Даниилом и тем, что торопился на Совет.
Чтобы найти тетрадь, нельзя было закрыть глаза и уберечь себя от воспоминаний, которые наплывали при виде каждого предмета. Даниил перебирал сваленные на столе бумаги и пробирки и словно наяву чувствовал тяжёлую головную боль от цветущей твири, боль в желудке — от бесконечных горстей антибиотиков, боль в глазах — от ночей, проведённых над микроскопом.
На столе дневник не нашёлся, и Даниил прошёл в другую часть комнаты. Первым делом ему в глаза бросился лист бумаги — белое пятно на покрывале. На нём лежал ровный слой пыли, такой же, как на столе и на комоде. Он сразу узнал чёткий почерк, которым были выведены несколько коротких строк:

Уезжайте. Так скоро, как прочтёте это письмо — угоните поезд, если потребуется, но не смейте оставаться в этом городе ни одного лишнего часа.
Я уеду тоже. Меня ждёт плаха, но я предпочту взойти на эшафот, а не помогать в трудах моей сестрице.
А.Л.

После совета Даниил ни разу не спал в этой постели, и письмо ждало его полгода. Прочти он это предостережение сразу, вернее всего поверил бы Аглае. Может быть, не в тот же миг. Но несколько дней спустя, после противной кропотливой работы, что последовала за Советом, — поверил бы. После бессонных ночей, тяжёлого запаха крови и стонов умирающих: тех, кто ждал и не дождался своей порции, и тех, кто добровольно лёг под нож.
Помогая исцелить город, Даниил ждал одного: когда рассчитается с обязательствами и с очищенной совестью уедет в Столицу, куда звал его не только долг, но и сердце. Сейчас Даниилу было смешно от себя прежнего: пока не закончилась эпидемия, он ни разу не вспомнил, что при первой же встрече Аглая Лилич сообщила ему, что «Танатики» больше нет. Он выбрал ей не поверить. И, похоже, выбрал не разумом, а всей своей сущностью и ни секунды не сомневался, что в Столице его ждёт то, что он там оставил.
Только получив несколько писем с ближайшим после окончания мора поездом, Даниил убедился, что Аглая его не обманула.
Даниил поёжился. Он так и не имел шанса объясниться с ней. Её увезли с правительственным эскортом, и после сложно было пройти даже пару кварталов без того, чтобы не услышать, как горожане обсуждают её судьбу.
Даниил снова сложил письмо вчетверо и спрятал во внутренний карман. Он продолжил поиски дневника Исидора, и, пока не нашёл за тумбочкой, его преследовали два женских призрака.
Заперев «Омут», Даниил вяло побрёл вдоль набережной. Он вытеснил новость Аглаи о том, что «Танатика» разрушена. Сейчас ему стало стыдно за себя, за то, что проявил слабость и вместо того, чтобы проанализировать услышанное, задвинул на задворки подсознания. Недостойное поведение. Следует впредь воздержаться от подобного.
Погружённый в недовольство собой, Даниил не смотрел по сторонам и не прислушивался к уличным разговорам. Далеко не сразу он заметил, как оживились горожане, как шептали друг другу с нахмуренными мрачными лицами:
— …преставился…
Снова? Песчанка?! Не может быть, это было бы… И лица горожан — в них нет ужаса, нет обреченности и отчаяния.
— Кто умер? — потребовал Даниил от пробегающего мимо мальчишки.
— Так Георгий Каин.
Первой новостью, которую узнал Даниил по прибытию в город, была смерть Симона. Спустя три месяца следом за ним отправился Виктор, а теперь настал черёд третьего брата. «Пустят ли проститься?» — вот единственное, о чём думал Даниил, подходя к «Горнам». Мария презирала его с того самого дня, когда он позволил Самозванке убедить Совет в том, что есть способ сохранить город и что город стоит той цены, которую придётся за него заплатить.
Мария спустилась к нему — бледная, ещё более тонкая, чем прежде. Она казалась больше не гибкой, как ива, а высохшей, ломкой, будто сухостой. Круги вокруг глаз, обтянутый кожей череп, ломкие волосы… Будь проклят пророческий дар, если такова его цена!
Даниил открыл было рот, чтобы поприветствовать её, может быть, попросить прощения, будто в её состоянии была отчасти и его вина. Но она жестом велела ему замолчать и пригласила пройти в покои, где выставили тело.
Простой гроб стоял на длинном обеденном столе, где Каины обедали в дни процветаний. На памяти Даниила они не принимали там пищу ни разу, зато он помнил, как стоял там же гроб с Виктором.
Смотря на восковое, покрытое глубокими язвами лицо, Даниил на миг пожалел, что отдал столько лет борьбе со смертью. Может, найди он себе другое занятие, сейчас не испытывал бы такой жгучей вины за то, что все его усилия ни к чему не приводили. «Смотри», — велел он себе и не отрываясь смотрел на изъязвлённую кожу, отливающую прозеленью даже в тёплом свете газовых рожков, на заострившийся кончик носа, на закрытые веки и на дряблую старческую шею.
Он вспомнил, как прощался с телом Виктора, — и в тот же миг превратился из рефлексирующего ссыльного в учёного, столкнувшегося с загадкой. На коже Георгия чернели такие же язвы, как и на коже Виктора, — сухие, с растрескавшимися краями, не похожие ни на следы песчанки, ни на проявления какой-либо другой из известных Даниилу болезней. Новый мор, тоже берущий начало из семьи Каиных? Но после смерти Виктора прошло слишком много времени. Будь болезнь заразной, по городу давно прошла бы гибельная волна. В чём же дело?
Даниил расправил плечи и чуть не бегом побежал к Марии, чтобы добиться от неё разрешения опросить слуг, ухаживавших за умирающим Георгием, и получить право исследовать тело.
Несколько минут спустя за ним с грохотом захлопнулись кованые двустворчатые двери «Горнов», и Даниил понял, что ему больше никогда не позволят переступить их порога.

3.
Прежде, чем навестить свежую могилу, Даниил выждал три часа — не хотел видеть кого бы то ни было из Каиных. Ждал он в пустом доме Петра, чтобы без помех прочитать последнюю тетрадь Исидора. Ему равно не хотелось ни молчаливого неодобрения Артемия, которого было бы не избежать, вернись он в его дом; ни любопытно-настороженных взглядов горожан, если бы он сел в булочной с чашкой кофе.
О последних днях перед началом эпидемии Даниил разузнал достаточно, чтобы не найти в дневнике ничего нового. Он только нахмурился тому, что Исидор снова не упомянул ни его самого, ни Симона Каина, — ни то, что Исидор собирался устроить их встречу. Хотелось ткнуть Артемия в это странное умалчивание и попросить его разъяснить.
Хорошо, наверное, что его не было поблизости.
Когда Даниил закончил читать, смеркалось. Он встал, потянулся и, спрятав тетрадь во внутренний карман, отправился к фамильным склепам Каиных. Он хорошо знал, каким образом поминали в этом городе мёртвых, и даже поколебался, не купить ли пару караваев. Не купил, конечно, и даже укорил себя: вот же вздор пришёл в голову.
Склепы располагались на холме, — курган нового времени, скромная дань традициям? — дождевая вода здесь не задерживалась, и по земле можно было ступать без опаски. Даниил осмотрелся, выискивая свежую могилу. Сперва ему показалось, что внутри стен никого нет, но вот с противоположного края, там, где возвышался склеп Нины Каиной, что-то шевельнулось. Даниил замер: это выпрямилась во весь рост женская фигура в длинном тёмном плаще. Та, кто навещала Петра! Даниил ринулся ей навстречу — теперь-то он её не упустит. Её силуэт чётко выделялся на фоне розового неба: прямой, неподвижный, с по-царски приподнятым подбородком; чем-то неуловимо знакомый.
Даниил спешил ей навстречу, с каждый шагом ожидая, что вот-вот проступят черты лица и он наконец поймёт, на кого она так походит. Вот он подбежал так близко, что разглядел застёгнутый плащ, скрещенные на груди руки, собранные в небрежный узел волосы. Тусклые — различил он несколько мгновений спустя, тусклые волосы и бледная, едва не в синеву кожа.
Даниил запнулся о притаившийся в прошлогодней траве булыжник и едва не упал, а когда выпрямился, то не увидел женщины на прежнем месте: она ускользала от него, растворялась между склепами. Будто плыла, едва заметно покачивая бёдрами, а в остальном оставаясь неподвижной.
— Подожди! — крикнул Даниил, не заметив, что перенял от Артемия привычку без лишних церемоний тыкать незнакомцам. — Кто ты?
Но женщина не обернулась, не приостановилась даже на миг. Как ни спешил Даниил, ему не удалось её догнать — она сгинула без следа, будто выходец с того света. Даниил остановился, тяжело дыша — не столько от бега, сколько от досады. Ему бы порадоваться, что в этот раз обошлось без приступа тошноты, но радоваться не выходило.
Он чертыхнулся и, почесав в затылке, принялся осматривать землю, по которой ступала женщина. Даниил не слишком бы удивился, если бы оказалось, что она не оставляет следов. Но нет, она обнаружила себя созданием из плоти: вот примятые травы, вот отпечаток каблука в глине, вот след от плаща — его пола прочертила сухую полосу на усеянной каплями кирпичной кладке.
Он проследил путь женщины до мостовой на набережной Глотки. Не встретилось никого, кто походил бы на неё, только угрюмые подростки обсуждали что-то вполголоса да с озабоченным видом семенила мимо женщина в потёртой бесцветной шали — женщина, которую и спьяну не перепутать с той, другой.
Даниилу не нравилось, что его оставили с носом. Он вернулся к склепам Каиных и осмотрел надгробия, ближайшие к тому месту, где стояла женщина в плаще. Что-то здесь должно было привлечь её внимание. Но на каменных плитах были выбиты даты, относящиеся ещё к прошлому веку. Могилы Георгия и Виктора нашлись только в полусотне шагов.
Тяжело было смотреть на них. Для того Даниил сюда и пришёл — чтобы укорить себя: можно было сделать больше, можно было их спасти. Но встреча с женщиной не давала сосредоточиться ни на чём другом. Разум столкнулся с загадкой, разум не желал ни на что отвлекаться.
Даниил усилием воли заставил эти мысли смолкнуть, постоял минуту над могилой Георгия, а затем направился прочь.
Итак. Если женщиной в плаще была Аглая Лилич, к кому она приходила? К сестре, которую ненавидела? Ведь остальными Каинами — из тех, кто уже нашёл последнее пристанище, — она никогда особенно не интересовалась.
Зачем ей Пётр и что она ему пообещала, как заставила его расцвести?
И каким образом она расхаживала по городу, если полгода назад все газеты пестрели новостями о её казни?
При обычных обстоятельствах Даниил вполне полагался на ясность своего рассудка. Но не в этом случае. Он зашёл в Управу и, потребовав подшивку столичных газет, зарылся в хрустящие страницы. Не потребовалось долгих поисков, чтобы убедиться в том, что рассудок не подвёл. Даниил просидел некоторое время, бессильно опустив газету и уставясь в одну точку. Когда момент слабости прошёл, он вздохнул и сам себе сказал, что сколько бы противоестественных явлений ни встретилось на его пути, он всегда будет применять тот подход — подход учёного, — которому доверял.
«Я перестану быть собой в тот час, когда откажусь от него».
Факт: в газетах писали о казни Аглаи.
Факт: Даниил видел женщину, фантастически на неё похожую.
Какая теория вместила бы оба факта?
1. Женщина в плаще не была Аглаей.
2. Казнь в действительности не состоялась.
3. Или...
Спектр того, что Даниил считал возможным, значительно раздвинулся за последние полгода: интуиция отвергла первые два варианта и сфокусировала внимание на неприятном, противоестественном «или». Заставить бы её замолчать, чтобы не подсовывала глупости, но Даниила захватил охотничий азарт, которого он не испытывал так давно и по которому так скучал. Перед ним вновь маячила загадка. Пусть зловещая, пусть за пределами того, что ему было комфортно называть возможным. Но после того как его мозг едва не заплесневел от неиспользования, даже такой вызов казался глотком свежего воздуха.
Итак, вариант «или». Исключительные факты требуют исключительных доказательств. Искать концы следовало в Столице, и Даниил уехал тем же вечером. Видеться с Артемием не хотелось, и он посчитал удачей, что встретился с женщиной в плаще именно сегодня — удачей, если принять за константу, что встречи с ней в любом случае нельзя было избежать.
Этой ночью ему снова не спалось, на этот раз от лихорадочного возбуждения. Под грохот поезда он наблюдал за проносящейся мимо степью, освещённой растущей луной, а перед его глазами стояли передовицы, в которых сообщалось о казни правительственного инквизитора Аглаи Лилич.
Появляться в Столице было нежелательно, но Даниил, сойдя на перрон, мало об этом задумывался. Не стал он пока и прохаживаться по памятным для себя местам и сожалеть об утраченном. Он сразу отправился наводить справки, задержавшись лишь для того, чтобы послать Артемию телеграмму с извещением о спонтанной поездке, но обратного адреса не оставил, лишь сообщил, что если задержится, то напишет ещё.
Аглаю в самом деле казнили, этому нашлось множество очевидцев. Её смерть освидетельствовал патологоанатом, в чьей компетентности — и честности — Даниил не нашёл причин сомневаться. Её закопали на кладбище, где хоронили государственных преступников. Пришлось проявить немало ловкости и настойчивости, чтобы пробраться туда ночью и убедиться, что могила действительно существует. Ещё больше ловкости и настойчивости потребовалось, чтобы вернуться на следующую ночь с лопатой и самолично эксгумировать — Даниил так называл это сам для себя, чтобы не провоцировать совесть, — её тело.
Земля оказалась твёрдой и слежавшейся, а гроб — пустым и с разбитой крышкой. Характер разлома не оставлял сомнений, что удар нанесли извне, поэтому жуткие виды покойницы, раздирающей ногтями гроб, промелькнули в воображении короткой вспышкой, погасли и больше не беспокоили. По плотной структуре земли и по начавшей пробиваться на поверхности траве Даниил сделал вывод, что труп извлекли давно, возможно ещё с осени.
Он узнал, что хотел, и больше ничего не держало его в Столице. Но до ближайшего поезда на Горхон оставалось ещё шесть дней. В очередной раз Даниил пал жертвой безделья. Он маялся от тоски и гнетущего ощущения, что ему не нужно находиться здесь, что ему следует на всех парах лететь обратно. Вспоминался Артемий и то, как он, опоздав на поезд, направился в город пешком по шпалам.
Артемий вспоминался чаще, чем ожидал Даниил, и виной тому он счёл праздность. Невозможно было рациональными доводами обосновать, почему так хотелось выложить ему свои соображения по поводу Исидора и его роли в последних событиях. То, что Артемий отказался его слушать, желание отнюдь не уменьшило. Ничего полезного в этих побуждениях не было, но когда Даниил гнал их от себя, на их место приходила тоска по потерянной «Танатике», и это было ещё хуже.
Поэтому, ожидая обратный поезд, Даниил бродил по набережным, бубня себе под нос. Он объяснял невидимому Артемию причины своих подозрений, делился собранными фактами и выдвигал гипотезы — одну невероятнее другой, — чтобы последовательно их опровергнуть, постепенно сужая круги, приближаясь к центру, в котором и располагалась истина.
Собеседником отсутствующий Артемий оказался превосходным. Он так и сыпал скептическими замечаниями и тем подстёгивал мысль, но при этом ни разу не перебил и тем более не заткнул рот. Когда в рассуждениях всплывало имя Исидора — а происходило это часто, — он становился угрюмым и настороженным, и Даниил старался говорить мягче, чтобы не вызвать взрыва ярости. Это удавалось. Артемий ворчал — и небезосновательно, следовало признать, — но в конце концов соглашался с тем, что стремление не погрешить против истины более значимо, чем стремление во что бы то ни стало защитить память отца.
Даниил до сих пор считал, что с этим вполне мог бы согласиться и настоящий Артемий. Если бы дал себе труд обуздать первый порыв.
Но настоящий Артемий был далеко, и отдуваться приходилось воображаемому. Он скрипел челюстями, сжимал кулаки, но в конце концов соглашался выяснить у последних Каиных, о чём толковали Симон и Исидор перед второй вспышкой.
Притомившись от носящихся по кругу мыслей, Даниил выныривал в окружающую действительность, обедал в каком-нибудь местечке потише и досадовал на промедление, на отсутствие надёжных товарищей рядом и — как же не хотелось признаваться в этом даже самому себе! — на одиночество.
В последний день Даниил понял, что и дальше вытеснять мысли о «Танатике» выше его сил. Он прошёл по набережной мимо того места, где несколько лет назад ему повезло арендовать старое, едва не под снос, двухэтажное здание.
Его больше не было. На его месте раскинулся балаган.
Там, где прежде возвышались мраморные колонны, теперь пестрели воздушные шары и плакаты с грудастыми дрессировщицами. На месте широкого каменного крыльца торговали мороженым и прохладительными напитками, прыгали и визжали дети, радуясь грядущему представлению.
Балаган — увеселительное место, он призван дарить посетителям смех. Что же, Даниил смеялся — дольше, чем ему доводилось смеяться когда-либо прежде, — а затем пошёл в ближайший кабак и напился впервые за чёрт знает сколько лет.
Наутро Даниил лежал с закрытыми глазами и всё никак не мог вспомнить причину, по которой стоило встать с постели. Распластавшись по продавленной, с торчащими пружинами кровати, чувствуя запах застарелого гостиничного белья, он впервые почувствовал желание не быть — чтобы не пришлось облачаться в поношенную одежду, есть невкусный завтрак и часами трястись в поезде, чтобы вернуться к утопистам, которым он ничем не мог помочь, и человеку, который не хотел его слушать.

4.
Даниил вернулся из Столицы отощавшим и c потемневшим лицом. Он был единственным пассажиром и никого не заметил на Станции, кроме двух железнодорожников. Они раскуривали папиросы и о чём-то обыденно переругивались. На мостовых снег растаял, но вдоль северных стен домов ещё лежали смёрзшиеся сугробы. Птицы галдели как безумные, с крыш стекали сосульки, в сквере Даниил едва разминулся с собачьей свадьбой.
Сколько он ни глядел по сторонам, ничего необычного не примечалось, но странным образом это не успокаивало: проще было поверить, что он что-то пропустил, чем в то, что в городе ничего не разладилось.
Дверь в дом Петра стояла незапертая. По узкой лестнице гуляли сквозняки, но воздух в студии был спёртым и отдавал плесенью. Может быть, плесенью пахло и раньше, а Даниил не замечал этого за резким запахом твирина, который теперь исчез?
На этот визит не было особенной надежды: Даниил сильно бы удивился, если бы застал здесь Петра. Не испытав поэтому ни разочарования, ни новой тревоги за друга, он подумал только, что разговор с Андреем становится неизбежностью.
Но в кабаке того не нашлось. Стол, за которым имел обыкновение сидеть Андрей, пустовал, но в этой пустоте не было того неприятного запустения, что встретило Даниила в доме Петра. Здесь, на столе за цветной ширмой, стояла пустая бутылка и стакан рядом с ней, в ещё не успевшей высохнуть луже плавали наполовину выкуренная папироса и несколько обглоданных рыбьих скелетов. Казалось, Андрей вот-вот вернётся. Даниил уселся на стул напротив хозяйского и стал ждать, перебирая слова, наиболее подходящие для того, чтобы не рассердить Андрея, а побудить его помочь.
— Чего изволите?
Даниил едва не вздрогнул, когда над ним раздался тихий заискивающий голос. Это бармен оставил стойку и подошёл к посетителю.
— Я жду Андрея Стаматина.
Бармен покачал головой:
— Долго же вам придётся ждать… Да, долгонько.
— О чём вы?
— Не моего ума…
— В чём дело? Где Андрей?
— Прогуляйтесь до круга Суок и сами посмотрите. А болтать мне нет резона.
Даниил выругался себе под нос и поспешил к Бойням, к юго-западной их части, наиболее для него отталкивающей, где происходили время от времени забавы, которые с особенной ясностью показывали, насколько бакалавр Данковский чужд этому городу.
Даниил успел прийти до того, как Андрея накрыли простынёй. На утоптанном песке темнела кровь: и почти чёрная, успевшая высохнуть, — и свежая, блестящая. Ограда покосилась, одну из поперечных балок разломили, и она щетинилась длинными окровавленными щепками. Пару столбов выдернули из земли, и они валялись рядом. За пределами круга Суок возвышалось четыре — Даниил пересчитал — огромных тела, спрятанных под простынями.
Варвары!.. Едва успела пройти стороной песчанка, и им снова мало смертей! Смотри, вот ради кого ты рисковал всем, что у тебя было. Вот как распорядились они своими жизнями.
Пятый труп, труп Андрея, лежал, отворотив голову от Даниила. Шея была повёрнута под углом, который мог означать только одно. Некоторое время Даниил молча глядел на белеющие сквозь стёртую кожу суставы пальцев, моргал на свежем весеннем ветру и ничего не чувствовал.
За последние месяцы ему слишком часто приходилось подправлять свою картину мира, вписывать в неё то, что прежде он считал невозможным. Он приноровился к этой процедуре, научился на время выключать все переживания и сосредотачиваться на логическом восприятии мира. Найти положения, которым противоречил новый факт, и скорректировать их. При необходимости — если изменения, подобно кругам на воде, расходились дальше, — отредактировать и другие элементы.
После того, как научишься не вскидываться в неверии и не уходить в отрицание, когда корёжить приходится что-то важное, — после нескольких недель, проведённых как в тумане, когда кажется, что сходишь с ума, — после всего этого такая корректировка не слишком сложна и даже требует не так уж много времени.
А ведь Артемий тоже тут боролся, — подумалось Даниилу. Он передёрнул плечами, представив, как это могло бы выглядеть, и не позволил воображению дальше развивать эту тему. Он давно зпринял, что в жизни менху много такого, что человеку рационального склада не постичь — даже такому, кто старается проявлять гибкость и не боится акцептировать новое.
Не боится? Даниил усмехнулся; стоявший поблизости горожанин смерил его странным взглядом и отошёл в сторонку. Даниил боялся, и ещё как. Боялся подумать, что означает смерть Андрея, и потому лихорадочно метался мыслями с одного предмета на другой, лишь бы не…
Хватит. Скажи сам себе, что видишь и что из этого следует.
1. Андрей знал, на что идёт. Он собрался умереть и умер, тогда и так, как сам решил. Допил последнюю бутылку — и отправился в последний бой.
2. Выше всего остального он ценил благополучие своего брата. Когда речь заходила о том, чтобы защитить его или помочь ему, Андрея ничего не могло остановить.
3. Умерев, Андрей больше не мог ни защитить его, ни помочь.
Больше, чем опустевший дом Петра; больше, чем его прощальные слова; больше, чем изменившийся голос, манера речи, жесты и походка; добровольно пошедший на смерть Андрей больше, чем всё остальное, доказывал, что Петра Стаматина больше нет.
Так же, как вскрытая могила доказывала, что больше нет Аглаи Лилич.
Чья же воля двигала их телами? Чья воля говорила их языками?
Дом Артемия тоже стоял пустым. Не так, как дом Петра: не пахло затхлостью — не успела ещё нарасти плесень? — и, вдыхая воздух, Даниил не почуял духа давней заброшенности. Но ещё до того, как он толком осмотрелся, составилось впечатление, что хозяин не отошёл на полчаса до ближайшей лавки. По мере того, как Даниил приглядывался, его интуитивное ощущение находило всё больше подтверждений: обувь выстроилась в ряд, отчищенная от степной глины и от приставших травинок; висели, аккуратно расправленные, куртки и рубашки; вся посуда была вымыта и убрана в шкаф; кухонный стол стоял абсолютно пустой, как и газовая плита. Приходилось признать: Артемий ушёл надолго, без спешки и по своей воле. Завтра было девятнадцатое марта, а значит, завтра — день Весеннего равноденствия. Даниил нечасто обсуждал с Артемием или с кем бы то ни было ещё степные праздники и ритуалы, однако его знаний мифологии хватало для того, чтобы серьёзно подозревать, что в такой день степнякам потребуется присутствие их менху. Даниил с досадой скрипнул зубами: ему хотелось поскорее переговорить с Артемием после той недоразмолвки, чтобы оставить её в прошлом и больше к ней не возвращаться. Но кто мог знать, когда он вернётся из степи?
Грядущее ожидание казалось тем тягостнее, что занять себя снова было нечем. Даниил зашёл в булочную, где выпил три чашки чая и съел столько булочек, что больше не желал на них смотреть.
Бездействие претило его натуре, и он снова испытывал на себе его отравляющее влияние. События в этом городке развивались слишком медленно, трудно предсказать, когда разыграют следующий акт. Соваться к Каиным больше нельзя, оставалось ждать Артемия и вариться в собственном соку, раз за разом пережёвывая уже тысячи раз пережёванные мысли.
Булочник стал хмуро поглядывать на последнего посетителя — по провинциальному обычаю, на Горхоне всё закрывалось рано. Даниил подумал о том, что пора вернуться в дом Артемия, и в этот миг в его груди вяло шевельнулось нехорошее предчувствие. Это было что-то новенькое: прежде он за собой склонностей к экзальтации не замечал. Он раздражённо отбросил новое ощущение, не желая походить на погружённых в себя, настроенных на тонкие материи местных жителей. Он нарочито бодро попрощался с булочником и чеканя шаг направился к кварталу «Кожевенному». Ему казалось, что из-за высаженных вдоль улицы кустов на него то и дело кто-то смотрит, а раз ему почудился детский шёпот вслед. Даниил не обернулся. Он не позволит воображению взять верх.
Вернувшись и заперев за собой дверь, он зажёг газовые лампы и задёрнул шторы. Стало почти уютно, только тревога не отступала. Переевший за день сладкого, Даниил нашёл банку говяжьей тушёнки и съел её, стараясь не представлять, в каких условиях её приготовили, и не прикидывать, велика ли вероятность помереть от ботулизма. Закончив с мясом, он поднялся на второй этаж, чтобы лечь в постель и почитать перед сном.
Над порогом, изнутри комнаты, вдоль верхнего косяка, лежал жгут из засохших степных трав: несколько стеблей скручены косой, и на равном расстоянии друг от друга в неё вплетены сухие цветки. Даниил нахмурился и придирчиво огляделся в поисках других следов чужого присутствия. На подоконнике он нашёл похожую «косицу» — за задёрнутой шторой, так, что тоже легко было не заметить. Ему стало противно. В его отсутствие в комнату, где он спал, которую привык считать своей, Артемий напрятал дряни, очень похожей на магические степные штучки. Если бы не природная наблюдательность, Даниил не заметил бы ничего и так и спал бы рядом с этой гадостью. Он раздражённо махнул рукой и выбросил в окно весь мусор.
Он хотел ещё раз почитать дневник Исидора: освежить информацию, проверить оставленное впечатление. Но его ждало новое разочарование: дневника не было. Артемий, без сомнения, унёс его, возможно перепрятал, чтобы Даниил не копался в такой личной вещи и не нашёл бы там ещё чего-нибудь.
Оставалась только последняя часть, та, что Даниил забрал из «Омута» и до сих пор таскал с собой. Пожав плечами, он прилёг на продавленный, с истёртой обивкой диван. Поёрзав, он расположился между буграми и торчащими пружинами таким образом, чтобы не думать о неудобстве, и стал перечитывать последние записи, тоскливые, но полные надежды увидеть сына. Журнал наблюдений, документ учёного — и одновременно личный дневник с записями о ничего не значащих событиях и бытовыми переживаниях. Устаревшая форма, в наш век таких уже и не встретишь. Но, может быть, и зря. Может быть, иной раз не найти подхода лучше.
Даниил перечитывал, как Исидор маялся в последние дни, как то и дело вспыхивал от раздражения — хоть всегда считал себя спокойным добродушным человеком — и затем корил себя за несдержанность. Нечистая совесть, Даниилу ли не знать, что это. Он помнил, когда Власти впервые устремили взор на «Танатику», помнил, какую роль в этом сыграл, и помнил, как оправдывался сам перед собою. Не зря Исидор запомнил его после короткой встречи, написал и затем не бросал переписку. Было в их душах что-то родственное и помимо стремления вперёд, куда более приземлённые люди не привыкли заглядывать.
Даниил вспомнил, как вспылил Артемий, обычно флегматичный. Стало страшно. Может быть, его раздражение тоже было симптомом неспокойной совести. Если так — какой груз тяготил её? Что-то, совершённое в прошлом и не желающее отпускать, — или недобрые намерения, которым только предстояло стать реальностью? Если так, то что это за намерения? Даниил перебирал в памяти всё, что говорил ему Артемий, всё, что говорили о нём другие, всё, что подсказывала собственная наблюдательность, — но не мог нащупать ответа. Даниил давно уже решил, что знать ничего не желает о делах менху, а теперь подозревал, что именно в степи кроется разгадка, и возможность к ней приблизиться он упустил.
Этой ночью он в первый раз не пожалел, что заснул один.

@темы: слэш, G-PG, Мор (Утопия), макси, фанфик

Comments

[Мириамель]

5.
Даниил проснулся от стука в окно.
Он сразу откинул сонную одурь и вернулся в действительность. Не шевелясь, он открыл глаза. В окне белела полная луна, освещая голые ветви. Никого за окном не было: кабинет, где уснул Даниил, находился на втором этаже. Он решил было, что стук ему приснился, — когда по комнате пронёсся порыв свежего ночного ветра, шевельнул бумаги на столе и покрыл кожу мурашками. Оконная рама стояла приоткрытой. Даниил поёжился: он уверен был, что закрыл окно с вечера, но не поручился бы, что задвинул шпингалет. Отдельно тревожило, что сон прервался от стука, а не скрипа.
Встряхнувшись, Даниил укорил себя за то, что поддался мистическому настроению Горхона, и решительно встал, чтобы затворить окно и больше не просыпаться. Закрыв задвижку, он бросил взгляд на улицу. Под окнами стояли двое, подняв головы и смотря прямо на него. Луна светила им в спины, поэтому ни лиц, ни одежды было не различить.
Одна из фигур шагнула к порогу и потянулась к дверной ручке, а вторая задержалась на пару мгновений, чтобы тронуть носком ботинка что-то, лежащее на земле. Что-то длинное, тёмное.
Косичку, набранную из степных трав.
Даниил шарахнулся от окна, врезался бедром в угол стола, чертыхнулся и едва успел поймать полетевший на пол карандаш. На лбу выступила испарина. Он кинулся вниз, туда, где висел плащ с револьвером в кармане. Распахнул дверь — и услышал неторопливые шаги на лестнице. Даниил захлопнул дверь, поискал и не нашёл задвижки, бросился забаррикадировать её комодом, но сообразил, что открывается она наружу и комод не поможет.
Только и оставалось, что стоять посреди комнаты и со всем возможным достоинством ждать неизбежного.
На пороге возник Пётр. Лицо его скрывалось в темноте, но долговязой фигуры, узких сутулых плеч и длинных спутанных волос оказалось достаточно, чтобы его узнать.
— Добрый вечер, бакалавр Данковский.
Хриплый от твирина голос Петра прозвучал ровно и скучно. Прежде в нём всегда угадывались страсть и мятеж, но сейчас не осталось и намёка на них.
Даниил кивнул в ответ и взглянул в темноту за его спиной в попытке угадать контуры ещё одного человека. Безуспешно.
Пётр прошёл в комнату и снова остановился.
— Разрешите присесть?
— Извольте, — Даниил махнул в сторону дивана. С удивлением он отметил, что его рука не дрожит, а голос звучит ровно.
— Быть может, стоит зажечь огни? Я привык вести дела при свете, как подобает цивилизованному человеку.
— Отчего же вы, цивилизованный человек, наносите визиты по ночам, да ещё без уведомления?
Не дожидаясь ответа, Даниил принялся зажигать свет, отчасти не видя резона спорить из-за пустяка, а отчасти — в смутной надежде, что свет отгонит морок и происходящему найдётся естественное объяснение.
По мере того как один за другим загорались газовые рожки, всё отчётливее становились видны чёрные язвы на лице Петра, один в один как те, что испещряли кожу покойных Виктора и Георгия.
— К прискорбию, у нас нет времени на подобные светскости. Будь у меня возможность повременить до утра, я не стал бы вас тревожить. Сейчас же... Но по вашему лицу я вижу, что моё состояние от вашего внимания не ускользнуло.
— Что это? Новая степная болезнь? Проклятие утопистов?
Лицо Петра едва заметно дрогнуло, на нём появилось выражение строгой настороженности. Он едва заметно покачал головой и сжал губы. «В чём на этот раз дело?» — чуть не вспылил Даниил, но не успев ещё открыть рта заметил, что нехороший тёмный взгляд устремлён не Даниилу в лицо, а ему за спину.
Аглая. Конечно же. Она стояла перед порогом кабинета, сжав обеими руками дверные косяки, и заглядывала внутрь. Прежде её лицо оставалось бесстрастным, что бы ни происходило, какие бы известия ей ни приносили. Сейчас оно кривилось в ярости, взгляд метался по кабинету, то и дело возвращаясь к бычьему черепу на стене. Пётр перехватил её взгляд, шагнул к черепу, выудил из правой глазницы пучок сухих трав и передал Аглае. Та выхватила его, смяла ломкие стебли, принюхалась — и с разочарованием отбросила.
На какой-то миг Даниил вспомнил о слухах, которые распускали о ней и об Артемии. Сложись всё иначе, она могла бы ходить здесь хозяйкой и так же кривиться, получив от зеленщика негодную приправу.
— Тогда ищи сама, — прозвучал голос Петра, и Аглая переступила порог.
Оказавшись внутри, она растеряла нерешительность. Шагая широко, она обошла комнату, заглянула за занавески, окинула взглядом полки и беспорядок на столе. По наклону её головы, по раздувающимся ноздрям, по пальцам, которыми она словно перебирала невидимые нити, создавалось впечатление, что полагается она не только на зрение.
Она искала что-то — в доме, который ей не принадлежал и куда её не приглашали.
Даниил смотрел на гостей и силился найти в себе хоть каплю ужаса, но вместо того чувствовал лишь злость. Стоило бы приумерить её при встрече с существами, которых он не в силах был постичь, но — какого чёрта?!
— Не припомню, чтобы я вас звал. Будьте уверены, будь это в моей власти, я выставил бы вас вон. Понимаю, такой власти у меня нет. К глубокому моему сожалению. Но, может, вы всё же будете так любезны и разъясните, чем я, собственно, обязан?
Аглая остановилась и склонила голову набок. Она выслушала с лёгкой полуулыбкой, холодной и не слишком любопытной, будто перед ней располагался давно знакомый ей экспонат, удостоенный её взгляда единственно потому, что больше вниманию зацепиться не за что.
Пётр дёрнул уголком рта, но ответил на эскападу сдержанно:
— Вы правы. Если я настроен на сотрудничество — а я на него настроен, можете поверить, — следует раскрыть карты.
— Да уж пора бы, — всё так же раздражённо ответил Даниил. — Я весь внимание.
— Наверное, ему нужно что-то от тебя, как думаешь? — Аглая едва сдерживала себя, то ли смеясь, то ли скалясь. Да она же не в себе! И смотрит безумно, мечется по комнате, всё никак не может найти что искала. — Что бы это могло быть… — Она развернулась к Петру и бросила отрывистое: — Как считаешь, догадается?
Говоря это, она двигалась от окна до двери и обратно, будто сила, заключённая в её теле, не позволяла остановиться. Пол поскрипывал под её ногами, повисшая в воздухе пыль кружилась в вихрях там, где она проходила. Какой-то миг ничего не хотелось так сильно, как поймать её взгляд, увидеть лёгкую усмешку, дождаться, чтобы грудной голос Аглаи зазвучал снова, расцвеченный новыми обертонами, и объяснил, что же она имеет в виду. И тогда он поймёт, какие идеи бередят её ум, встанет с ней рядом, и она посмеётся не над ним, а вместе с ним…
Даниил потряс головой. Коварные соблазнительницы, в его представлении, носили вызывающие наряды, устанавливали с жертвой зрительный контакт и, сосредоточив на ней всё своё внимание, добивались желаемого. Аглая, одетая в глухо застёгнутый плащ инквизитора, не делала ничего из этого. Но ей не потребовалась ни одна из этих обычных уловок: и без них она взметнула в душе смятение.
Увидя растерянность Даниила, она развела руками:
— Он может долго плести кружево слов. Как будто ему некуда торопиться.
Даниил обернулся ко второму гостю. Пётр сидел, закинув ногу на ногу и скрестив руки на груди, снова скривив губы и будто бы устранившись из разговора.
— Не сердись, — засмеялась Аглая — тихо, с присвистом. — Ты любишь вдоволь походить кругами, а у мальчика не так много времени. Объясни, видишь, ему интересно.
— Сделай милость, занимайся своим делом и не вмешивайся, — проворчал Пётр.
Аглая тряхнула головой и принялась дальше осматривать комнату. Теперь она проводила ладонями над столом и вдоль полок, не прикасаясь. Даниил решил: если она хоть что-то тронет, он вышвырнет обоих вон, и ему всё равно, если они его за это убьют.
Пётр повернулся к Даниилу и любезно продолжил:
— Она говорит правду, вы действительно нам нужны. Утопия переживает тяжёлые времена. Мы надеялись сбросить оковы — всё, что привязывало нас к прошлому, — и без оглядки устремиться вперёд. Учитывая мор и то, к чему он привёл… Этого не вышло. Нет-нет, я ни в коем случае вас не виню! Вы сделали что могли, и мы не вправе укорять тем, что не сделали невозможного. У меня нет к вам никаких претензий. Но всё же нам — нам всем — приходится иметь дело с последствиями.
Пётр с недовольным выражением лица махнул рукой за окно, туда, где в свете луны блестел чёрными окнами дом напротив.
— Простецы напуганы. Они никогда не понимали нас в полной мере. В самые лучшие времена нас считали эксцентричными и непредсказуемыми, нами могли похвастаться приятелям из городков по соседству, но держаться старались подальше. Сейчас, после песчанки, времена самые худшие. От гнева горожан нас спасает только то, что они слишком поглощены собственными заботами. Скоро они залижут раны, оставленные мором, жизнь их вернётся в прежнюю колею, и они вспомнят о слухах, которые сами же о нас распускали. Недопустимо забывать об этом.
— Я... признаю, что в ваших словах есть резон. Я слышал достаточно пересуд, чтобы понять ваши опасения. Что же вы намерены предпринять?
Пётр потёр подбородок. Одна из чёрных язв лопнула от прикосновения, и на пальцах Петра осталось пятно. Брезгливо скривившись, он вынул платок из нагрудного кармана и тщательно вытер жижу перед тем, как продолжить:
— Слишком много обстоятельств мешают двигаться дальше, дело не исчерпывается простецами. Тело медленно отказывает, а вместе с ним тают силы. Алая Хозяйка до сих пор не сумела обрести всю полноту положенной ей силы.

[Мириамель]

Аглая, всё это время продолжающая мерить шагами комнату, резко остановилась, в гневе раздула ноздри и вскинулась, словно взбешённая породистая лошадь. Пётр замолчал и посмотрел на неё — сухо, недобро, будто выжидал, когда она скажет или сделает что-то, что ему не понравится. Даниил смотрел тоже и, по-прежнему онемевший изнутри, с отстранённым любопытством прикидывал границы возможного для Сонной Хозяйки. Может быть, если он станет свидетелем подлинной магии, это лишит его последних следов скепсиса?
Останется ли в таком случае что-либо от него самого?
— Продолжай, — хрипло велела Аглая, и Пётр продолжил:
— Белая Хозяйка набирает силу. Она всё глубже погружается в умы и души своих сторонников, и их преданность растёт день ото дня.
— Ей далеко до матери! Пройдёт немало лет, прежде чем она выйдет из её тени.
— Я доверяю твоему суждению и охотно верю, что дочери невозможно превзойти мать или хотя бы приблизиться к её могуществу. Но у старшей Ольгимской не было соратниц, тоже припавших к источнику силы.
Даниил подумал, вспомнят ли они Катерину Сабурову, вспомнят ли приёмную дочь, которая, как предполагалось, займёт её место.
Аглая тряхнула головой и снова принялась осматривать комнату. Нет, они не изволили отдать дань память третьей стороне. Сыграв решающую роль в победе над песчанкой, Земляная Хозяйка ушла с доски, оставив своих соперниц друг напротив друга. И никто теперь не стоял между ними.
Поиски Аглаи становились всё более хаотичными. Не закончив сдёргивать со стен фотографии, она бросала их и принималась греметь ящиками стола, хотя и осмотрела их уже не один раз.
— Мы годами не просили ничьей помощи. Каины умели сами преодолевать сложности на своём пути. К сожалению, сейчас остаётся одно: признать, что эти времена миновали, и принимать помощь каждого, кто готов её оказать.
Даниил усмехнулся:
— Я так понимаю, Мария не посоветовалась с вами, прежде чем выставлять меня за порог?
Услышав это имя, Аглая в гневе сверкнула глазами и открыла рот, но не успела издать ни звука, когда её прервали напряжённым:
— Тихо, тихо же! — Пётр успокоил Аглаю, остановил её повелительным жестом, и та снова подчинилась. Глядя в её сверкающие глаза и кривящиеся в оскале губы, Даниил сомневался, сумеет ли Пётр остановить её в следующий раз: время шло, и она беспокоилась всё сильнее. Как животное, чующее близкое землетрясение до того, как человек заметит хоть что-то необычное. Она больше не ощупывала воздух, не принюхивалась и не прислушивалась — и казалась слишком растерянной и взбешённой этим. Даниил не пытался понять, отчего её трясёт, но против воли ему передавалось её мучительное беспокойство.
Пётр перевёл дыхание и продолжил:
— Я приношу самые искренние извинения за поведение своей… за поведение Марии. Недопустимо отталкивать человека, пришедшего, подобно вам, с желанием помочь.
Он говорил что-то ещё, такое же успокаивающее, правильное и соответствующее хорошим манерам, но Даниила утягивало в водоворот, который закручивался вокруг Аглаи Лилич.
Она вцепилась в свои волосы — по-настоящему, не чтобы привлечь внимание, а так, что в её пальцах осталось несколько вырванных прядей. Когда она подняла руки, обнажились запястья. Под одной из манжет Даниил приметил знакомую уже на вид чёрную язву и больше не мог обманывать сам себя.
1. Он видел, как в теле Виктора поселился дух Нины Каиной, а в теле Георгия — дух Симона. Он говорил с обоими и помнил, какими противоестественными казались ему их движения и мимика, интонации и, казалось, даже голоса.
2. Тела Виктора и Георгия разложились и больше не могли служить пристанищем этих душ.
3. Тела Пётра и Аглаи покрывали такие же язвы.
Даниил закрыл на миг глаза.
Грозная, как молния, — говорили об Алой Нине. Властный демон, древняя владычица. Воздух искрился от силы, которой Даниил не мог подобрать определения, но которую впитывал всеми органами чувств. Что бы ни вызвало эти переживания, оно также сообщало тёмную, мрачную веру, пригибало к земле знаниями, которых так хотел избежать бедный разум, — но также давало силу, чтобы эти знания выдержать.
Нина Каина распахнула окно, высунулась наружу и испустила яростный, полный бессильной муки вопль:
— Время выходит!
Симон Каин сдался и смолк. Он встал за спиной Даниила, опустил тяжёлую руку ему на плечо и сжал пальцы, будто удерживая от бегства. Нина отвернулась от окна с искажённым от отвращения лицом и схватила Даниила за руки. Она смотрела ему в глаза. Её грудь вздымалась от частого дыхания, Даниил чувствовал на своём лице сладковатый тлетворный запах, исходящий из её лёгких. Каин сзади и Каин спереди, тиски зажаты, Алая сила проходит сквозь тело, заставляет слабеть разум и волю.
— Спаси Утопию, забудь себя. Что осталось тебе? Ты приходил к нам, потому что невозможно жить, не отдавая себя чему-то, что больше тебя! Я знаю, почему ты всё ходил вокруг то погубленного твирином Петра, то упрямицы Марии. Твоя натура жаждет чудес. В них ты чуял проводников. И был прав! Пётр первым прошёл по пути, и он ждёт, что ты последуешь за ним! Он отдал свою испорченную жизнь за то, чтобы другие могли жить и творить дальше. Вот в чём его предназначение!
Даниил упёрся ей в грудь и оттолкнул. Она отступила на несколько шагов, и этого хватило, чтобы Даниил вывернулся из хватки Петра и отшатнулся прочь. На пороге комнаты он обернулся:
— Предназначение? Вот что ты пытаешься мне скормить! Этим ты заморочила голову бедному Петру? И добавила чувство вины? С этим же подбираешься к бедной Марии? Она сопротивляется твоим речам, теперь я понял, что с ней творится. И меня ты этим не возьмёшь! Я не верю в судьбу. Где вы были, когда я с тоски выл по разбитым мечтам? Я жаждал причаститься вашей чёртовой утопии! И что же? Пока вам было, чьи тела носить, вы отмахивались от меня, как от назойливой букашки! А теперь ждёте, что я отдам последнее, что у меня есть?
Нина не пыталась ответить обидчику, её остекленевший взгляд обратился внутрь, а сила, наполнившая комнату, пригасла, как наполовину завёрнутый газовый рожок.
Симон тронул Нину за руки, заглянул с беспокойством в глаза, но с видимым волевым усилием заставил себя повернуться к Даниилу.
— Выслушайте меня. Время на исходе, не будем тратиться его попусту. Это всё, о чём я прошу. Выслушайте.
Выставить их вон? Выйдет ли, не припасено ли у них козырей в рукавах? Даниил, переводя дыхание, кивнул.
— Не думайте, что я не испытываю сожалений, прося о таком. Что бы вы ни думали, я всё ещё человек и способен испытывать человеческие чувства.
Симон покачал головой, смотря в пол, и Даниил задался вопросом, испытывает ли он сейчас муки совести или попросту играет роль.
— Я никогда не относился к чужой жизни как к разменной монете, всегда старался брать так мало, как только возможно. Не считайте, что мне было легко. Для таких целей годятся только самые близкие люди, близкие по духу или по крови. Моей совести, чтобы успокоиться, хватает знать, что жертва может быть принесена только добровольно. Но моей душе каждый раз непросто лишаться тех, кто был верным сподвижником или мог бы таковым стать. Мне по-настоящему больно, что Пётр Стаматин не оправдал надежд. Я оказался не способен оценить, насколько он ослабел. Его изнуряла тоска по Нине. Угнетал неудавшийся Многогранник и страдания детей, чьи души застряли в лестнице в небо — и которые страдали по его, как он думал, вине. А последний удар нанесли ему несбывшиеся мечты.
— Думаете, у меня сожалений меньше? Или я тоже предназначен на пару недель, пока вы не найдёте очередную порцию мяса?
— В вас сильна жажда жизни. Вы не сидите, как Пётр, над бутылкой твирина. Вы деятельны и энергичны, и к тому же близки мне по складу. Я подозревал это раньше, по рассказам моего доброго друга Исидора, и я убедился лично в его правоте. Если бы высшие силы специально создали человека для подобной миссии, они не сумели бы создать никого более подходящего, чем вы. Исидор увидел в этом знак судьбы, я называю это Законом мироздания, но в главном мы сошлись: это ваше высшее предназначение. Подумайте, вашего вклада окажется довольно, чтобы сделать Утопию возможной. Это ли не лучшая судьба? Ваши амбиции не позволят вам распорядиться жизнью иначе, чем посвятить её великому делу. А ваш разум не позволит тешить себя иллюзиями, будто однажды вы сможете возродить вашу лабораторию.
Даниил молчал, не зная, как отвечать. В голове кружились воспоминания, проносились мимо внутреннего взора так быстро, что их невозможно было узнать. Только в висках пульсировало отчётливо: «Не жаль отдать испорченную жизнь». Даниил постарался хоть немного унять вихрь воспоминаний. «Не жаль отдать испорченную жизнь»? Так говорили Сабуровы, ложась под нож, и эти слова всплывали со дна памяти и резонировали с происходящим, звуча всё оглушительнее. Да, Сабуровы, решившие пожертвовать собой. Даниил вспоминал о них и об остальных тоже. Вспоминал весёлые, почти предвкушающие глаза Грифа, который всё поглядывал на Самозванку и светился от каждого её ласкового слова. Вспоминал Люричеву, до последнего задумчивую и любопытную: она склонив голову рассматривала скальпель, который достал Артемий, и не отводила от него взгляда, пока тот чертил на её коже кровавые линии. Вспоминал светлую умиротворённую улыбку Лары Равель, тихой и в жизни, и в смерти.

[Мириамель]

Он успел узнать этих людей едва ли не лучше, чем своих коллег по «Танатике». Каждый из них выбрал отдать свою жизнь ради того, чтобы могло продолжать существование то, что несоизмеримо больше всех их вместе взятых.
Они отдали жизнь, чтобы город не умер. Даниилу предлагали отдать жизнь для того, чтобы мог родиться новый город. Город, полный чудес. Заступающий за границы возможного. Продвигающий человечество вперёд. А «Танатики» больше нет, «Танатика» упустила свой шанс и больше ничего никуда не продвинет.
Даниил молчал. Остальные тоже молчали. Несколько мгновений тишины растянулись, так что впоследствии невозможно было сказать, сколько они продлились.
А потом издалека, с улицы, тихо-тихо, так что если бы не распахнутое окно, никто бы не услышал, прозвучал детский голос:
— Наконец-то! Идём скорее! Мы тебя ждали-ждали. Ну это равноденствие! Ты нужен.
Нина застонала — и захлебнулась своим стоном. Она потянулась руками к горлу, но не могла их поднять: словно невидимые силы сковали её тело и, удерживая, не позволяли ни двинуться, ни произнести хотя бы слово.
Ещё не понимая, в чём дело, Даниил тоже выглянул на улицу. Пока он разговаривал с Каинами, луна успела подняться выше, и теперь отчётливо было видно, как под окнами шёл Артемий, слегка опустив голову и расслабив плечи — так он выглядел всегда, когда уставал. За руку его держала маленькая Тая Тычик. Каждый шаг она покачивала головой из стороны в сторону, и два коротких хвостика торчали так невинно и по-детски, что первым порывом Даниила было выкрикнуть в окно, чтобы Артемий увёл ребёнка отсюда. Но затем он увидел, как за ними следовали сумрачные Ласка и Мишка. Мишка держала обе руки в карманах, в которых бугрилось что-то большое. Замыкала шествие Капелла.
Даниил проглотил ненужное предостережение. Все говорили, что единственная, кому под силу противостоять Алой Нине — это Виктория Ольгимская старшая, Белая Хозяйка. Её дочь, и в этом сходились во мнениях все, унаследовала силу матери, но также общим знанием было, что долгие годы отделяют её от момента, когда она войдёт в полную силу. А сама Нина томилась запертая в распадающемся теле Аглаи и не могла убедить дочь отдать ей тело, чтобы Алая Хозяйка вернула себе силу, присущую ей при жизни.
Если бы Даниил намеревался сделать ставку, он не сумел бы решить, на кого.
Процессия двигалась не торопясь, у самого порога Мишка присела на корточки и подняла с мостовой косичку из степных трав, но встать и зайти в дом не спешила. Даниилу хотелось подогнать их. Он с ужасом думал о том, что несколько мгновений назад сравнивал себя с мёртвыми Смиренниками и без усилий находил сходство в своём и их положении. Ни жажда жить, ни данная от природы деятельность, ни старательно взращённое строгое мышление защитить не сумели.
Даниил ни единого лишнего мгновения не желал оставаться с Каиными. Будь он завален рухнувшим зданием и ожидай, когда спасатели выкопают его, он и то не мог бы сильнее рваться душой навстречу освобождению.
Поглощённый радостью, он не забывал поглядывать на Симона и Нину, но невидимая сила продолжала их удерживать.

6.
— Зря ты убрал защитные знаки, — пробормотала Мишка так же тягуче, как запомнил Даниил с осени. — Хорошо, что последний не нашёл.
Лицо Мишки за зиму стало ещё бледнее, только чуть-чуть округлилось, будто наконец её стали кормить досыта. Она куталась в штопаную куртку, которая была ей велика. На щеках темнели несколько мазков глины, будто Мишка в рассеянности провела по коже испачканной рукой. Тяжело, исподлобья она смотрела на Нину, и Даниил не понимал, как девятилетней девочке удаётся не дрогнув выдерживать взгляд Алой Колдуньи.
За спиной Мишки возвышался Артемий, как безмолвный страж. Руки расслабленно свисали вдоль тела, взгляд был направлен перед собой и чуть вниз. Могло показаться, что он погрузился в раздумья, но Даниил знал, что это — поза хищника, готового напасть.
По пыли на куртке и штанах, по глиняным разводам на ботинках, по кругам вокруг глаз, а также по тому, что накануне был день Весеннего равноденствия, несложно было восстановить картину того, чем он занимался последние дни. Даниил поискал взглядом брызги крови на одежде и не нашёл, но облегчения это не принесло: проще поверить, что Артемий резал аккуратно, чем что весеннее празднество не требовало принесения жертв.
Мишка заговорила — медленно, но не как многие дети — выпаливая несколько слов и затем натужно подбирая следующие, — а плавно и гладко. Непохоже было, что у неё сложности со словарным запасом или умением выстраивать фразы — это-то как раз Даниил сумел бы без труда понять и смириться. Но у него оставалось ощущение, будто она и не старается существовать в том ритме, в каком существуют остальные. Она всегда была настроена на что-то большее и не считалась с прочими, кто раздражался, дожидаясь, когда она наконец закончит свою мысль.
Удивительно, но это раздражение испытал Даниил и сейчас. Удивительно, поскольку на этот раз Мишка тянула не разговор с ним — и даже не посторонний разговор, который он мог тем не менее услышать и осмыслить. Сейчас она произносила неясные ему степные слова, но он всё равно изнывал от нетерпения и гадал, когда же она закончит.
Нина издала дикий вопль, но осталась на месте, будто приколотая к доске бабочка. Остальные не шевелились тоже и не сводили глаз с Мишки. Та бормотала монотонно, и Даниил не сумел предугадать по её интонации, когда наступил кульминационный момент заговора и она вынула из карманов куртки двух кукол с пуговичными глазами.
По спине пробежали мурашки, кончики пальцев резко похолодели, сердце пропустило удар. Но бояться следовало не Даниилу: с последними словами Мишка аккуратно опустила кукол на пол и провела грязными ладонями над их головами. Нина и Симон легли где стояли — на спины, уложив руки вдоль туловища и направив в потолок открытые, но неподвижные глаза.
— Мы победили! — улыбнулась Тая Тычик. Она прижалась щекой к боку Капеллы, и та погладила её по голове, смотря нежно и печально. — Мы же победили! Почему ты не рада? Мы построим Город Детей, ты обещала.
— Мы построим Город Детей.
— Почему тогда ты грустная?
Иной взрослый присел бы, чтобы оказаться на уровне глаз ребёнка и из такого положения словно бы равному объяснить, что к чему. Капелле недостаточно было «словно бы». Никто не стал бы приседать, чтобы сообщить что-то важное взрослому карлику. Не стала приседать и она.
— Нам будет тяжело без знающего линии.
Тая ничего не ответила. Она замерла, прижавшись к боку Капеллы, и вытаращила глаза на Артемия. Тот скрестил руки на груди и буравил взглядом девочек. Они пришли все вместе, а теперь он словно находился от них по другую сторону стола переговоров.
— Всё не веришь мне? — медленно проговорил он, и в его голосе прозвучало столько же тяжёлой обречённости, как и в разгар эпидемии, когда оба они утратили надежду победить песчанку.
— Я верю тебе как своему другу. Но ты слишком отвык от Города, позабыл наши линии и не можешь встать во главе. Если гордость ещё не отравила твою душу, можешь встать за нашими плечами. Это моё последнее слово.
Четыре девочки с самым серьёзным видом дожидались ответа. Жуткая, похожая на демона Мишка. Бледная до прозрачности, бесплотная словно дух Ласка. Притихшая Тая. И Капелла. Нежная, слабая, живая, ласковая и добрая, Капелла с серыми глазами, тёплыми веснушками, тонкими руками и тонкими волосами, падающими на лицо. Она нравилась Даниилу своей рассудительностью, заботой о младших, вдумчивостью и мудростью — и это при том, что ей было всего пятнадцать. Ему казалось, что за время мора он составил о ней верное целостное впечатление.
Сейчас Даниил смотрел на неё и не видел, чтобы что-то изменилось в ней с тех пор, как он находил минутку забежать к ней с вестями о песчанке. Она оставалась той же — и она привела своих жутких сподвижниц, чтобы те помогли ей одолеть противницу.
Ради блага города, это уж несомненно.
Будь Даниил внимателен не только к тому, что находится на предметном стекле, он сумел бы разглядеть в ней ростки, приведшие к этой точке. Наверное.
— Эти линии доведут до беды, — коротко обронил Артемий, прерывая молчание.
Даниил ждал, что Капелла возразит ему. Наверняка у неё были причины действовать так, как она действовала. Наверняка их стоило предложить гаруспику, чтобы попытаться заиметь его на своей стороне. В конце концов, он же готов был следовать за ней каких-то полгода назад. Но Капелла не стала спорить, и Даниил подумал, что, может быть, пока он раскапывал в Столице могилы и заливал слезами погибшую «Танатику», Капелла только и делала, что убеждала Артемия. Может быть, она истратила все слова, и больше ей добавить нечего.
Она ответила тихо, скорбно, но ласково:
— Тогда уходи. Скоро они очнутся, — Капелла печально взглянула на лежащие пока без движения тела Аглаи и Петра, — и тебе не стоит здесь быть, если ты не готов встать на мой путь.
Артемий не произнёс ни слова, только смерил её тяжёлым взглядом, кивнул и ушёл.

[Мириамель]

7.
Ни Даниил, ни Артемий не произнесли ни слова, пока спешили прочь от дома, где остались Хозяйки. Даниилу от волнения всё никак не удавалось распихать по карманам и по сумкам бумаги, которые он успел прихватить, уходя из дома Исидора. Часть он сунул Артемию, остальную пытался на ходу поместить в свой походный саквояж, не заботясь, пригодятся ли они ему когда-нибудь впредь или он в очередной раз цеплялся за прошлое вместо того, чтобы сбросить его как балласт.
По тому, как дрожали и не слушались руки, Даниил догадывался, что перепуган до чёртиков, но всё ещё не осознавал этого, не чувствовал страха, слишком занятый тем, чтобы не отстать и ничего не обронить.
Только он кое-как закончил утрамбовывать смятые страницы, как впереди показалась Станция. Почти как во сне, и даже город будто бы отступил за пределы зрения.
— Что теперь?
— Найдём дрезину и уберёмся побыстрее и подальше.
— На дрезине? Побыстрее? — Даниил благоразумно пробормотал это себе под нос, так, чтобы Артемий его не услышал: он уже спешил вперёд, чтобы проверить все пути, и едва не слетевшее с языка «тащиться как черепаха» вряд ли пришлось бы к месту.
Зачастую полезнее остановиться и подумать, вместо того чтобы очертя голову бросаться делать что попало. Даниил не присоединился к Артемию. Вместо того он выдохнул и постарался осмыслить ситуацию в целом.
Светлело небо, заканчивалась ночь Весеннего равноденствия, следующий день должен был чуть удлиниться. Город спал, не лаяли собаки и не мычали даже коровы, только принимались за пение птицы.
Артемий сбил замок с двери Станции — по ушам больно ударило оглушительным грохотом — и сунулся внутрь.
За спиной, со стороны Боен, раздалось будто бы тиканье гигантских часов, сперва едва слышное, но с каждым мгновением всё набирающее громкость. Воображение швырнуло в Даниила ворохом фантасмагорических картин, и ему не сразу удалось отбросить их и разобрать в приближающемся грохоте шум вырывающегося пара и лязг колёс о рельсы.
Он обернулся. Из Боен, из ближайших к Станции ворот, медленно выкатывал паровоз. Земля под ногами начала медленно подрагивать, к ритмичному лязгу добавился низкий рёв, клочья чёрного дыма окутывали тусклый металл и прикрывали будто вуалью провал в Бойнях. Инфернальная картина и необъяснимая: Даниил хорошо успел запомнить, в какие дни отходят какие поезда: ежемесячный товарняк, еженедельный пассажирский. Сегодня никакого отправления в расписании не значилось.
Когда паровоз подъехал к Станции, раздался пронзительный свист. Теперь, на близком расстоянии, удалось рассмотреть, что к локомотиву был прицеплен лишь один вагон — платформа, на которой возвышалась груда мешков.
— Куды прёшь! — раздался оглушительный хриплый вопль, и Даниил, подскочив, обернулся к невесть откуда взявшемуся мужичку в засаленной куртке.
Поезд остановился, не переставая выплёвывать клубы дыма, постоял немного и медленно, медленнее, чем человек на прогулке, сдал назад. Проехав развилку, он снова остановился, мужичок переключил стрелку и направил паровоз по другому пути.
За спиной послышались шаги. Даниил узнал их раньше, чем обернулся.
— Маневровый локомотив! — Артемий стиснул плечо Даниила. — На нём я вернулся в город.
Его голос прозвучал так, словно Артемий обрадовался встрече со старым приятелем.
— Красиво выйдет, если на нём же и уедешь.
Артемий потёр подбородок, размазывая по нему машинное масло. Успел выпачкать руки, пока шарил по Станции? Пока он собирался с мыслями, Даниил нащупал в кармане револьвер и обхватил его рукоятку таким образом, чтобы при необходимости выхватить за доли секунды.
— Вот тот засаленный персонаж переводит стрелки, — прошептал он. — У меня найдётся аргумент, чтобы убедить его направить нас по нужному пути. А ты уж постарайся найти общий язык с машинистом. Иди!
Даниил подтолкнул Артемия в спину, чтобы не мешкал. Тот взобрался по лестнице на боковую платформу паровоза и осторожно двинулся в сторону кабины машиниста. Остановившись рядом с ней, он подал Даниилу знак, и тот направился к стрелочнику.
Стрелочник смерил его мутным взглядом красных отёкших глаз и ничего не сказал. Узнал, без сомнения, в этом крохотном городке не стоило надеяться, что тебя не узнают.
Даниил попросил его перевести стрелки и, не дожидаясь искреннего ответа, показал револьвер. Настраивался он на продолжительные переговоры, но в действительности стрелочник лишь сплюнул, прошёлся по матушке и неторопливо, не теряя собственного достоинства отправился снова переводить стрелки.
Может быть, это был единственный горожанин, который не питал склонности к пространным беседам и не желал распахивать душу перед каждым встречным. Даниил испытал за это благодарность: он слишком устал кому-то что-то объяснять, в чём-то убеждать, а затем выслушивать бесконечные возражения и начинать всё по новому кругу. Вот что значит правильный аргумент.
Как всё-таки жаль, что подобный невозможно было предъявить ни Тельману, ни представителям Властей, ни судьям.
Они оба молча ждали, когда маневровый локомотив дотащится до стрелки и проедет через неё. Когда пути назад больше не было, Даниил вскочил на движущуюся лестницу и заглянул в кабину машиниста.
Втроём оказалось бы слишком тесно, и он остался снаружи, через стекло наблюдая, как машинист, такой же потрёпанный и засаленный, как и стрелочник, что-то объясняет Артемию, тыча пальцем в многочисленные кнопки и рычаги. Не знай Даниил предыстории, не догадался бы, что машинист рассказывает не по своей воле: настолько походила сценка в кабине на обыкновенное наставничество.
Собственно говоря, Даниилу представлялось, что угон поезда — более динамичное действо. Меньше всего он ожидал, что будет зевать, дрожа на рассветном ветру, и дожидаться, когда же закончится обучение. Пульс, не слишком участившийся даже и во время переговоров со стрелочником, окончательно вошёл в спокойный ритм. Давала о себе знать почти бессонная ночь — Даниил несколько раз зевнул. Под ногами подрагивал паровоз: хоть он и остановился сразу за стрелкой, но продолжал выпускать клубы пара и дрожал, как лабораторный кролик на стерильном холодном столе. Эти покачивания убаюкивали, и Даниил едва не заснул. Во всяком случае, перед глазами всё поплыло. Он как следует потянулся и даже протёр веки, чтобы хоть немного взбодриться.
Не помогло. Небо темнело на глазах и несколько мгновений спустя стало чёрным, будто никакого рассвета и не было. Ни звёзд, ни луны, только совершенная тьма и тусклый свет лампы в кабине машиниста.
Сзади раздался крик. Даниил обернулся к стрелочнику. Тот с ужасом глядел себе под ноги, и с его следующим криком Даниил почувствовал толчок, во много раз превосходящий подрагивания паровоза.
Шевелилась земля.
Даниил забарабанил в стекло и проорал:
— Уходим!
За спиной пронёсся раскат грома, следом ещё несколько, слитых в непрерывный грохот. Полыхнула молния противоестественного багрового цвета. И никакого дождя, даже в воздухе вместо свежести зависла давящая ватная духота.
Артемий открыл дверь в кабину и махнул рукой, но машинист вцепился в сидение и отчаянно замотал головой, пуча перепуганные глаза.
— Меня, меня возьмите! — Стрелочник тоже заскочил на локомотив и завопил в кабину машиниста: — Наподдай!
Состав дёрнулся раз, другой и тронулся с места. Набирал скорость он мучительно медленно. Стрелочник топтался на месте и причитал, что маневровый локомотив сильно не разгонится, что нет в нём нужной мощности, — и от этих слов в груди что-то свело. Всей душой рвался Даниил прочь из этого города, теперь — наконец — навсегда, и ему мучительно было, что город удаляется так медленно, что он до сих пор может разглядеть окна домов, видеть, как над городом ударяют молнии и освещают стены тёмно-красным.
Слева от города наливался багрянцем Многогранник. На его гранях отсвечивали молнии, Даниилу казалось, он вот-вот вспыхнет подобно бумажной растопке, но, наверное, правы были дети, когда утверждали, что сделан он из стекла: молнии били так близко к нему, что не выдержала бы никакая бумага, но Многогранник стоял невредимый.
— Вагон-то! — закричал стрелочник и бросился к хвосту. Он так торопился, что едва не перелетел через ограду, когда поезд тряхануло.
— Вагон — что вагон?
— Отцепить! Подсоби!
Даниил кинулся следом. Когда оба добрались до конца паровоза, стрелочник указал на какой-то рычаг на торце. Вместе они навалились на него всем весом, одной рукой держа рычаг, другой цепляясь за ограждения. Слушая натужное кряхтение стрелочника, отплёвываясь от лезущих в рот волос, смотря под колёса, которые крутились слишком медленно, чтобы унести их подальше от города, но достаточно быстро, чтобы в кашу перемолоть кости, — Даниил почувствовал, как на него накатило облегчение. Выматывающее ожидание закончилось, и можно наконец действовать.
Даниил привык если биться, то разумом и волей, но сейчас, когда потребовалось напрячь мускулы, он вмиг осознал притягательность секунд, когда ты выкладываешь всю силу, которая у тебя есть, слышишь громкий щелчок, смотришь, как вагон-платформа медленно отстаёт, и чувствуешь, как локомотив, сбросивший лишний груз, начинает разгоняться быстрее.
Может быть, уйдём. Город с каждой секундой всё удаляется. Кажется, уйдём. Треск молний уже не столь оглушителен. Уйдём. Точно. Должны.
Спиной вперёд, чтобы не терять из поля зрения город, Даниил двинулся к голове поезда. На полпути он едва не врезался в Артемия, и они стояли так, под рёв поезда, стук колёс и ругань стрелочника. Локомотив больше не набирал скорость. Из него выжимали всё, на что он был способен, и оставалось только молиться, чтобы успеть отъехать как можно дальше.

[Мириамель]

Сбоку от поезда что-то шевельнулось. Артемий стиснул руку на плече Даниила. Тот оторвал взгляд от города и посмотрел в степь. Земля ворочалась, слой из прошлогодней травы и не до конца растаявшего снега расступался, и из глины вставали духи. Огромные, куда выше человека, сотканные из хаотического переплетения полупрозрачных костей — кажется, не только человечьих, — они тянули к городу длинные скрюченные пальцы, которые никак не удавалось сосчитать, но которых явно было слишком много.
Поезд вздрогнул и замедлил ход, сначала едва заметно, но ощутимее с каждым мгновением: духи появлялись и спереди от поезда. Они двигались прямо на город, и те, кому на пути попался локомотив, его не замечали.
Артемий прошептал себе что-то под нос и, протянув руку по направлению движения, медленно, будто в воде, двинулся к кабине. Он повторял одну и ту же последовательность слов, с каждым разом всё решительней и громче, будто сперва не уверен был, что верно припомнил полузабытый заговор, но с каждой произнесённой фразой укреплялся в своей решимости.
Духи, мешающие ехать поезду, скользнули вбок, освободили дорогу, и Артемий продолжил своё заклинание.
Правую руку он тянул вперёд, левой вцепился в ограду. Пальцы побелели от напряжения, на лбу выступила испарина, и духи продолжали расступаться, послушные его приказу. Поезд стал ускоряться. Он прорезал строй духов, а за его хвостом они смыкались снова, и края им видно не было. Только бы Артемий выдержал, только бы его не смяло силой, которую Даниил едва мог почуять, но которая была для Артемия не менее реальной, чем течение времени.
Яростнее трещали молнии, их отсветы окрашивали духов в жуткие кровавые тона. Над городом и далеко за его пределами собирались тучи. Они отливали багровым в недобром свете Многогранника, и чем гуще они собирались, тем глубже в степь ударяли молнии, пока одна из вспышек не пронзила землю прямо перед локомотивом.
Духи, которых задело молнией, со стоном развеялись, зато остальные оскалились и взвились выше, словно бешенство помогло им вобрать больше силы из земли. Артемий продолжал читать свой заговор, но обозлённые духи больше не отступали, и поезд едва в них не увяз. Тогда Артемий вытянул из-за пояса нож и взрезал кожу на той ладони, что тянул к степи. Он ведь был потомственным местным знахарем, наверное, духи узнали его кровь, наверное, она имела над ними какую-то мистическую власть, поскольку после того, как Артемий нарисовал красным на переде локомотива какой-то знак, духи шарахнулись в стороны и больше не вставали у него на пути. Поезд продолжил путь.
Артемий выдохнул и привалился спиной к кабине машиниста. Его щёки ввалились, под глазами залегли чёрные круги, дышал он часто и хрипло, по лицу обильно стекал пот. Даниил встал рядом и держал его за плечи, боясь, что Артемий отдал нечто большее, чем несколько ложек своей крови, и что он в любой момент может упасть от истощения. Вокруг били молнии. Ни одна пока не попала в локомотив, но они неслись словно по тонкому лезвию и в любой момент могли сгореть в ярко-красной вспышке. Хотел бы Даниил иметь власть отвести молнии так же, как Артемий отвёл степных духов. Но, наверное, не зря Каины держали его подальше от «Горнов»: кто знает, может быть, если бы он лучше познал природу их силы, сейчас у него было бы средство обезопасить себя от разбушевавшейся ради Каинов стихии.
Бессильный сделать что-либо для спасения, Даниил только держал Артемия и смотрел на чёрное небо, которое то и дело перечёркивали ослепительные молнии. Локомотив удалялся слишком медленно, и всё же город успел превратиться в неясную громаду на горизонте: ещё различался Многогранник, но остальное сливалось в размазанное вдоль земли тёмное пятно.
Когда город шевельнулся, дрогнула земля. Упали оба, и Артемий, и Даниил. Они приподнялись на коленях, чтобы смотреть на город, но локомотив трясло так, что подниматься на ноги они не стали. Их мотало от ограды до кабины и обратно, вжимало друг в друга и с силой кидало на пол, но они не отрываясь смотрели, как медленно, будто очень старое и очень тяжёлое существо, поднимается что-то тёмное на том месте, где был, где обязан был быть город.
Сперва возвысилась часть напротив Многогранника, та, где Бойни. Затем приподнялось остальное, но не осталось неподвижным: тёмное пятно шевелилось, словно что-то живое, и на какой-то миг меняющийся узор молний подсветил эту громаду так, что она показалась Даниилу похожей на гигантского быка.
Оставался неподвижен только Многогранник. Он качался вместе с землетрясением, во время особенно сильных ударов его свечение становилось слабее, иногда едва не потухало, но каждый раз разгоралось снова.
Запахло горячим металлом. Рельсы, уходящие к городу, докрасна раскалились, плавились и просачивались в землю. Перегрев подбирался к локомотиву быстрее, чем тот катился прочь. Тогда Артемий сорвал с шеи кожаный шнурок с удэем, оставленным ему отцом. Он помедлил на долю секунды, такую краткую, что Даниил едва сумел её заметить, а другой не заметил бы вовсе, — и швырнул удэй за поезд.
Возможно, только потомственный степняк сумел бы понять, что произошло. Не понимая, как крохотная висюлька могла что-то изменить, Даниил устало смотрел, как рельсы перестали плавиться в той точке, где удэй коснулся земли, как духи всё злее летели к городу, как гигантский бык склонил голову и медленно пошёл на Многогранник, и от каждого его шага тряслась земля.
Он не увидел, что случилось, когда они столкнулись. Локомотив стучал по рельсам, и арена всё удалялась, пока не скрылась за горизонтом. Виднелись только чёрные тучи и красные молнии вдалеке, но небо впереди обрело привычный голубой цвет, и появлялись первые лучи солнца.

8.
Уголь кончился посреди степи. Из недр паровоза раздалось фырчанье, тот стал двигаться медленнее и рывками, а затем и вовсе остановился. Из кабины вылезли машинист и стрелочник, покосились на Артемия и, не отводя от него настороженных взглядов, спустились на землю по другую сторону локомотива. Лязгнула дверь, которую Даниил в спешке не замечал, и наружу вышел ещё один человек, покрытый чёрной сажей, с закатанными до локтей рукавами. Только увидя его, Даниил сообразил, что сам собою уголь в топку не запрыгнет, а значит, с ними увязался ещё и кочегар.
Судя по его лицу, вчерашним вечером он как следует повеселился и ещё не успел протрезветь. Он мотал головой и щурился, будто думал, что ему спьяну мерещится невесть что, а в действительности они всё это время перемещали вагоны между путями.
Машинист и стрелочник принялись что-то ему втолковывать, размахивая руками и указывая пальцем то на Артемия с Даниилом, то в степь по бокам от рельсов, то назад, в сторону города.
Трое помятых железнодорожников — вот все, кто спаслись из города.
Артемий закашлялся, сплюнул на землю тёмный кровяной сгусток и спустился с локомотива, тяжело опираясь об ограду и медленно, слишком осторожно переставляя ноги.
Вперёд и назад убегали рельсы. По обе стороны простиралась плоская равнина, где-то её покрывали грязно-белые пятна не растаявшего ещё снега, где-то оголилась земля и бурая полусгнившая трава.
Артемий уселся с теневой стороны локомотива и прислонился спиной к колесу. Даниил стащил с паровоза чудом не потерянный саквояж и, вынув оттуда перекись водорода и бинты, занялся разрезом на ладони Артемия. На нём всё заживало как на собаке, но Даниил привык стерилизовать каждую его рану, которые менху, как оказалось, получали довольно часто.
— Отдыхай, я попробую узнать, где мы, — сказал Даниил, закончив перевязку, и оставил Артемия сидеть, опершись спиной о локомотив. — Они всё-таки железнодорожники, должны же помнить, где тут ближайшая станция.
— Спроси, что бы нет. Только эти ведь… так, подмастерья. Что они видели? До Столицы составы гонял Гугун Духов отводил.
Духов, которым не нравилось, что у степи увозят шкуры и мясо её детей. Даниил слышал уже это, но считал, конечно, россказнями. Чем ещё он мог их посчитать?

[Мириамель]

окончание

Трое спасшихся из города замолчали при виде Даниила и выжидательно на него уставились. Он подумал об аргументе, до сих пор оттягивавшем его карман, и посетовал про себя, что сейчас апеллировать к нему вышло бы неуместно. И ему было совсем не до того, чтобы искать общий язык с людьми, которые ему не нравились и которым не нравился он.
Спустя полчаса он вернулся к Артемию, держа в руках пакет с сухарями и бутыль воды — запасы, которые нашлись в кабине машиниста и которыми с ним всё же поделились. Уставший после своих мистических экзерсисов, Артемий ел жадно и торопливо, и Даниил отдал ему свою долю.
Не дожидаясь, когда солнце начнёт припекать, все пятеро отправились вперёд по шпалам. До ближайшего полустанка предстоял не один день пути, и когда солнце приблизилось к зениту, а им до сих пор не встретилось укрытия, в котором можно было бы переждать самые жаркие часы, Даниил задумался над тем, что, возможно, они умрут от жажды и теплового удара прямо здесь. А в таком случае проще было, конечно, остаться в городе, чтобы умереть быстро. А может быть, даже и не умереть. Ведь главная задача каждой Хозяйки — и в это Даниил до сих пор верил, несмотря ни на что, — было не уничтожить соперницу, а получить власть над городом. Какой прок его уничтожать, если в результате останешься без царства?
Жарило солнце, в голове звенело от голода, ноги переставлялись тяжело и неохотно. Мысли остановились, и из глубин сознания всплывали картины, неуместные при свете дня: Белая и Алая Хозяйки танцевали посреди степи, изящные и опасные, и ждали, кто оступится первой. Почему-то Даниилу казалось, что никто. Что они или вместе падут от истощения и город погибнет вместе с ними, или их танец так и будет продолжаться, питаясь силами — жизнями? — тех, кто остался в городе.
Закричал машинист и замахал кому-то руками. Даниил вернулся к тому, что его окружало наяву. Сколько он ни щурился, не удавалось разглядеть ничего, кроме залитой безжалостным солнцем степи. Остальные тоже не сразу заметили крохотных, словно муравьи, фигурок вдалеке.
К счастью, зрение степняков было куда острее, чем у горожан. Фигурки всё увеличивались, и вскоре они превратились в закутанных в бурое тряпьё собирателей трав. Артемий приподнял воротник, застегнул до конца пуговицы и вышел навстречу, чтобы поприветствовать степняков как полагается.
Что бы сделали они, если бы узнали, что менху отрёкся от своих линий? На счастье, у Артемия не случилось припадка откровенности, и он говорил с собирателями веско и невозмутимо.
У обычного человека не было никакой возможности по их выпученным глазам понять, что они там себе думают, поэтому когда черви привели их в свою юрту и предложили угоститься жирными лепёшками, Даниил вздохнул с таким же облегчением, как и трое железнодорожников. Смерть от голода и жажды отменялась. Следовало подумать, что делать дальше — и мысль эта пришла в голову не только Даниилу.
— Потолкуй с ними, — зашептал машинист, очевидно робевший в присутствии тех, кого в городе называли «недолепленными детьми степи». — Что говорят? Когда вертаться-то можно будет?
— Сам и спроси, — недобро отвечал Артемий. — Думаешь, они твоей речи не поймут?
— Да что спрашивать… Я так…
Артемий молчал, от червей становилось не по себе, и Даниилу не оставалось ничего иного, кроме как прислушиваться к железнодорожникам. Когда речь зашла о ночлеге, снова оказалось, что у него с ними не так мало общего, как думалось ему прежде: их тоже волновало, будут они спать под открытым небом или в юрте, а также не подхватят ли они вшей от лежаков. Артемий же не выказывал интереса к таким мелочам. Беспокойство за него внесло в бессонницу Даниила не меньший вклад, чем жёсткие стебли под спиной и храп железнодорожников.
Следующие дни слились для Даниила в неторопливый вязкий поток. Впоследствии он сравнивал его с вояжами, которые любители экзотики предпринимали, чтобы проникнуться жизнью какого-то дальнего уголка. Железнодорожники остались со степняками: намеревались выждать совсем чуть-чуть, а затем вернуться в город. А Даниил и Артемий двигались в сторону Столицы — то в повозке, запряжённой быком, то верхом на ишаках.
Казалось, это происходит с кем-то другим. Или Даниил провалился каким-то чудом за одну из граней Многогранника и попал в мечту ребёнка из тех, что грезили о путешествиях по бескрайним просторам — неинтересную, чуждую ему мечту.
Артемий молчал и не встречался с ним взглядом — за исключением тех моментов, когда нужно было придумать, как найти еду и где заночевать. Он потерял всё — и молчал. Когда Даниил потерял всё, ему хотелось хватать за грудки прохожих и каждому рассказывать о своих бедах. Сколько отчаяния вылилось на голову самого Артемия, было уже и не вспомнить. Горькие слова рвались из Даниила, как желчь рвётся из отравленного желудка, но постепенно они иссякали, оставляя после себя пустоту, а затем и облегчение.
А Артемий молчал, и Даниил не знал, как объяснить, что нужно выплеснуть яд до того, как он выест тебя изнутри.
Когда они добрались до узла, где в горхонскую линию вливалось направление на другое степное поселение, отстоящее за много вёрст от погибшего города, им удалось наконец сесть в поезд, полупустой, с сонным равнодушным проводником.
Когда за ними задвинулась дверь купе, что-то надломилось в Артемии. Не выпив ещё даже чая, не отряхнув дорожной пыли, он сел и закрыл лицо руками, а затем упёрся лбом в бок Даниила, который ещё не успел сесть и стоял с ним рядом. Артемий тихо, на одной ноте завыл, покачивая головой из стороны в сторону, а Даниил гладил его по волосам, по плечам и ничего не говорил, потому что сказать было нечего.
На шее Артемия краснела полоска, оставленная шнурком от удэя: торопясь сдёрнуть знак, он сорвал себе кожу.
На нём всё заживало как на собаке, но этот след припух и начал нагнаиваться.

[Shaidis]

Пользуясь случаем, не удержалась и перечитала еще раз с огромным удовольствием)

[Мириамель]

Yonsi,