Фандом: Мор (Утопия)
Пейринг/Персонажи: Младший Влад, Андрей, Бакалавр/Ева (или нет)
Размер: мини, 4701 слово
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Задание: Omnia mutantur, nihil interit (все меняется, но ничто не исчезает навсегда)
Краткое содержание: Похоже, кто-то здесь ненастоящий. Осталось только понять, где это - "здесь".
Предупреждения/Примечания: вольное обращение с таймлайном канона
читать дальшеВера танцует на деревянном подмостке спиной к залу. Танцует как умеет, отчаянно подражая настоящим твириновым невестам, но не обладая от природы их дикой, языческой, почти животной притягательностью. Верина беда: Вера не умирает каждый раз, когда танцует, и не прорастает на рассвете травой, напоив землю собственной кровью. Она просто красиво двигается. Как научили, чтоб нравилось кабацкой публике. Она не степнячка, и единственное, что она может предложить зрителям – свою молодость. Она всё ещё непристойно юна, а по незнанию можно даже решить, что невинна.
Публика, впрочем, невзыскательна. Кроме хозяина Фактуса и его позднего гостя за столами коротают ночь лишь несколько молчаливых завсегдатаев, да и те – кто полуспит, кто рассматривает чертей на дне стакана. Так что Верино тело лишь изредка ласкают взглядами глухо отгородившиеся бархатной ширмой от прочих старший Стаматин и Бакалавр, да и те – неохотно, бегло, постыло. Первый по горло сыт уже местной экзотикой и местными девками, а второму не до прелестей незрелых блудниц.
Тишины ждать не приходится, всё время слышны какие-то навязчивые звуки: приглушённый вой сквозняка под потолком, с улицы – не прекращающийся ни на мгновение стук дождя по камням мостовой. Болезненный свист дыхания старого подавальщика. Скрип половицы под босой ногой Веры. Раздаётся отдалённый гул, от которого на мгновение будто дребезжат стены – соборные часы отмеряют полночь.
— А Город этот, — внезапно говорит Андрей, поднимая к глазам стакан и вглядываясь в мутный осадок на дне, — Всё же жаль. Теперь, без Влада, местной цивилизации долго не протянуть.
Данковский моргает, переводя невидящий взгляд с угловатых Вериных бёдер на собеседника. Он не вполне понимает, к чему Андрей клонит.
— Неужели?
— Разве не очевидно? Если и переживут эпидемию, всё равно вымрут. Не сейчас – так через год. Не через год – так через два. Где им работать теперь? Заводы без Влада встанут, производство развалится. Ну, назначат какого-нибудь нового начальника вместо него, а толку? Не справится никто с тем, чем Влад руководил. Он их всех вот где держал!
Андрей красноречиво демонстрирует Данковскому сжатый добела кулак. Залив в глотку всё, что плескалось в стакане, он не медлит налить себе ещё и выпить одним махом, не поморщившись.
— Но мне их не жаль. Всё равно бы передохли рано или поздно. Одно досадно — снова куда-то ехать, искать куда податься, а я было уже хотел остаток жизни славно скоротать здесь с братом. Да видишь ты — умрёт Город, и не спасёт его ни одно чудо — ни экономическое, ни врачебное, ни божественное.
Данковский усмехается, но не спешит комментировать предсказаний Андрея. Он говорит так, словно его-то судьба от судьбы Города вовсе не зависит. Точно нипочём ему с братом была ни болезнь, ни нищета, ни сама смерть.
— Не нагнетаешь ли ты? — спрашивает Данковский, — Такая ли невосполнимая потеря? Я, быть может, неверно понял устройство местных начальств, но в то, чтоб Ольгимский был незаменим — не верю.
— Недооцениваешь, — решительно отвечает Андрей, — Здесь место такое. Много людей, на которых свет клином сошёлся. Ольгимский, может, и не бог по здешним меркам, но власть имел поистине божественную. Не над душами, так над кошельками, ртами и брюхами. Таких умелых дельцов даже в Столице не сыщешь. Поверь, просто поверь, дружище. Я не первый день здесь живу, кое-что понимаю о том, как всё устроено.
Данковский отвечает кивком на безмолвное предложение выпить ещё по одному.
— Забавно, — говорит он, отпив немного, — Видимо, я и вправду заблуждался насчёт их семейной иерархии. Я всерьёз полагал прежде, что самой важной персоной на заводах был его отец.
— Отец? Да кто помнит теперь его отца. К тому же, Влад ничего не наследовал, сам всё сотворил, сам и управлял. Столько лет, сколько мы с тобой на свете не живём.
Данковскому снова требуется слишком много времени, чтоб разобрать смысл сказанного, и что-то в словах Андрея кажется неуловимо неправильным.
— Постой, — осторожно уточняет Данковский, — Ты точно сейчас про Младшего говоришь?
— Дурак что ли? — с внезапным раздражением восклицает Андрей, — Младшему дела до заводов не было никогда. Раньше, может, ему и сулили стать преемником Тяжёлого, да только напрасно. Слишком тонкая натура, знаешь ли, чтоб кем-то заправлять. Из него не делец, а хрен собачий. Ему бы только по степи как ошалелому бегать, гербарии собирать, а потом набранное заваривать да с призраками после распития вести задушевные беседы. Глядишь, если достаточно наловчился спиритизм практиковать, батюшка ему и подскажет с того света, да только заводской люд его не примет, даже с потусторонней помощью. Не простят паршивой овце смерти бооса.
Данковский опять выдерживает крайне неловкую паузу.
— Но ведь Младший…
«Мёртв» так и остаётся недопроизнесённым. Даже недодуманным. Данковский вдруг начинает сомневаться, а Андрей, уже потеряв интерес к разговору, снова с тоскливой безнадёгой смотрит сквозь стакан на плавные переливы тела юной танцовщицы. Данковский, притихнув, тоже невидяще наблюдает за её танцем.
Девушка изгибает спину, запрокидывает голову назад, и волосы распадаются по сторонам, открывая её лицо.
Это не Вера.
По убежищу Младшего никогда не понять, есть ли внутри кто-то. Сквозь плотную кирпичную кладку в окнах не пробивается ни единого луча света. Этот неприветливый, построенный в нелепом месте дом никогда не был похож на место, где вообще мог бы кто-то жить.
Но Данковский собственными глазами видел, как прежнего обитателя этого здания схватили за безвольно болтающиеся руки двое крепких мясников, чтобы уволочь на суд маленькой повелительницы Термитника. Он помнил растерянную, горькую улыбку Младшего, который безмолвно прощал Бакалавра за принятое решение. Это совсем недавнее событие, только-только переставшее терзать ум Данковского, делало дом подле станции ещё более пустым.
Данковский собирался с духом несколько мгновений, прежде чем вывести мелкой дробью по двери условный стук, но отворили ему сразу.
Младшего и впрямь можно было принять за мертвеца. Судя по его усталым, налитым кровью глазам и землистому цвету лица, не один Данковский не высыпался которую ночь подряд.
— Вы слишком рано, — произносит Младший, отступая от проёма, чтобы впустить визитёра, — Карта будет к рассвету, а пока даже предсказаний делать не берусь. Чума ведёт себя слишком уж…
Тираду Младший обрывает на полуслове, понимая, что замерший, как изваяние, на пороге Данковский его не очень-то слышит и не торопится входить. Он хмурится и дёргает головой, поторапливая.
— Вы будто покойника увидели. Зайдите, вы вымокли до нитки.
Данковского крупно потрясывает, но вовсе не оттого, что он бегом пересёк полгорода под нескончаемым ледяным дождём. Не думая, он хватает ртом воздух и почти кричит:
— Вы должны быть мертвы!..
Некоторое время слышен только грохот ливня. Лицо Младшего лишь на мгновение прорезает болезненная гримаса, будто его полоснули хлыстом. Он долго молчит, почти такой же шокированный, как Данковский. Затем он тяжело опускает веки и медленно, как во сне, кивает.
— Вы правы. Должен. Но сейчас уже не о чем говорить. Что сделано, то сделано. Прошу вас, вам нужно согреться.
Осторожно взяв Данковского за плечо, Младший всё же втаскивает его внутрь и крепко затворяет за ним дверь, наглухо опустив засов. Данковский вовсю мысленно строит теории, которые могли бы объяснить, что же произошло. Неужели в последний момент Мать-настоятельница передумала и сменяла сына на отца? Почему Данковский узнаёт об этом только сейчас, позже Андрея, позже всех, кажется?
Быть может, его так жестоко обманули? Он ведь не видел смерти Младшего. Его не было там, когда мясники заживо разорвали виновника их бед. Он не видел мёртвого тела. Но как же случилось, что он не заметил столь грандиозной подмены?
— Я не ждал от отца жертвы, Бакалавр. Никто не ждал, и напрасно, — покаянно говорит Младший, не глядя Данковскому в глаза. Данковского не оставляет навязчивое ощущение, что сейчас, закончив посыпать голову пеплом, Младший раскроет карты и поведает подробности грандиозного заговора. Но этого не происходит. Младший продолжает нести банальность за банальностью, а Данковский всё ещё с трудом верит в то, что снова видит его живым.
Младший никак не затыкается и заводит невыносимую речь о том, что никогда не сумеет теперь воздать отцу должное, и Данковский перебивает его на полуслове:
— Я видел, как вас увели в Термитник. Вы не стали отрицать вины, я не стал вас выгораживать. Почему вы не мертвы?
Младший снова молчит, но теперь смотрит на Данковского не виновато, а испытующе и недоверчиво.
— Вы больны? — спрашивает он тихо.
До самых утренних сумерек, изредка прерываясь, чтобы принять от разведчиков доклады о состоянии Города, Младший рассказывает Данковскому о том, как они не далее чем сутки назад, в этом самом доме заключили непростое и мрачное соглашение. Как они договаривались, кому из Ольгимских суждено будет ответить за преступление одного из них. Как негласно сошлись во мнении, что подлость и несправедливость могут быть оправданы общим благом. Как весь Город с ужасом и неверием наблюдал за тем, как Тяжёлого Влада выводят из Сгустка, позорно проводят последним путём по улицам. Как его силуэт скрывается в густой черноте Врат Скорби. Как ползёт по улицам шёпот о том, что Боос испустил последний вздох. Как мгновенно разносятся слухи о беспощадной каре и поистине страшной смерти. Как множатся кровавые подробности казни.
Он расчерчивает Город красным и чёрным, щурясь и согнувшись над столом в три погибели, а Данковский сжимает мертвенно бледными руками стакан травяного отвара, в который то и дело капает вода со слипшихся холодными сосульками волос. Он серым, надтреснутым то ли от надвигающейся простуды, то ли от глухой апатии голосом в свою очередь повествует другое.
Как принял решение поступать по справедливости, пренебрегая личными симпатиями и выгодой. Как одобрительно перешёптывался простой люд о том, что так непутёвому Младшему и надо, что доигрался, пусть теперь будет наказан. Как бойкий мальчишка принёс анонимную записку, где доброжелатели предупреждали, что Данковскому лучше не показываться на глаза разгневанной Марии.
Даже когда Младший нанёс последний штрих на карту и с тяжёлым вздохом разогнулся, мужчины так и не поняли со всей ясностью, кто же из них двоих сошёл с ума. Но, видимо, Младший всё же остался при своём мнении: протягивая Данковскому вчетверо сложенный лист с едва-едва подсохшими чернилами, он посоветовал будто невзначай:
— Вам следовало бы отдохнуть, Бакалавр.
И добавил спустя мгновение, решив, что намёк слишком уж прозрачен:
— Нам обоим следовало бы.
Но Данковский всё понял.
И мысленно признал, что и впрямь нелепо доказывать сидящему напротив человеку, что того нет в живых.
На излёте мучительно долгого дня Данковский возвращается в Омут, окончательно утвердившись в мысли, что в какое-то ускользнувшее от него мгновение мир вывернулся наизнанку. Словно все дни, уже прожитые в этом месте, он по меньшей мере проспал, и всё, что происходило в дни эпидемии – хитроумный обман памяти. Словно вместо него в Городе жил всё это время кто-то другой.
Всё стало неуловимо не так. Город будто бы остался прежним, не поменялись местами улицы, не потекли против русла реки. Но люди смотрели иначе. Вчерашние знакомые держались так, точно видели Данковского впервые. Горожане казались ещё мрачнее, чем прежде, но все ссылались лишь на траур по Тяжёлому Владу. Те, кто украдкой плевал в сторону, поминая его, теперь скорбели так явно, точно потеряли ближайшего друга. Всенародная тихая неприязнь к местному воротиле сменилась какой-то извращённой дружной любовью. Такое бывало и в Столице, когда какой-нибудь неприятный тип внезапно оборачивался мучеником. Данковский не удивлялся бы переменчивости толпы, ибо мало что есть на свете более неверного, чем общественное мнение. И всё же его не покидало стойкое, тревожное ощущение чего-то неправильного и неестественного.
Фонарь близ ъ дома Евы, разбитый накануне, кто-то уже успел починить, но теперь Данковский сомневался в том, что он вообще был когда-то разбит. Что в луже на мостовой ещё вчера тускло блестели осколки.
– Кому пришло в голову в разгар карантина вкручивать новую лампу в фонарь? В том, что у твоих ворот. Не замечала ли ты рабочего, который это сделал? Вчера ведь ещё не светил, верно я помню? – с порога, без приветствия спрашивает Данковский у встречающей его хозяйки. Ева как никогда прежде бледна, теребит нервными пальцами вышитый золотой нитью платок, под её глазами цветут пунцовые пятна – свидетельства её бурного и совсем недавнего рыдания.
– Ты, верно, спутал его с другим, – мямлит, хлюпая носом, тщетно пытаясь скрыть тихую истерику Ева, – Здесь всю ночь было светло. И ночь до этого. Ты ошибся, мой Даниил. Я увидела бы. Я глаз не сводила с улицы, пока ждала тебя, мой милый.
Прежде, чем Данковский успевает хоть мысленно удивиться такому внезапно неприкрыто нежному, почти интимному обращению, глаза женщины стремительно наполняются новыми слезами.
– Только ты всё не шёл. И все мне говорили, будто тебе не до меня. Я не верила, но теперь вижу…
Ева всхлипывеат. Данковский не отвечает ей, мысленно примиряясь с тем, что в мире вокруг переменилось даже больше, чем он мог предположить.
– Ты забываешь даже, где провёл ночь. Скажи, у чьих ворот на самом деле был разбит фонарь? Чей дом ты принял за мой? Кого ты принял за меня в конце концов?!
Это немного слишком. Ева перегибает палку, говоря с ним так, словно она ему жена. Он понимает вдруг, что сейчас в коридоре перед лестницей разворачивается самая настоящая безобразная сцена ревности.
– Довольно, – цедит он сквозь зубы, пытаясь пресечь скандал, но тщетно.
Ева предъявляет ему нелепые обвинения. Её, кажется, не волнует разверзнувшийся за окном ад, она не замечает, что от Данковского пахнет гарью и кровью, она не пытается выведать у него, какие новости есть о вакцине и стоит ли ждать спасения. Она срывается почти на визг, требуя рассказать, в объятия какой потаскухи сбежал от неё Данковский.
Эта женщина – словно уродливое отражение той немного недалёкой, но пленительно искренней Евы, которая затаив дыхание внимала рассказам о работе Данковского, которая пыталась говорить с ним о высоком, очень стараясь произвести благоприятное впечатление. Которая внимательно слушала всё, что он говорил, и трогательно пыталась познать его как человека. Которую мучили мысли о судьбе Города. Это отвратительное подобие его доброй и чуткой хозяйки сохранило, кажется, лишь внешнюю оболочку.
Безусловно, такое подчас случается с женщинами. Из прекрасных неземных созданий они и вправду перевоплощаются в сварливых фурий в мгновение ока. Но те, кого знал в своей жизни Данковский, проявляли свою истинную сущность далеко не сразу, а эта девица… Похоже, она просто не была на самом деле той Евой, с которой он свёл знакомство, прибыв в Город.
– Замолчи! – прикрикивает Даниил, когда Еву снова заносит, и она по новому кругу начинает попрекать его в бессердечии, – Иди напейся пьяной и спи. Не до тебя.
Когда Данковский взлетает по лестнице, Ева пытается было податься за ним, но встречает острый как бритва взгляд, предостерегающий от того, чтоб продолжать требовать внимания. Прелестный кончик прелестного носика Евы обиженно дёргается, как если бы ей нанесли самое страшное в жизни оскорбление, но она отступает, уползая как раненая зверюшка в свою постель за ширму.
Заперев за собой на щеколду дверь, Данковский в два больших шага доходит до расстеленной кровати с измятыми, несвежими простынями, и падает на неё камнем как был, не сняв плаща, не стянув перчаток, не развязав туго стягивающего шею платка. Он не в силах злиться сейчас даже на нарочитые, показательные, специально для его неблагодарного слуха предназначенные всхлипы, доносящиеся снизу. Перед тем, как провалиться в тревожный, но беспробудный сон, он успевает заметить на ковре подле прикроватной тумбы небрежно брошенные золотые кольца – тонкие браслеты, игриво обхватывавшие обыкновенно лодыжку Евы.
Наутро, только-только очнувшись из беспокойного забытья, Данковский тут же пожалел о том, что вообще проснулся. Он не чувствовал себя хоть сколько-нибудь выспавшимся и отчётливо осознал себя окончательно больным – одно хорошо, что он умудрился так и не угодить в смертельные объятия Песочной Язвы. Когда очертания комнаты приобрели чёткость и резкость, пришло понимание того, что будущий день принесёт новые сюрпризы, которые вряд ли окажутся хоть мало-мальски приятными. Необходимость миновать комнату Евы, даже для того, чтобы просто покинуть такой внезапно опротивевший Омут, казалась почти невыносимой.
Похоже, снаружи уже окончательно просветлело. Данковский не мог даже предположить, сколько он проспал, и боялся представить, в какие ещё кварталы ворвалась за эту ночь победоносно шагающая по Городу эпидемия. Быть может, она прямо сейчас окружила Омут и скреблась под все пороги, так и норовя ворваться в эту до времени тихую обитель. Но по крайней мере теперь было ясно, что карта опасных районов дожидается Данковского у вполне себе живого Младшего.
Данковский взялся за занавеску, отсчитал два вдоха-выхода и отвёл край парчовой ткани совсем немного в сторону – только чтобы хватило места увидеть цвет неба. Но прежде, чем разглядеть на доме напротив наросты кровавой плесени и закутанного в тряпьё человека, бесцельно бредущего по дороге протянув перед собой в никуда руки, Данковский увидел вдребезги разбитый фонарь у ворот.
Ева не успела ничего сказать вслед своему постояльцу. Он сбежал по лестнице так стремительно, что она даже не могла пожелать ему доброго утра, и пронёсся мимо в долю секунды, не проронив ни слова, только плащ взметнулся чёрным крылом. Он даже не удостоил её дежурным суховатым напутствием быть осторожной, никуда не выходить даже по крайней нужде и не пускать никого на порог.
Еве оставалось лишь украдкой промакнуть глаза и примириться с тем, что проститься с Бакалавром она может и не успеть. Она давно мучилась непримиримым отчаянием, что самый самоотверженный борец со смертью и несправедливостью однажды может оказаться бессилен. Холодность Бакалавра Ева давно перестала принимать за недружелюбие. Она в конце концов не была дурой и не лезла к нему со своими глупыми женскими страхами и тревогами. Они двое, оказавшиеся волей судьбы под одной крышей посреди корчащегося в агонии Города, были слишком разными. Ева без сожаления поняла, что никогда не поймёт блестящего ума и горячего сердца Бакалавра, и лишь следовала за ним мысленно тенью по всем невзгодам. Она могла лишь посильно облегчить его ношу, и единственное, о чём она всерьёз жалела, так это о том, что вряд ли кто-то кроме неё видел и понимал, какой герой на самом деле этот столичный доктор. Жаль, что все жители платят ему чёрной неблагодарностью, даже те, кто, казалось бы, обещал ему во всём сопутствовать.
Еве оставалось только про себя попрощаться с Данковским и очень-очень пожелать, чтобы он и сегодня остался жив.
Дом с заложенными кирпичом окнами стоял на прежнем месте, но что-то в нём неуловимо настораживало. Его миновали чудесным образом отметины заразы, но лучше бы это была зараза.
Данковский ещё не успел сбавить шагу, когда его встретило алое мерцание светящихся изнутри глаз Исполнителя. Горбатый прислужник смерти стойко стерёг тайное убежище, точно так и должно было быть. Точно он появился здесь не только что, а нёс своё бдение давно.
– Что ты забыл здесь, клювоголовый? – с вызовом спросил Данковский, заранее слишком хорошо зная, что будет ему ответом.
– Здесь больше нет живых, – донеслось из-под маски с привычной издёвкой, – Тот, к кому ты пришёл, пал жертвой твоего нерадения.
– Лжёшь. Дай пройти.
– Никак не могу. Карантин. По твоему же собственному приказу.
Ехидная птица будто бы всё-всё понимала. Не ровен час, Исполнитель захохотал бы обдурённому Бакалавру в лицо, зная, что тот живёт с некоторых пор две жизни.
Рваться мимо Исполнителя в дом, чтоб удостовериться, что Младшего там нет, Данковский не видел смысла. Злым сном оказался только вчерашний день, а сегодня всё вернулось к тому, на чём закончилось с боем соборных часов.
Что же за морок властвовал над разумом Данковского накануне и не вернётся ли он снова, стоит ненадолго отвлечься?
– Не плачь по мертвецам, Бакалавр. Они сами поплачут по себе, когда придёт время, – посоветовал вкрадчиво Исполнитель, решив окончательно смутить Данковского
– Не умничай, трупонос, – неожиданно для самого себя огрызнулся Данковский, и он готов был поклясться, что птичья маска изогнулась в кривой ухмылке. Чтоб не разразиться почём зря гневом в адрес чрезмерно остроумного сторожа, он с силой сжал руку в кармане вокруг рукояти револьвера.
Под пальцами хрустнула бумага.
Данковский машинально вытащил потрёпанный лист, хотя его содержимое и так помнил наизусть.
«Многоуважаемый Бакалавр!
Доносим до вашего высочайшего сведения, что взявшая Вас под своё покровительство Мария Каина, будущая Алая Хозяйка и наша милосердная госпожа, была крайне раздосадована тем печальным обстоятельством, что по Вашей вине она лишилась своего верного соратника и одного из лучших представителей нашего общества. Мы настоятельно не рекомендуем Вам испытывать терпение госпожи Каиной и попадать под её гнев. Берегите себя.
Ваши верные друзья.»
Харон ищет которую ночь подряд – и не может найти ни единой закономерности в перемещениях чумы по Городу. Он помнит наизусть карту за все дни, но каждый новый очаг заражения всё равно становится сюрпризом. Быть может, рано была отвергнута гипотеза о разносчике? Харон не знает и просто делает своё дело, ожидая прихода Бакалавра, который в очередной раз выложит деньги за иллюзию уверенности и вооружённости.
Дождь отплясывает на крыше безумную тарантеллу. Очередной разведчик не возвращается в срок. В глазах утреннего визитёра плещется глухое отчаяние.
Когда Бакалавр в первый раз путанно излагал теорию о том, что реальность для него раскололась, Харон списал это на усталость, дурные сны и твириновую марь. Тем более, что днём позже Бакалавр даже не заикнулся о провалах в памяти и искажениях реальности, к нему вернулись обыкновенные хладнокровие и высокомерие, и Харон тоже предпочёл сделать вид, что никакого часа помутнения не было. Но, как ни старайся, трудно сохранить ясность ума и самообладание, когда слышишь с порога:
– Вы снова были мертвы вчера.
Бакалавр кидает свой саквояж на пол, тяжело садится (почти что падает) на ящик, опирается локтями на колени и больше ничего не говорит. Он ведь не может даже знать наверняка, понял ли Влад его слова. Вдруг и ночные откровения привиделись ему одному, вдруг с этим Владом говорил другой Бакалавр? Но, судя по повисшему молчанию и чертовски пристальному взгляду Харона, всё он понял. Он помнил тот разговор, и ждал теперь объяснений.
Только как объяснять? Рассказывать, как давеча явился на это же место, в злосчастный дом на отшибе, чтобы вместо покупки карты поцеловать дверь и повздорить с ехидным исполнителем? Или как увидел в яме с трупами то, что осталось от юной танцовщицы, которую, как он думал, удалось спасти и от болезни, и от безумного отца? Или поведать о пробуждении в объятиях Евы в её постели, где не засыпал?
– За меня словно живёт мой злобный и глупый двойник, – наконец, набрав полную грудь воздуха, сообщает Бакалавр ловящему каждое слово Харону, – и у него с самого начала всё валится из рук. Он сеет вражду. Вносит смуту. Его преследуют неудачи. Вы ведь понимаете, о чём я, Влад. Только давайте без лишних любезностей, я не слепец и не дурак, как может показаться. Я давно себя знаю. То, что происходит сейчас в Городе, не может быть следствием моих решений.
Харон невольно думает, что Бакалавр не ошибся в выборе собеседника, которому доверялся. Ведь множество людей, даже лишённых чрезмерного скептицизма, вмиг заклеймили бы Бакалавра скорбным разумом и не попытались бы даже вникнуть в его бредни. Но Харон знал, что лабиринты человеческого рассудка столь же причудливы, как переплетения сосудов в его теле. И он допускал, что Бакалавр не повредился головой, а попал в какую-то ловушку.
– Я и не собирался лукавить. Я редко покидаю эти стены, но прекрасно знаю, что происходит. Царящие настроения для меня также не секрет. Буду откровенен: многие и впрямь не в восторге от ваших методов. И не могу сказать, чтобы многие ваши начинания завершались успешно.
– Проще говоря, я бьюсь как рыба об лёд и только всё усложняю. Вы это имели в виду?
Харон пожимает плечами.
– Важности вашего дела это не умаляет. К тому же, лично я вам верю.
– В самом деле?
– Отчасти. Разумеется, я понятия не имею о природе… раскола вашей памяти. Или у вас тоже есть злой брат-близнец?
– В каком смысле – «тоже»?
– Да так, – Харон трясёт головой, – просто шутка. Я говорю о том, что вы не выглядите ни безумцем, ни лжецом. Но сейчас, и в тот раз, когда вы впервые об этом поведали, вы и вправду кажетесь другим человеком. Который пробуждается ото сна, где всё идёт по плану.
– Считаете, я способен так глубоко обманываться? – на мгновение Данковский готов почти оскорбиться, хотя его самого посещала подобная мысль: что, если хорошие дни – это попытка его ума создать иллюзию того, что не всё потеряно, что он не так уж жестоко ошибается в своих решениях, и не каждый его поступок влечёт страшные и непоправимые последствия. Как если бы ключ к победе каждый раз возникал перед глазами чуть-чуть с опозданием.
– Я склонен скорее предположить, что с вами ведёт какую-то жестокую игру местный пантеон нечисти. Но вы, конечно, никогда не воспримете подобную гипотезу всерьёз. Быть может, ваши провалы в памяти – следствие раздвоения личности. Я, впрочем, не врач, и слышал о подобном лишь поверхностно.
Данковский медленно отклонился назад, опираясь спиной о холодный кирпич и расслабляя плечи. Намёки на его сумасшествие даже не задевали.
– Понимаю. Но я тоже не психиатр.
– Кстати, а какая у вас специальность?
– Это не важно сейчас, – прекратив бездумно блуждать взглядом по пространству, Бакалавр сфокусировал взор на Владе, – Важно другое. Вчера только чудом удалось предотвратить трагедию. Изолятор, который был организован в Соборе, едва не превратился в склеп. Туда проникла зараза, но это быстро заметили, здоровых эвакуировали, а заболевших поместили в карантин. Но так было вчера.
По взгляду Влада было ясно, что он понимает, какой вопрос задаст сейчас Бакалавр. Тот вздохнул и закрыл глаза.
– Прошу, расскажите мне, что там произошло на самом деле.
Когда Данковский спустя четверть часа вывалился из домика, пытаясь переварить подробности чудовищного происшествия, дождь немного поутих. Было непривычно тихо, и звук хрустнувшей травы резанул слух. Мальчишка, высунувшийся из-за забора, совершенно явно ждал Бакалавра. Значит, убежище перестало быть безопасным. Но не успел Данковский ощутить по этому поводу досаду, как паренёк уже вручил ему прямо в руки конверт и скрылся, бодро припустив между домами.
Даниил достал сложенное втрое письмо.
«Моё время пришло.»
Данковский моргнул и перечитал первую строку ещё раз. Он не сразу узнал тонкий, аккуратный, витиеватый почерк.
«Мне нужно очистить следы вчерашнего святотатства. Хочу, чтобы сделалось чудо.»
Ближе к вечеру, когда сумерки постепенно уступали ночной тьме, глядя на завязывающего перед зеркалом шейный платок Бакалавра, Ева вдруг сказала:
– Знаете, что бы там сегодня ни произошло, я ничего не боюсь.
Данковский покосился на неё в отражение. Девушка улыбалась, опираясь на шкаф и почти нежно обхватывая его угол.
– Раньше было очень страшно. Страшно, что мы все погибнем, что так и не найдётся лекарство, что нас сравняет с землёй санитарная армия. Я думала, что могу не выдержать… Вы не представляете, какие мысли приходят в голову, когда теряешь надежду!
Данковский не ответил. Он крепко запомнил переломанное, причудливо вывернутое тело на холодных камнях собора и обагрённое кровью золото одежд и волос. Еву хоронили, собрав бесформенное месиво плоти и костей в мешок. Так что Данковский представлял.
– Но в последнее время всё складывалось так… правильно. Благодаря вам. Знаете, вы ведь совершили… чудо.
Данковский молча закалывал платок булавкой.
– Я говорю такие банальности, простите меня, – смущённо зарделась без тени кокетства Ева, – Я не могу выразить свои чувства по-другому. Вы совершили подвиг. Вы уже спасли всех нас. Что бы там ни решилось на вашем совете… Вы всё равно победитель. Город должен быть вам благодарен.
И будет – подумал Даниил, но не стал говорить Еве, что камня на камне здесь не оставит, и что в гробу он видел благодарность. Его победа, впрочем, не была только красивыми словами: он был почти уверен в исходе битвы. Ведь одного его слова было достаточно, чтобы Самозванку не пустили даже на порог собора; ведь Гаруспик так и не сумел собрать достойных аргументов в свою пользу; ведь Инквизитор была уличена во лжи и грязных интригах и безвозвратно скомпрометирована. Полководцу было просто некого слушать кроме Данковского. Бакалавр уже знал, в каких словах он отдаст приказ испепелить проклятый Город. Знал, что за его плечом всегда будет стоять обретшая сверхъестественную мощь Мария; что на его стороне будут Стаматины, чьё творение он велит сохранить; что добрая Ева примет любое его решение и оправдает за любое злодеяние.
Данковский не знал только, как бы отнёсся к положению дел Младший. Потому что сегодня Влад был мёртв.
Жив он был вчера, когда успела уже примяться земля над общей могилой, куда швырнули тело самоубийцы-Евы; когда убитый горем Андрей был позорно расстрелян солдатами у тупиковой ветки, а его брат Пётр устроил самосожжение, облившись с ног до головы твирином; когда на грани верной гибели балансировали Каины, едва державшие в узде силы, с которыми были не в состоянии справиться; когда Аглая Лилич и Бурах вступили в сговор, чтобы склонить чашу весов в сторону выгодного им вердикта о судьбе Города; когда генерал Блок оказался очарован двуличной оборванкой…
Но сегодня Влад мёртв, а Данковский уверен в своей победе и твёрд в намерении подвести под печальной историей Города черту.
За несколько минут до полуночи Бакалавр пересёк мост через Горхон и сел на ступени Многогранника. Та часть жителей, что оказалась достойна приглашения в новый Город, задуманный на этом берегу, должна была скоро прибыть в безопасное место, куда не достанут залпы орудий. Те же, кому путь в Утопию Марии был закрыт, либо стекались в сторону станции, либо ожидали сейчас за запертыми дверьми своих домов неотвратимого конца. Но до них Бакалавру дела не было. Он ждал финала, напряжённо вглядываясь в ночной туман за рекой.
Соборные часы громко знаменуют полночь.
– Признаться, вы натолкнули меня на одну довольно пугающую мысль, – внезапно раздаётся откуда-то сбоку.
Вздрогнув, Бакалавр резко оборачивается в сторону человека, которого ещё мгновение назад, он готов поклясться, здесь не было.
– Вы так много рассказывали о своей второй жизни, что я сам стал мысленно туда возвращаться, – с грустной улыбкой продолжал Харон, глядя немного рассеянно в небо, – Забавно, не находите? Возвращаться туда, где тебя уже нет. Наверное, всё потому, что этот мир, где нет меня, со всех сторон оказался лучше. Как считаете?
Ольгимский переводит взор на Даниила, будто ждёт вразумительного ответа. Данковский сначала пытается вызвать в себе удивление, непонимание, гнев – хоть что-нибудь, но через несколько секунд взгляда в глаза мертвеца сникает, почти готовый примириться с чем угодно.
Раздаётся единственный глухой залп. Одинокий снаряд пронзает ночное небо, точно взмах лезвия, рассекающего кожу. Раздаётся оглушительный звон бьющегося стекла. Через мгновение мужчин у подножия Многогранника накрывает волна зеркальных осколков.
@темы: G-PG, Мор (Утопия), миди, фанфик, джен, Спонтанный зимний фест
